Осознанная необходимость

– Смотри, – и Сул-Матуул достаёт из колчана стрелу. – «Прямой как стрела», так говорят очень часто. Её прямота — это символ. Но символы врут, – он натягивает тетиву, движением плавным и грациозным. – Ты видишь, как стрела ложится на лук? – спрашивает ашхан, указывая на него кивком головы — и Вирия кивает в ответ. – Именно лук подарит стреле полёт, и лук же – на линии взгляда стрелка, он – между стрелком и целью, между стрелой и целью. Если стрела будет жёсткой, негнущейся, то она уйдёт в одну сторону, слишком податливой – в другую. Но обе они не достигнут цели. Стрела обязана быть и гибкой, и твёрдой, она огибает лук и летит вперёд — и только так она способна поразить свою цель, – и, договорив, Сул-Матуул выпускает стрелу, гибкую, но твёрдую стрелу из хитина.* Он не промахивается. Ашхан Уршилаку взялся учить её искусству стрельбы не по прихоти, не ради праздного любопытства — с чьей бы то ни было стороны. Но, по правде сказать, Вирии так до конца и не ясно, что двигало им тогда и двигает им сейчас. Проверка? Шанс узнать её лучше? Возможность не спускать с чужеземки глаз, но сохранить лицо? Или это демонстрация собственного превосходства? Всё перечисленное? Ничего из перечисленного? Она и правда не знает. Когда Вирия, выполнив ритуалы инициации, вышла из клановых погребальных пещер, она из простой чужеземки стала «приёмным» членом племени Уршилаку. Когда Вирия, вернув из могильников легендарное оружие ашхана Сул-Сенипула, сделалась другом Клана, она получила лук Костегрыз как подарок. – Я польщена, я горда оказанной мне честью, – обращалась она к тому, кто передавал ей наследие своего отца, – но боюсь, что вручить мне подобный дар было бы несправедливо и расточительно. Я почти не умею стрелять из лука — мне не по силам стать для такого оружия тем хозяином, которого оно заслуживает. И ашхан Уршилаку взялся учить её искусству стрельбы, — за ту пригоршню дней, что Вирия остаётся с племенем, — а она умалчивает о том, что предыдущим её «учителем» была любовница-босмерка. Почему? Вирии и самой до конца не ясно. Сул-Матуул обстоятелен и терпелив. Он знакомит её со всеми аспектами техники, которую считает наиболее действенной: и с основами, и с тем, что не всякому суждено повторить и после многих лет тренировок. За такой незначительный срок Вирия не научится выпускать шесть стрел за три удара сердца — но с каждым ударом сердца она становится лучше. Вирия быстро учится. Пробуя разные способы натяжения тетивы, щекой она чувствует жар чужого дыхания. Её наставник без колебаний правит любые ошибки, и он стоит близко, предельно близко, и как удивительно он похож на Аландро Сула! Могло ли быть так, что?..* порой это служит серьёзной помехой: не только тревожная близость чужого тела, но и чужие — и оттого такие тревожные — мысли. Теперь они поджидают её не только во сне — «хорошая, хитрая, сладкая ложь», как окрестила их достопочтенная хранительница Нибани Меса… Но Нибани Меса тоже не без греха и не чурается если не лжи, то обмана. Вирия проводит с шаманкой племени Уршилаку немало времени: беседует о тревожных снах, расспрашивает о «знаках» и записывает с её слов сохранённые племенем Уршилаку пророчества. «Ты не Нереварин, – говорит ей Нибани Меса. – Ты только можешь стать Нереварином. Знаки не отвергают тебя, но многие родились под той же звездой, и многие ничего не знают о своих родителях. Это интересно, но не делает тебя Нереварином». Вирия не хочет быть Нереварином — она хочет пробиться в Совет Хлаалу, и чтобы подобострастные незнакомцы называли её не иначе как «серджо», и, лёжа на привезённом откуда-нибудь из Хаммерфалла диване, есть виноград с расписного блюда из алебастра. Если уж быть до конца откровенной, то она тоскует и по убийствам во славу Мефале, одновременно и хитроумным, и до предельного ясным, — и наставлениям Эно Хлаалу, полным почти отеческого участия. Однако желания Вирии нынче имеют немного веса. Вирия не хочет быть Нереварином — но Шармат Дагот Ур говорит с ней голосом пророчества, и от этого ей никуда не скрыться. «Он проклинает трёх предателей, – поясняет Нибани Меса, – трех ложных богов, Вивека, Альмалексию и Сота Сила. Это очень сильный сон, хитрый сон, сон, который должен беспокоить сердца. Он зовёт тебя Нереваром. Хорошая ложь…» Ложь это или же нечто иное, но Вирии не под силу вымести н’вахов из Морровинда — пришлось бы начать с себя. Ложь это или же нечто иное, но ей не хочется распрощаться с жизнью или рассудком. Многомудрая Нибани Меса помогает Вирии разобраться в её кошмарах — и пытается правильно истолковать знаки. И Вирия не видит ничего дурного в том, чтобы в один из совместных их вечеров выпить приготовленное шаманкой питьё — пусть даже и натренированные чувства алхимика не помогают определить, что именно было в той маленькой глиняной плошке. Тот вечер практически стёрся из памяти: наутро Вирия припоминает лишь только клочки и обрывки. «Я просыпаюсь, – её же дрожащим и неуверенным голосом, – и я до дрожи боюсь и его, и этих отравленных слов. Однако во сне… во сне я верю ему, всецело и всеобъемлюще, но…» – но следом одна пустота. Вирия просыпается в юрте шаманки и сбрасывает с себя отголоски ночи, свободной от сновидений. Вирия тянется, выгибает спину... и чувствует запоздало, что у неё болит лоб. Найти нужную сумку оказалось не так-то просто, но вскоре маленьким юрким пальчикам удаётся достать карманное зеркальце — и Вирия обнаруживает, что за ночь она получила ещё один эшлендерский дар. «Ты теперь друг Клана, Вирия, – растолковывает Нибани Меса. – Мы-то об этом помним, но как же узнают другие? А это – твой венец, твоя верительная грамота. Это знаки особой судьбы — для тех немногих, кто способен их разобрать». И Вирия молча кивает, не желая ругаться с женщиной, от которой так сильно зависит эта судьба: на её скромный взгляд, татуировка, заклеймившая ей лоб, похожа не на венец, а на яйцо с оленьими рожками. К счастью, яйцо получилось совсем небольшое — это вам не чёрная длань в пол-лица, при должной сноровке его нетрудно будет закрашивать!.. Да, в последнее время Вирия очень старательно — с большим тщанием, чем стрельбе из лука! — пытается научить себя довольствоваться малым. Получается скверно. Сул-Матуул поправляет ей стойку, мимоходом касаясь груди и плеча, и Вирия вздрагивает. В последнее время ей тяжело сохранять столь важное лучнику равновесие духа — и тому есть немало причин. Ей почти физически больно от неотступного и подавляемого ежеминутно желания что-нибудь позаимствовать. Если у Уршилаку начнут пропадать вещи, виновного долго искать не придётся… и тогда на всём «предприятии» можно будет поставить крест. Хорошо, что у Вирии в запасе ещё один действенный способ снимать напряжение — как и несколько очень радушных знакомцев-охотников. Плохо, что не каждую неприятность можно пролюбить до полного исчезновения. Нибани Меса не знает всех пророчеств, связанных с Нереварином. Эшлендеры слишком полагаются на устные традиции, а память народа бывает такой же хрупкой, как и отдельная жизнь, не ко времени оборвавшаяся. Да, эшлендеры отличаются от «горожан»: черты у них резче, и меньше глаза, и даже извечная данмерская худоба кажется чаще болезненной, нездоровой. И детей здесь — намного, намного меньше, несмотря и на то, что в поселениях меров их никогда не бывает с избытком. Всё верно: вытесненные на бедные, неплодородные и опасные земли, эшлендеры веками вели с природой неравный бой. И они вымирают, — медленно, но неотвратимо, пред взором внушительных погребальных пещер, — и вместе с народом гибнут традиции, и предания, и пророчества… и вера в то, что инкарнация Неревара способна расставить всё по своим местам. Но без этого Вирии никак не справиться со своей ношей, а значит, ей остаётся одно — бороться за то, что ещё уцелело. – Готова? – спрашивает ашхан. И Вирия, кивнув, отпускает тетиву.