Иллюзия

      — Один раз он вскрыл вены и написал кровью послание на стене.       Растаман сгибал мою ногу и откидывал её назад. Я лежала плашмя, глядя в голубоватый потолок. Цвета черничного йогурта. На полу лежал ковёр с прудом и уточками. На стенах были рисунки реабилитированных и не очень колясников. Какие-то были радостными, какие-то душераздирающе грустными.       — Собственно, после этого случая его и упекли сюда. Мать пришла бухая, завизжала и вызвала все службы, которые знала. Подумала, что Джереми вызывал Дьявола. На соседней койке лежал какой-то спортивного вида парень, которого разминала крашенная рыжая девушка с отросшими корнями. На стуле, облокотив подбородок о спинку, сидел врач и смотрел на всех поверх какого-то несуразного вида пенсне.       — Что он написал? — спросила я.       Теперь Растаман поднимал мою прямую ногу. Я не чувствовала особой боли. То ли из-за обезболивающих, то ли совсем всё плохо, не знаю. Он смотрел куда-то мимо меня.       — «Изнутри». Что это значит, знает только он, но уже об этом сказать не сможет.       — А если был бы жив, то сказал?       Растаман задумался и загнул мою ногу слишком сильно. Я вскрикнула от резкой боли.       — Было бы хуже, если бы ты ничего не почувствовала, — поспешил он успокоить меня. — А Джереми… Кто знает? Он вообще был очень странным. И если бы даже что-то и объяснил, то только ещё больше запутал.       Позади Растамана стоял Тео. Он грустно улыбался мне, качая головой. Меня бросило в дрожь.       Что я делаю со своей жизнью?       Мы выехали из палаты и вернулись к себе через улицу. Моросил дождь. В лужах, смешанных с грязным снегом, ползали дождевые черви. Во двор высыпали дети, которые босиком бегали по воде, а за ними гнались санитары. Мне это живо напомнило время, когда я лечилась от язвы и ко мне приходил Тео. Мы были такими же счастливыми и беззаботными. Молодые дураки. Мне сделалось дурно, к горлу подступила тошнота. Забавно, потому что блевать мне нечем. Я со вчерашнего вечера ничего не ела.       Внутри психушки, в комнате отдыха было так же, как и всегда. Чулки приставала к любым лицам мужского пола, оголяя себя. Очкарик читал книгу про историю конструктивизма. Бородавка рисовал себя в окружении голых тёток с карикатурно большой грудью. Колготки скрутила бумажку в клетку и делала вид, что курила. Рубашка внимательно выслушивал какого-то парня, доказывающего, что мозг — это присосавшийся паразит, ограничивающий восприятие и мышление, и возражал, что тело — это тюрьма, а человек есть чистая энергия без ограничивающих рамок личности.       Всё обычно, всё стабильно. Мне сделалось так тоскливо, что хотелось выть.       — Включите телевизор, что ли, — попросила я.       Какая-то безбровая девочка подошла и включила, съежившись под неодобрительными взглядами присматривающих за нами санитаров. Шли «Черепашки-Ниндзя». Мы хором принялись подпевать, и мне стало чуть легче. Даже какое-то подобие радости появилось. И Тео, что-то нашептывающий мне на ухо, на время исчез.       Это время длилось сравнительно не очень долго, но и не мало. Я училась ходить, падала, ползла, еле стояла на ватных ногах, пока в глазах всё кружилось, терпела боль, упражнялась с тренажёрами, в общем, проходила изнурительную физиотерапию. Нас на физкультуре так не мучили, как здесь. Для возбуждения аппетита мне выписали ещё какую-то дрянь, убрав другую, которая его подавляла, по словам Усатого. Есть стало значительно проще, по крайней мере, перестала блевать после приёма пищи. Колготки мне постоянно завидовала, говорила, что у меня идеальная фигура, так называемый «героиновый шик». Я даже не знала, поблагодарить её за сей комплимент или обидеться. А Бородавка говорил, чтобы я «отрастила уже себе сисяндры, как дирижабли».       Вообще, реабилитация была наиболее благоприятным периодом моей жизни после аварии. Апатия и тоска куда-то ушли, уступив место безвредному равнодушию, когда ты ещё не совсем мёртв, но и энергичностью не отличаешься. Я иногда смеялась, совершала дебильные поступки вроде побега из больницы, кидалась в сестру кожурками от мандаринов, заплетала Бородавке косички, часами торчала на крыше и думала о том, что когда выздоровею, первым делом вернусь в свой город и навещу Чарльза и Дракона. Проверю, не спился ли Чарльз и не загребли ли Дракона за его грязненькие делишки.       В общем, так прошла первая половина весны. А потом ещё четверть, когда я уже ходила кое-как, хоть и с трудом. Ещё и корсет носила, как дама викторианского периода. Осанка была просто королевская. А выглядела я скорее как бездомная алкоголичка, переболевшая всеми существующими болячками и не евшая как минимум месяц.       Меня иногда на выходные отпускали. Тогда я жила у Эшли. К нему тогда ещё приехал Расти, ещё один наш брат от первого брака матери, самый старший. Он любил делать варенья и соусы, так что наша кухня была похожа на лабораторию по изготовлению метамфетамина. Расти был неразговорчивым, Эшли постоянно учился, Стэн и Тесси уехали домой по делам, так что я оставалась целыми днями одна, что меня более, чем устраивало. Я шаталась по улицам, облокачиваясь на длинный чёрный зонтик, постукивая им и чувствуя себя английским джентльменом.       В один из таких дней я прогуливалась по неблагополучным переулкам, разглядывая граффити на стенах. Одно из них изображало Дэвида Боуи. Молодой ещё, светловолосый и накрашенный, он смотрел на меня сверху вниз, зажимая в зубах сигарету. Казалось, он стоял прямо передо мной, и в то же время был очень далеко.       Рядом лежал, скрючившись, наркоша, катался из стороны в сторону. Его рука была обнажена вместе с сожжёнными венами на сгибе локтя. Чуть поодаль стояла проститутка, облокотившись ногой о стену. Она с вальяжным видом курила, поправляя юбку, едва закрывающую её трусы. Напротив блевал подросток с сальными лохмами и в кожаной куртке. Какой-то мужик зажимал вяло сопротивляющуюся девушку с синими волосами.       И посреди этого — Боуи, смотрящий на меня из другого мира. На меня, круглую сироту, избиваемую сестрой, с братом-наркоманом, без друзей, зато с тульпой. На девушку, которая сломала себе позвоночник и которая ходит, шатаясь из стороны в сторону, как пьяница. На девушку, чьё тело сожжено изнутри лекарствами, из чьего желудка вырезан кусок, которая ненавидит еду настолько, что порой выблёвывает её.       — Хочешь уехать? Так что тебе мешает? — будто вещал он, глядя на меня своими голубыми глазами. — Иди, куда глаза глядят, мечтатель. И пусть тебя ничто не держит.       — Только где деньги на это возьму? — спросила я вслух.       — Отдрочи кому-нибудь, — усмехнулась проститутка.       Вокруг губ у неё были прыщи. На скальпе среди крашенных волос красовалась заживающая рана.       — Может, наркоту толкнуть? — задумалась я.       — Грязный бизнес, — зевнула она. — Не вылезешь потом. Говорю же, отдрочи. Противно — отвернись.       Я помотала головой, решив настрелять мелочь.       Это было не очень удачной идеей, потому что собрала я меньше половины нужной суммы. И тут-то появился Тео.       — Может, автостопом, как в старые добрые? — спросил он, положив сзади руки мне на плечи. — Ты, я, и бесконечно длинная дорога. Свобода и рассвет.       — И Крысиный Город, — устало ответила я.       Но всё-таки решила поймать машину. В основном останавливались всякие странные личности, и я вежливо отказывалась. Наконец к нам подъехал… Расти собственной персоной. На каком-то невообразимом драндулете.       — Расти, что это за порнография? — спросила я, указав на отваливающуюся дверцу багажника.       — Винтаж, — пожал плечами Расти, — Домой?       — Домой. Но ненадолго. Так, заскочить, скорее всего, сегодня же и вернусь.       — Залазь. Только побыстрее, мне холодно.       Холодно тебе, потому что стекло на задней дверце выбито, дурень.       Мы залезли. Расти включил Боба Дилана. Всю дорогу мы молчали. Опять пошёл дождь, косые капли попадали на нас. Тео как-то странно притих и сделался ещё бледнее обычного. В животе урчало. Надо бы поесть, как приеду.       — Как мама? — спросила я Расти.       — Эшли говорит, что надежды никакой. Скорее всего, она теперь до конца жизни останется такой.       — Ты так это говоришь, будто это обыденная вещь.       — Но внутри мне больно. Я пошёл бы на любые страдания чтобы всего этого не было.       А что до меня, то я уже устала чувствовать эмоции, как устаёшь от физического труда. Маму в последний раз я видела адекватной лет семь назад, и эти воспоминания размыты, словно давний сон. Как будто это и не мы были, а какая-то другая семья. Счастливая.       — Я понимаю, что это ужасно. Но не могу подобрать подбадривающих слов. Потому что это ничего не изменит. Сколько не обнимайся и не реви, проблемы от этого не исчезнут.       Я знаю, Расти. Хватит говорить об этом, иначе я сломаю искусственную дамбу спокойствия, которую с таким трудом выстроила. Сломаю и хлынет река, и я утону.       — И что же делать? — наконец подала голос я.       — Ценить то, что есть. Что ещё-то остаётся?       — А если ничего нет?       — А Эшли? Ты не представляешь, как он очковал. Ночами не спал, сторожил твою кровать в реанимации. Готов был уйти из института и пойти работать, чтобы оплатить лечение, но, благо, всё обошлось. И ты ни разу не сказала ему даже «спасибо»!       Мне стало стыдно. Я промолчала, глядя на свои обгрызанные ногти. Тео положил руку мне на плечо.       Серый Город приближался. А вместе с ним — новая волна страха.