Молчание

Оказывается, ехать надо в пригород, в район Thousand Oaks* - больница, где лежит Томми, именно там. Это в паре часов езды от нашего дома. Достаточно зажиточный город, известный низким уровнем преступности и игрушечными богатыми домиками. Я спешу, выжимая из авто максимальную скорость, чуть не пропускаю съезд с шоссе, матерюсь, с яростью сжимая руль. Стараюсь ни о чем не думать: ни о словах Дии, ни о причине того, почему его нашли далеко от ЛА, ни о том, для чего я так им нужен, что они, забыв обиду на меня, позвонили и попросили приехать. Стараюсь не думать, от чего Томми потерял память, и что значит "он молчит". Я стараюсь, но... Со мной происходит что-то ужасное. Нечто, с чем я не могу совладать. Страх. Мне так страшно, что хочется скулить и карябать пальцами руль. Хочется звонить. Хоть кому-нибудь. Только чтобы мне подарили надежду, что все будет хорошо. В бессилии сжимаю зубы и яростно выкручиваю руль. Спидометр показывает совсем уж отчаянные цифры, но мне кажется, я ползу как черепаха, и с таким успехом приеду к месту назначения лишь под вечер. И я прибавляю скорости. * * * * * * * * * * * Полгода назад. - Ты хоть иногда можешь быть... не таким дикарем? Томми дрожит всем телом и буквально отдирает меня от себя за всклокоченные пряди волос. Опирается на постель одним локтем, судорожно дышит, и рассматривает мое горящее лицо. Я хмыкаю и плотоядно облизываюсь, играю бровями, а он вскидывает глаза к потолку в шутливой мольбе: - Господи, за что мне досталось это неугомонное животное? Я есть хочу и спать, а ты лижешься и кусаешься! Ну, хоть бы побыл нежным для разнообразия. Недоверчиво кошусь и надуваю губы. Он что, серьезно сейчас, или прикалывается? Бубню под нос, пытаясь вывернуться из его рук и снова прижаться губами к нежной вкусной коже. Вылизать, искусать, оставить метки. Мои. Собственнические. Пусть знает, кто его хозяин. - Не скромничай. Ты же не любишь, когда я миндальничаю. Он, наконец, отпускает пряди моих волос и улыбается насмешливо: - Люблю. Но просто ты, похоже, не умеешь быть нежным. Сажаю Томми к себе на коленки. Яростно присасываюсь к его покрасневшему замученному мной соску, сжимаю зубами, и его выгибает в моих руках. Одной рукой слегка сдавливаю его яички, потом приподнимаю его и нахально всовываю в его анус палец. Он вскрикивает, я рычу - нежная кожа его ануса еще горит от недавнего не слишком любезного моего проникновения, но мне одного раза мало. И Томми это понимает. Пытается расслабиться, хотя ему, наверное, больно, и я его во всю отвлекаю. Пальцы все глубже, поцелуи все несдержаннее и неприличнее. Я знаю, он жутко заводится, когда я его ТАК целую, обычно начинает тихо постанывать мне в рот. Вот и сейчас... - Как ты... Какая блядь тебя научила так сосаться, Ламберт? Нет! Лучше молчи. Не хочу знать. Он уже сам насаживается на мои пальцы. Его тело влажное, белое, вздрагивает в моих руках. Пахнет страстью. Его голова запрокинута, и я слышу как часто и тяжело он дышит. Присасываюсь к его шее, оставляя очередной отпечаток и желая через мои губы, мое позволение, пропустить ток его крови. Хрипло стонет. Музыка для моих ушей... Роняю его на кровать, нависаю сверху. Смотрю на него. На щеках алый румянец, темные огромные глаза блестят как драгоценные камни, губы красные, опухшие от поцелуев и мокрые от слюны. Красивый. Смотрю прямо ему в глаза сквозь упавшую на лицо черную челку. - Скажи, что ты мой! Он выдыхает. Гладит меня по руке. - Я твой, Адам. - Скажи, что ты принадлежишь мне! Медлит. О чем-то думает, а в глазах прыгают бесята. Грудь его вздымается чаще. Резко хватаю его за худые запястья и вжимаю в кровать у него над головой. Рычу: - Скажи, что принадлежишь мне! Он томно смотрит, а потом смеется: - Я принадлежу тебе, самовлюбленное чудовище! С первой нашей встречи, с первого взгляда, который ты кинул на меня, я принадлежу тебе. Довольно хмыкаю, выпускаю его руки из плена, целую в упругий подтянутый живот. Какой же он у меня стройный, красивый, сексуальный. Мне бы такую фигуру! Скольжу вниз, усаживаюсь между его ног, сгибаю ему их в коленах. Поцелуями спускаюсь по внутренней стороне бедра и, наконец, приникаю губами к полувозбужденному члену. Он шипит и сразу подается ко мне, а я между тем кошусь на прикроватную тумбочку с ящиками, в которой лежит нечто интересное. Шепчу: - Давай сейчас с цепочкой? Или, может, с плеточкой? Он поднимает голову и хохочет: - Нет, посмотрите на него! Я только что просил немного нежности, а он мне плеточку предлагает! А цепочку свою себе засунь, извращенец мелкий. По-детски надуваю губы и хлопаю ресницами: - Себе это не так интересно, хотя тоже вариант. Ну ладно, если ты прям сегодня зациклен на нежности, то можно попробовать. Только потом не ной. Держась за его щиколотки, опускаюсь к паху. Высовываю язык и как можно пошлее облизываюсь, смотрю на него сквозь растрепанную челку, скалюсь в улыбке. В его глазах чудесная смесь восхищения, веселья и боязливости - господи, он всерьез меня иногда боится. Дурачок. Лижу его член. Мой язык, горячий, гибкий, скользит по прохладной беззащитной плоти, а Томми, подложив руки под голову, жадно на все это смотрит. Закусывает губу, когда я засасываю головку, и вздрагивает, когда я ее резко выпускаю из захвата. Подкладываю подушку под его бедра. Проскальзываю в него пальцами, но теперь это все жутко медленно и намеренно лениво. Когда я касаюсь его простаты и сразу же убираю руку, он тихо стонет, и я улыбаюсь, слыша его недовольное: "садист". Но ведь он сам хотел медленно и нежно! Переворачиваю его на живот. Тащу за бедра на себя, устанавливая в самую беззащитную позу на свете. Веду ладонью по послушно прогнувшейся спине. Мой мальчик... Влажный, теплый, гладкий как шелк. Стоит, пытается меня увидеть. Беру и смачно шлепаю его по обеим ягодицам так, что он вздрагивает всем телом и громко вскрикивает. С удовольствием наблюдаю, как кипельно белая кожа задницы обиженно краснеет, и слушаю его матюки: - Сука такая... Я тебе припомню! - Испугал. Шлепаю еще раз и оставляю на ягодицах руки. Нежные, горят прямо. Раздвигаю их совсем не нежно, и скольжу языком по вспухшему колечку мышц. Томми выгибается и тихо стонет, и мое намерение довести его до оргазма нежностью летит к чертям. Меня трясет от того, что его трясет, и я чувствую, как по виску течет пот. Мой член в боевой готовности, а в кончиках пальцев покалывает от нетерпения. Я тянусь дрожащей рукой за смазкой и через минуту приставляю головку члена к его припухшему входу. Он снова пытается посмотреть на меня, но не успевает. Я начинаю входить в него, и его поясница напрягается от неприятных ощущений. Прижимаюсь животом к его мокрой спине и беру в руки его обмякшее достоинство - помогаю отвлечься хоть немного от боли. Терпеть нет сил, и я знаю, что слишком быстро в него проникаю. Получаю за это очередные матюки и глубокую царапину на руке. Томми шипит как кот, упирается четырьмя конечностями в кровать, пока я, задыхаясь от напряжения, возбуждения, размеренно двигаюсь в нем. Убыстряюсь, начинаю задевать его простату и чувствую, как его достоинство набухает в моих руках. Да, детка! Погнали! Через несколько минут сумасшедшей гонки за удовольствием мы получаем крышесносную порцию эйфории и валимся безвольными мешками на кровать. Лежим на боку, его спина по-прежнему прижимается к моему животу. Дышим как марафонцы после финиша. Я сдуваю взмокшие волосы с его затылка и утыкаюсь носом куда-то в область его шеи. Шепчу: - Ты прекрасен. Мать твою, ты самый прекрасный любовник на свете. Я умираю в тебе! Он молчит, но я знаю, он сейчас улыбается... * * * * * * * * * * * Когда я поднимаюсь на нужный этаж, первый на кого я натыкаюсь, это отец Томми Рон. Сидит у кулера с водой и смотрит прямо перед собой. Я делаю шаг к нему, чтобы поздороваться, но неожиданно не могу раскрыть рта. Рон ужасно выглядит. Я чувствую, как от страха слабеют колени, и делаю шаг к стене. Смотрю на него: усталого, сгорбленного. Он не видит меня, смотрит в свой стакан с водой. Я так боялся... Ехал и не знал, чего ждать. Со своим вечным проклятым оптимизмом надеялся на чудо. Но вот передо мной отец моего Томми, эмоции которого читаю, как распахнутую книгу. И теперь знаю: чуда не будет. Плохо. Все плохо. Я малодушно проскальзываю мимо него. Как в полусне иду по коридору, пока меня не останавливает чья-то рука. Поворачиваюсь. Дия. Глаза на бледном лице огромные. Живые. И в них тоже плещется страх. Но она неожиданно ведет беседу со мной достаточно спокойно. Тянет меня за собой на диван тут же в коридоре. - Ты быстро приехал, спасибо. Томми сейчас на очередном осмотре. Доктор Симмонс сказал, что это займет не менее двадцати минут, так что ты его увидишь уже через несколько минут. Подождем здесь. Она сжимает мою руку, а мне кажется, если бы не ее это касание, я бы сейчас бросился бежать без оглядки по коридорам, только бы не знать... Только бы так сильно не бояться. Несколько минут мы сидим, просто глядя друг другу в глаза. Я все хочу задать главный вопрос, но не могу. Вместо этого спрашиваю совсем о другом: - Долго вы здесь? Может, надо чего? Я на машине, могу быстро съездить. Она как-то странно смотрит на меня, потом негромко отвечает: - Надо было хоть раз поговорить с нами. Как ты мог, Адам? Я опускаю глаза. Мне нечего ей ответить. Сказать, что я не мог с ними говорить, потому что совесть не позволила? Потому что пока я трахался с незнакомым парнем, имени которого так и не знаю, их сын от отчаяния вляпался в какое-то дерьмо? Она смотрит на меня, но я по-прежнему молчу. Гляжу на ее руку, которая держится за мою. Тогда она начинает разговор сама. - Мы с Роном сильно обиделись на тебя. Но наши обиды не в счет теперь. Главное, Томми снова с нами. Ты нужен ему и ты здесь - за это я тебе очень признательна! - Вы сказали, он ничего не помнит и никого не узнает? - Да... Да это так. Врач сказал, скорее всего это временное явление - у него нет ушибов головы, нет повреждений, способных вызвать долговременные провалы памяти. Поэтому здесь нужны люди, очень близкие ему, те, которые способны вызвать положительные эмоции. На нас с отцом он не среагировал, поэтому мы решили, что нужен ты. Он ведь так сильно любит тебя! Во рту все пересыхает, когда я задаю следующий вопрос: - То есть, он увидит меня и память восстановится? Дия горестно вздыхает: - Мы на это надеемся! Очень надеемся. Может, тогда наш мальчик к нам окончательно вернется? Глаза ее стремительно наполняются слезами. Она вдруг съеживается вся, уменьшается словно, прячет лицо от меня и плачет. Плачет так, что плечи трясутся, что слезы просачиваются сквозь прижатые к лицу пальцы и текут по кистям рук. Я точно окаменел. Смотрю на нее. Не обнимаю, не прижимаю к себе. Просто кладу руку ей на плечо и жду, когда она немного успокоится. Мне нельзя поддаваться истерике, которая бурлит сейчас внутри меня. Мне нужно быть сильным, иначе я не смогу помочь Томми. Еще несколько минут проходит в тишине. А потом Дия продолжает, точно мы и не прерывали разговор: - Его нашли местные жители на обочине трассы. Он лежал без сознания и не подавал признаков жизни. Он был весь испачкан грязью - видимо, от слабости несколько раз падал на влажную землю: в те дни как раз шли дожди. Семья, нашедшая Томми, отвезла его в эту больницу. При нем не было документов, поэтому они не сразу сообщили нам с Роном. Лишь после того, как сопоставили его данные с данными полиции по делу о похищении, которое ты начал. Мне позвонили. Я сразу приехала, Рон приехал чуть позже из-за пробок в городе. Но Томми нас не узнал, да... То есть, он на нас посмотрел и отвернулся, будто не знает вовсе. За эти два дня на контакт так и не пошел. Это так больно... Отец совсем исстрадался, страшно переживает. А еще Томми постоянно молчит. Не говорит ничего, понимаешь? Жутко это. По словам доктора, физически с ним все в порядке и он... - Простите меня, Дия, я... на минуточку. Я кажется не слишком любезно скидываю ее руку со своей и, петляя по коридору точно пьяный, несусь в туалет, который видел при входе в холл. Залетаю внутрь. Шагаю к раковине и включаю ледяную воду. Недолго думая, сую под струю голову. Две секунды обжигающего холода и я хотя бы немного прихожу в себя. Вытираю лицо салфетками. Разгибаюсь. Из зеркала на меня взирают огромные почти черные глаза на белом лице. С длинных волос стекает вода, а губы дрожат как у психа. Страх. На меня из зеркала взирает страх. Это не дело. Надо взять себя в руки. Анализировать, мучиться угрызениями совести, впадать в ярость, расследовать обстоятельства - это все потом! Сейчас важно одно. Томми угодил в настоящую беду, и я должен сейчас его встретить во вменяемом состоянии. Помочь ему, заставить вспомнить, увидеть людей, которым он дорог и которые пришли отогреть его своей любовью. Это все. Больше у меня пока нет никак задач. Взять себя в руки! И быстрее. Зачем-то еще раз вытираюсь бумажным полотенцем. Загребаю рукой мокрые волосы назад. Бью себя по мертвенно бледным щекам. Вот, уже лучше. Минуты тянутся мучительно медленно. Руки Дии беспокойно то сжимают, то разжимают уголок ее блузки, а я сижу напротив нее и неотрывно наблюдаю за этой манипуляций. В голове пусто, как в колодце, а сердце точно кто затянул железными прутьями. Тяжело дышать. А буквально через минуту дверь кабинета распахивается и на меня смотрит худощавый черноглазый мужчина. Приятным голосом сообщает: - Добрый день, Адам. Я доктор Брэд Симмонс, лечащий врач Томми. Прошу, заходите. Миссис Рэтлифф, вас я позову позже. Я набираю воздуха в легкие, точно собираюсь прыгнуть в воду с обрыва и, вяло кивнув врачу на приветствие, следую за ним. Захожу в отвратительно белую палату и у окна, напротив стола, вижу Томми. Моего Томми. Сидящего на кресле-каталке. Он поворачивает голову ко мне и тут же отворачивается, а мне на мгновенье становится дурно. Хорошо, что мистер Симмонс во время направляет меня к стулу тут же рядом, иначе я вполне мог бы усесться на пол - так сильно дрожат у меня колени. Лицо Томми - незнакомая мне отстраненно-безжизненная маска. Огромные запавшие глаза, в которых нет и намека на эмоции, бледная потускневшая кожа, волосы, давно немытые, непривычно зачесанные назад, заострившийся нос и сильно запавшие щеки. Он выглядит так, точно сбежал из колонии строгого заключения и за весь месяц ни разу не ел. А еще у него разбитые губы. Запекшаяся корочка крови - вот как выглядит его рот. Он сидит на кресле-каталке и его худые руки лежат на коленях. Я вижу грязь под его ногтями и синяки на косточках рук. Вижу синяки на шее. Меня мутит. Хочется кричать, хочется разнести тут все к чертовой матери, бросится к нему, встряхнуть как следует, заставить посмотреть на себя - пусть скажет, что произошло, пусть укажет того, по чьей вине он здесь сидит точно инвалид, вернувшийся с войны. Что, черт возьми, с ним случилось? Доктор Симмонс, видимо предчувствуя зарождающуюся бурю, спокойным голосом напоминает: - Мистер Ламберт, я думаю, в данный момент самое главное это здоровье вашего... - Мужа! Он мне муж. Почти. Просто... не до формальностей было! Наблюдаю, как Томми медленно поворачивает ко мне голову. Смотрит на меня каким-то странным новым взглядом, от которого мне хочется спрятаться. А мистер Симмонс удовлетворенно улыбается: - Замечательно! Он, похоже, вас узнал, Адам. Такого осознанного взгляда я за эти пару дней у него еще не видел! Что же, грядет прогресс. Однако, хочу сразу сообщить: Томми пробудет здесь еще несколько дней - необходимо достать все анализы и понаблюдать за его питанием. У него сильное истощение... - Я уже заметил! Я хочу сам его кормить. У меня есть сейчас свободное время! - Это очень хорошо, Адам. Вам оно понадобится. - Почему он в инвалидном кресле? - Это кресло для его удобства. Его организм предельно ослаблен, ему стоит экономить силы и пока передвигаться на кресле. Пока не восстановится полностью. - Что мне сделать? Я хочу помочь ему быстрее встать на ноги! - Я не сомневаюсь в вашем желании помочь. Но прошу, доверьтесь профессионалам. Здесь ему окажут также психологическую помощь и... - Психолог? Боже, так это правда, что он не узнает родителей и не разговаривает? Мистер Симмонс кивнул и неожиданно предложил: - Возможно, не узнает. А возможно, просто не хочет никакого контакта - мы не поймем, пока он сам нам не скажет. Однако, это не мешает вам поприветствовать его и обнять. Ему сейчас нужна ваша забота и нежность. Нежность... Проклятье. На глаза наворачиваются слезы, когда я приближаюсь к Томми и нерешительно прижимаю его тщедушное тельце к себе. Заглядываю ему в лицо, бледное и по-прежнему неподвижное как маска. Не замечаю, что слезы текут по моим щекам и капают на его безвольные руки в синяках. Целую его в висок, прижимаюсь своей мокрой щекой к его щеке, глажу по грязным невозможно спутанным волосам и шепчу. Шепчу без всякой надежды: - Прости... Прости. Прости... Я люблю тебя, Томми! Мистер Симмонс терпеливо ждет нас. Когда я, наконец, выпускаю безучастного любимого из своих объятий, он терпеливо мне объясняет: - Адам, не расстраивайтесь так, все будет хорошо. У него пока шок, но это пройдет. Его мозг блокирует реальность потому, что это вызовет его эмоции. А он сейчас слишком слаб, лишние эмоции ему не к чему. Наш организм очень умная штука, мистер Ламберт! Сам ставит барьеры, сам разбирает за ненадобностью. С вашего позволения, я вызову медсестру. Она отвезет Томми в его палату - ему сейчас нужен крепкий, долгий сон. Но вы можете навестить его ближе к вечеру снова. Киваю, не в силах говорить. Кусаю губы, пытаясь хоть как-то взять себя в руки. Ну, что я за человек? Ведь понимаю, что надо держать себя в руках, но ни хера не умею. Устроил истерику на глазах у Томми. Когда я задаю следующий вопрос, Томми уже нет в кабинете. Мы с мистером Симмонсом наедине и, наконец, я получу хоть какую-то информацию. Даже умудряюсь окончательно прийти в себя и спокойно спросить о том, что меня интересует: - Вы обследовали его? Вы можете мне сказать, что вообще произошло? Он пропал, полиция его разыскивала по моей просьбе. А теперь, спустя месяц, его находят у какой-то дороги как бомжа! Его держали где-то? Он с кем-то подрался? Его выкинули из машины? Я видел синяки... Я опять увлекаюсь. Тараторю без пауз, пока мистер Симмонс меня не перебивает. И то, что он мне говорит, наверное, навсегда отпечатается в моей памяти: - Адам, я не говорил его родителям, чтобы еще сильнее не травмировать их - в конце концов их сын жив, а это главное сейчас. Однако, вам как его партнеру я обязан сказать. Мы обследовали Томми и выявили многократное физическое насилие над ним, а также следы побоев. Характерные раны на его руках и ногах говорят о том, что его связывали и, беспомощного, истязали. Я понимаю, что вам захочется в первую очередь найти того ублюдка, который с ним это сделал, но я бы вас предостерег. Не спешите, не давите на Томми, когда придет время, он расскажет. Также мы провели тест на ВИЧ-инфекцию - слава богу, тест отрицательный. И еще. Мне не хотелось бы, чтобы он долго был в больнице - я бы посоветовал лечение и восстановление дома, тем более что мы все равно ничем ему больше не поможем. Единственно, что необходимо сделать вам, ну кроме того, чтобы обеспечить ему хороший уход и нормальное питание, так это пригласить психолога. Психолог должен будет приходить к Томми минимум пару раз в неделю, вам нужно будет с этим свыкнуться. Я дам вам рекомендации лучших в своей профессии, а вы уже сами выберете. Вы все поняли? Адам, все в порядке? В порядке... Нет. Все не в порядке. Совсем не в порядке. Мы точно в страшный кошмар угодили. Сижу, обхватив голову руками. Не знаю сколько времени уже прошло. Доктор Симмонс, кажется, уходил из кабинета, потом возвращался. Поставил передо мной чай, дымящийся, ароматный. Я сижу и смотрю, как от чашки поднимается сизый пар. В голове некстати крутится песенка Элвиса, которая когда-то стояла у меня на звонке. Я иногда напеваю ее в душе, и знаю, Томми всегда прислушивается, любит, как я ее пою. Говорит, у меня голос становится бархатный. Он даже однажды настаивал, чтобы я спел ее на концерте, но я тогда отказался. Томми слегка обиделся, а я пояснил, что эту песню я могу петь только шепотом и только одному человеку во всем мире. Ему. В самое ушко... Love me tender,       Люби меня нежно, Love me sweet,       Люби меня, милый Never let me go.       И никогда меня не отпускай. You have made my life complete,       Ты сделал мою жизнь наполненной, And I love you so.       И я так тебя люблю! (*) -Thousand Oaks: реальный район, пригород ЛА.