Не сказка

      Мне было бы стыдно перед королевой. Она была возмущена, строга и все же не повышала голоса больше, чем нужно, чтобы её можно было слышать на том расстоянии, на которое от неё меня поставили. Да и на вид она не казалась злой вовсе.       Да, мне было бы стыдно. Но за спиной у неё стояла принцесса Альбина. Стояла совершенно спокойная, даже насмешливая. А рядом с ней — кукла. А рядом с куклой — Тутти, удивлённый, растерянный.       Не похоже, что они пленники! Тем более, Альбина принцесса и дочь королевы. Конечно, посылать солдат её ловить и уносить заодно ещё кого-то — это несколько слишком. Но сама Альбина не кажется недовольной — вернее, она явно недовольна тем, что видит меня, а не тем, откуда смотрит. И даже Тутти вовсе не связан и никоим образом не принужден стоять с ними.       Поэтому, вместо стыда я острее всего чувствовал возмущение и слишком был занят мыслью о том, что вся моя спешка была напрасной. Голос не вернулся ко мне, а тот, что остался, был ещё очень слаб после прошлой ночи, и о причинах своих действий королеве я смог рассказать мало.       Дослушав и не дав матери сказать и слова, резко заговорила принцесса: — Да что его слушать, мама? Выкинуть прочь из королевства и дело с концом. — Нет, тогда придётся каждый раз ждать, как бы он не сломал стену ещё где. Как ты это сделал? — Магия, — конечно, развёрнутый ответ был бы лучше — не хватало и здесь прослыть колдуном, но… Лучше это, чем онеметь на пару дней. — Магия?! — королева встрквожилась куда сильнее, чем ожидалось. — Да все он врет, просто орёт громко! — Да как же это возможно, чтобы от простого крика ломались каменные стены? — а вот ответ принцессы её почему-то переменил, сделал скорее недоверчивой и любопытной в то же время. — Это от простого, а он… — тут, видимо, и принцесса заметила, что стены не трясутся. — Когда я видела его в первый раз, он кричал так, что хоть уши зашивай. — Ваше Величество, — неожиданно вмешался Тутти. — Вы ведь слышали, почему это случилось: он пришёл спасти меня. Он мой друг, и знает, что меня могли похитить злые люди, а иначе никогда такого бы не произошло. Вы были очень добры ко мне, но я прошу, будьте добры и к моему другу. Позвольте ему остаться здесь, со мной.       Мне трудно было бы точно определить свои чувства в тот момент: я и радовался, ведь если бы Тутти еще злился, или боялся, или страдал из-за случившегося, он бы не стал за меня просить; и возмущался, ведь по всему выходило, что шёл я зря и Тутти вполне доволен своим положением; и ощущал облегчение, ведь не был совсем один в столь непростой ситуации; и злился, потому что вовсе не собирался сам оставаться во дворце и не давал ему права решать это.       Королева, похоже, тоже сомневалась в своём отношении, и потому, вероятно, Тутти продолжил: — Хотя я здесь недавно, я уже убедился, что Вы добры. А мой друг давно потерял и семью, и дом… Никогда я не использовал это для достижения целей (да и не помнил, чтобы говорил Тутти подобное), но все же, как и он, ожидал, что такие слова смягчат королеву.       Но вышло ровно наоборот. Неожиданно её лицо приняло строгое выражение, её взгляд будто пытался пронзить меня, а губы сжались, будто перед тем, как выплюнуть самый категоричный отказ из возможных. — В конце концов, я подарил Вашей дочери свою дивную куклу, и разве не будет только справедливо, если Вы подарите мне другую взамен? — неожиданным резким, противным и капризным голосом прибавил Тутти.       Я ещё не успел осознать смысла его слов, когда просветлевшая в миг королева пропела: — О, конечно, милый Тутти, Вам невозможно отказать.

***

— Ну вот, ещё один идиот на мою голову! — Альбина успела измять решительно каждую подушечку, каждый платочек, каждый случайный кусочек ткани и каждую бумажку, какие только были в её комнате и теперь все эти жертвы лежали кучкой, готовой расползтись по полу. — Вздумалось же твоему Тутти его к себе просить!       Кукла молчала. Вообще-то, она и прежде молчала, но как только Тутти оказался в повозке с ней рядом, все изменилось. Оказалось, что ещё давно, даже до того, как её создатель попал в темницу, его заставили убрать из её способностей разговоры. Но он лишь выключил её голос и рассказал Тутти, как его включать. Тутти не запомнил самого человека, но он так часто включал её голос, пока никого не было рядом, что не забыл бы никогда, как это делается. А потому теперь молчание что-то значило.       Впрочем, Альбина и так прекрасно знала, что именно: что забирать куклу у её настоящего хозяина не следовало, особенно в такой ситуации. Но до кукольных ли обид теперь было? Очевидно, весь этот ужасный бардак теперь находился под ответственностью Альбины, потому что на остальных полагаться не следовало. Оба принца явно давно сдались, не подумав при том обрести мудрости смирившихся, Тутти умел лишь капризничать, а его громкий дружок, очевидно, в ближайшем будущем должен был сделаться или шутом, или пугалом, отгоняющем с городской стены злоумышленников. Правда, он почему-то не был таким же громким, как недавно в лесу, и едва ли притворялся… Что ж, если так кричать он более не способен, можно забыть о нем окончательно.       Что же до Куклы… Она, несмотря на свое упорное молчание раздражала Альбину меньше всего. Во всяком случае, она не творила глупостей, не отвлекала и была прехорошенькой на вид. Если бы она и дальше молчала просто так, цены бы ей не было!.. Но, конечно, вовсе не как боевой подруге.       Альбина громко вздохнула. Конечно, откровенно говоря, боя ей почти и не хотелось. После возвращения, после встречи с матерью, после сна на удобной постели и великолепных ужина, а затем и завтрака, дворец больше не казался таким же унылым местом, как прежде. Тем более, занудный канцлер умер, а его жена куда-то испарилась — может, не очень далеко, но, как бы то ни было, не оставив следов былой строгости. Единственной причиной для беспокойства и недовольства были заключенные принцы, и способ их освободить возник как сам собой: королева вовсе не желала быть для дочери тюремщицей или мучительницей, она просила, в самом деле именно просила, назвать условие, при котором нового побега не случится. Обещала выполнить все… Но, на деле, конечно, к такой щедрости готова не была. Выпустить пленных принцев просто так она не могла, а может, и опасалась. А вот женить одного на Альбине, а второго отпустить с миром — ведь все же он нем и почти никому неизвестен — согласилась охотно. — И, надо же, после такого великодушия этот мямля говорит: «Не могу»! Не может он! Видно, дела какие-то в плену появились!.. Да он же ехал сюда, чтобы на мне жениться! И ведь жертвуешь ради него… Надо было требовать женитьбы с Патриком… — тише окончила Альбина, хотя и понимала, что не могла так поступить. Во-первых, это куда меньше понравилось бы матери. Во-вторых, объяснить Патрику, что свадьба не настоящая и нужна лишь для его спасения, было бы куда труднее. В-третьих, вместе с Патриком покинуть дворец не получилось бы — не было бы благоприятного повода. В-четвертых, неизвестно, был бы тогда отпущен и Пенапью, а если был бы, то неизвестно, в каких чувствах и не привело бы это к конфликтам…       Издав непроизносимый рык по поводу всех своих тревог и недовольств, Альбина попыталась отвлечься и заговорила с Куклой: — Ну а ты что молчишь?       Кукла дрогнула, будто птичка, на которую вдруг упало немного снега. — Зачем ты это сделала? — только и спросила она. Ее голос очень отличался от голоса принцессы. В нем не было злости, возмущения или обиды. Только звеняще-беспомощная грусть. — Что? Попросилась за Пенапью? Явно не потому, что хочу детей на него похожих!       Но на Куклу эти слова впечатления не произвели, и она не отступила от единственной интересной ей темы: — Зачем ты отняла меня у Тутти? — Отняла? — возмутилась Альбина. — Мне тебя подарили, не помнишь? — Меня нельзя подарить, — убежденно ответила Кукла. — Ну отдали. — И отдать нельзя. — Это еще почему? — точно не уверенная, возмущена она или удивлена, резко спросила Альбина. — Я принадлежу только Тутти. — Что принадлежит, то как раз прекрасно можно отдать, подарить или потерять, тем самым передав другому. — Но со мной так нельзя, — не сдалась Кукла. Она даже на секунду не засомневалась в своих словах, будто говорила о чем-то подтвержденном так прочно, как закон природы.       Однако, Альбину это не убедило, и она снова спросила: — Почему? — Потому… — тут Кукла осеклась, показалась еще более хрупкой и беспомощной, но окончила фразу она с неожиданной твердостью: — Потому что я не хочу, чтобы меня отдавали.       На сей раз впечатление было довольно сильным и Альбина заметно растерялась. «Не хочу» последний аргумент, какой ждешь услышать от куклы. Да и вообще от кого угодно, если ты принцесса, а он не одного с тобой положения. Но, как ни велико было удивление, к нему скоро прибавилось любопытство, заставившее вновь говорить: — Разве куклы умеют не хотеть? — Я — умею, — коротко ответила Кукла. Другие куклы ее не волновали и, откровенно, не были ей знакомы. — Но это под силу только живым. — Значит, я тоже живая, — спокойно согласилась она, будто бы для нее не было ничего в этом странного. — Но если ты живая, — Альбина вдруг хитро прищурилась, — то ты никому не можешь принадлежать. — Но я принадлежу Тутти. — А с какой стати именно ему? — неожиданно, принцесса разозлилась. — Что он, разве выиграл ради тебя турнир? Или дракона убил? — конечно, этого быть не могло, потому что ни турниров, ни драконов в мире давно не видели. — Да он даже имени тебе не дал! — Мне всего этого не нужно. Но он всегда был ко мне добрым. — Отдать тебя мне ради едва знакомого крикуна — очень по-доброму! Нисколько он такой любви не стоит!       Теперь не только голос, но и взгляд печальных серых глаз Куклы обрел в себе твердость. — А ты — стоишь? — Я?.. — снова Альбина растерялась. — Я вовсе не прошу у тебя любви или преданности. — Тогда зачем ты забрала меня у Тутти и убеждаешь меня не быть с ним? — Так, — Альбина неопределенно дернула плечом, хотя и поняла вдруг, что затрудняется по-настоящему определить причину. — И вообще… Не до того мне сейчас!       И Кукла замолчала снова.

***

      Ночь они не спали. Пенапью был исполнен недоверчивой и яркой радости, какую испытывают дети, когда на Новый год оказывается, что добрые волшебники узнали их желания и исполнили в точности. Снова и снова он смотрел на Патрика, склонялся к нему, заглядывал в глаза, удивляясь.       Патрик отвечал ему улыбками и, порой, новыми поцелуями — короткими, но очень нежными. Сам он тоже не сразу сумел поверить счастью. Радостно и необычно ему было, что на сей раз его любовь взаимна. Но Пенапью не давал сомнениям никаких шансов, может именно потому, что сам так волновался, так часто спрашивал, так громко и возбуждено вскриктвал, чем один раз чуть не призвал стражей. А потому Патрик был чуть более спокойным, и старался успокоить уже его.       Теперь же, пережив странность наблюдения за явлением солнца после тьмы, они оба лежали изнеможенные на кровати, совсем близко друг к другу. Было тяжело и жарко, и уже не хватало сил ни на что, и нужно было уснуть, но у Пенапью не выходило, а потому не мог спать и Патрик.       Наконец, надеясь отвлечь и занять мысли друга, Патрик выдохнул: — Знаешь, я был так взволнован, так переполнен чувствами, что не заметил… Но теперь, теперь это точно. То, что шло к нам. Теперь оно здесь.