Молчание

Я остаюсь до вечера. Слоняюсь по больнице, ожидая, когда мне разрешат снова увидеть Томми: сижу в кафе, пью отвратительный кофе в прикуску с высохшей пиццей, торчу в коридоре, воткнув в уши наушники, тихо беседую с Дией и Роном и убеждаю их, что буду заботиться о Томми со всем терпением и любовью, на которые способен. Наверное, я не слишком убедителен - Рон смотрит недоверчиво, то и дело поджимает губы. Не верит, что я способен быть кому-то сиделкой. Что ж, я его понимаю и не виню. Я сам-то пока не могу этого себе представить, но знаю - я буду очень стараться. Кстати, Рон никогда меня особо не жаловал. Я думаю, он, мягко говоря, недолюбливает меня, считая, что я сбил его мальчика с пути, испортил его, вскружил голову и совратил, отбив его у тогдашней невесты. Что тут сказать? Нечего сказать. Он недалек от истины и ему есть, за что меня не любить. Однако, общаемся мы всегда дружески - Рон уважает Томми и знает, что того оскорбит, если он будет открыто высказывать недовольство нашими отношениями. И Рон всегда любезен. Со мной, с моим братом, с моим отцом. Лишь однажды он вспылил перед Томми, а тот потом с грустью передал мне. "Ты знаешь, сын, какого быть отцом гея? От всей души желаю тебе не испытать этого". Вот так. Не смирился и не смирится. И вот сейчас мы мирно беседуем о ближайших планах. Рон в десятый раз твердит о том, чтобы я следил за питанием и сном Томми. Чтобы покупал успокоительные и не давал увлекаться пивом. А я все это время изо всех сил стараюсь не давать себе воли в эмоциях, запрещаю себе думать о насильнике и том, что именно он мог творить с моим мальчиком. Иначе просто взорвусь. Иначе начну биться в стены и орать, срывая голос. Кто посмел сделать с ним такое? Как мне теперь жить с осознанием того, что его душу и тело изуродовали по моей вине? Из-за того, что мне захотелось остроты чувств? Вот получай теперь, Ламберт, остроту... И ори от нестерпимых ощущений. Не думать. Держать себя в руках. Молчать об изнасиловании перед родителями. Моими и его. Три главных задачи. Нет, три второстепенных. Первостепенная задача, это заслужить Томово прощение. Я жду и боюсь того момента, когда мне разрешат его забрать. С одной стороны, мне хочется скорее увезти его из больницы к нам домой. Отогреть его, отмыть, накормить, сто тысяч раз попросить прощение и столько же раз признаться ему в любви. Усадить его за телефон - пусть сам напишет сообщение фэнам, сделает их счастливыми, довольными. Вернет их к жизни. А потом мы обязательно ляжем в теплую постель. Я сделаю ему горячий чай с лимоном, буду гладить его по белым волосам и рассказывать о том, как ждали мы его все это время, как скучали. Я будут просить прощение за свой поступок столько раз, сколько потребуется, чтобы он снова мне поверил, чтобы если и не простил, то хотя бы попытался. Я никогда не отличался особым терпением, но я буду терпелив как никогда, чтобы вернуть, восстановить все как было. С другой стороны... А что если он меня не помнит? Что если он действительно не знает, что случилось и кто все мы, окружающие его сейчас? Как мне быть тогда? Это... это ведь все равно что с незнакомым человеком жить! Справлюсь ли я? Не начну ли на него давить со своим вечным нетерпением? Черт, смогу ли я вообще помочь ему, не сделаю ли хуже? Пока шатаюсь по коридорам, звоню детективу Шеллоу. Рассказываю все, что знаю, включая информацию об изнасиловании - мне необходимо, чтобы полиция знала, с кем имеет дело, необходимо, чтобы того ублюдка искали очень тщательно и нашли. А я уж постараюсь сделать так, чтобы он сел на всю оставшуюся жизнь, пусть даже на судебные разборки потрачу все накопления. Только бы удержать мою вендетту в тайне от общественности, как и информацию о насилии над Томми. Детектив слушает меня внимательно, не перебивает, однако, когда я заканчиваю, выносит невеселый вердикт: - Адам, у нас слишком мало информации. Да, мы знаем район, где его нашли, но его могли привезти откуда угодно. Мы знаем, что удерживал его человек явно с гомосексуальными склонностями, а также, что незнакомца, похоже, не интересовали деньги, а интересовал именно Томми. Ну, либо просто кто-то, над кем можно было поиздеваться. И это все. Это ничто, Адам! Чтобы с чего-то начать, нам нужно больше данных, понимаете? Мечусь по коридору, как зверь в клетке. Слова Шеллоу о насильнике и его мотивах причиняют почти физическую боль. Но еще хуже от моего бессилия. - Я понимаю, детектив. Но пока у меня нет информации. Томми молчит, есть вероятность, что у него временная потеря памяти! - Тогда, быть может, вам стоит начать задавать ему вопросы? - Нет! - выкрикиваю в трубку и останавливаюсь посреди коридора. - Врач говорит, надо набраться терпения. Он сам должен вспомнить... - Да, я понимаю. А если Томми сам не вспомнит вообще? Если даже и вспомнит - чем дольше мы будем тянуть, тем больше вероятность того, что доказательств уже не обнаружить. Мной овладевает настоящая ярость. Даже не знаю, на кого я сейчас злюсь больше: на Шеллоу, что пытается давить на меня или на себя за то, что вместо спокойствия Томми думаю о мести. Молчу в трубку, но детектив заговаривает сам: - Я понимаю ваши чувства. Вам сейчас надо заботиться о спокойствии близкого человека, а я от вас требую действий, которые как раз лишат и Томми и вас спокойствия. Но тут я прежде всего говорю как представить власти и правопорядка. Адам, тот человек может снова кого-нибудь похитить и совершить новое насилие! Вы дождались своего Томми, но кому-то может повезти меньше, понимаете? И еще... Странная вещь присутствует во всем этом, однако. - Какая? - выпаливаю, внезапно ощущая наползающий липкий страх. - Почему преступник отпустил Томми? - Почему? - повторяю как во сне и умолкаю, в очередной раз начиная кусать губы. Вижу Томми в коридоре, которого везет на кресле медсестра. Уже в пол-уха слушаю детектива. - Почему он его отпустил? Не испугался, что Томми его сдаст? Очень странно, отчаянно даже. Думаю, это нужно держать в уме, за этим явно кроется что-то важное. Киваю зачем-то, хотя он не может меня видеть, и спешно прощаюсь: - Простите, детектив, я должен идти. Томми здесь. Прошу вести конфиденциальное расследование! Никто не должен знать, что был факт насилия, слышите? - Само собой, мистер Ламберт. Всего вам доброго, и я жду от вас с Томми информации. Без нее у меня связаны руки. Нажимаю отбой и спешу к Томми. Равняюсь с его креслом-каталкой и приветствую его. Он поднимает на меня большие, болезненно блестящие глаза. Смотрит лишь мгновение - задумчиво и холодновато - а потом равнодушно отворачивается, будто и не узнал вовсе. Я расстроенно хлопаю ресницами и смотрю на его худую шею в синяках, пока медсестра поясняет: - Не расстраивайтесь, он просто устал. Мистер Симмонс направил его к психиатру, ну и у Томми не заладилось. - Он заговорил? - надежда яркой вспышкой озаряет этот проклятый день. Но девушка грустно качает головой. - Нет. Мы думали, это связано еще и с его разбитыми губами, но он даже писать на бумаге отказывается. Надо ждать. Кстати, доктор Симмонс просил вас найти и направить к нему в кабинет. Поговорить о выписке. Она, наконец, останавливается у одной из палат и завозит туда безучастного Томми. Потом поворачивается ко мне: - Раз уж вы здесь, не поможете перенести его на кровать? Она смотрит на меня и мягко улыбается, а у меня вдруг начинают трястись руки. Господи, а вдруг он меня оттолкнет? А вдруг снова посмотрит так странно, как тогда у Симмонса в кабинете? Меня тогда словно ледяной водой окатили - настолько это был неТомми. Я все же киваю, шагаю к нему, и встречаю его непривычно отсутствующий взгляд. Мой мальчик такой бледный и осунувшийся, бесконечно усталый, что сердце сжимается. Неловко склоняюсь к нему и берусь за ручки кресла. Томми моментально напрягается, дышит чаще, но медсестра ободряюще шепчет: - Не бойтесь. Скажите ему что-нибудь, коснитесь, только очень осторожно. Не спешите. Боже... Слушаюсь ее и тихонько касаюсь Томовой руки, мягко улыбаюсь ему, заглядывая в темные глаза. Он в ту же секунду вздрагивает и убирает свою руку. Разбитые губы гневно подрагивают, между тонких бровей появляется недовольная морщинка. Но я не сдаюсь. Вдруг понимаю, что сейчас очень важный момент для нас обоих - сейчас я узнаю, смогу ли сам, в одиночку, заботиться о нем! Примет ли он мою заботу? Согласится ли пойти со мной? Ужасно нервничаю, осознавая важность момента. Снова ласково накрываю его руку своей. Шепчу: - Родной, позволь мне помочь тебе. Я просто перенесу тебя на кровать. Если ты совсем не хочешь, можешь попробовать встать сам! Я это пойму и помогу тебе дойти. Что решишь? Под внимательным взглядом медсестры Томми снова вытягивает свою руку из-под моей. Некоторое время смотрит прямо перед собой, спутанная челка почти закрывает один глаз. А потом начинает без моей помощи решительно вставать на ноги. Я с болью смотрю, как дрожат его руки, как отчаянно напрягаются плечи, когда он опирается о подлокотники кресла. Он поднимается до половины, замирает так на секунду, а потом переступив лишь раз слабыми ногами, обреченно валится обратно. Слышу его глухой раздраженный стон и кусаю губы. Кулаки сами собой сжимаются. Что та сука делала с ним? Трахала и морила голодом что ли? Убью. Своими руками разорву на куски, когда найду, а потом эти куски соберу и принесу Томми под ноги. Чтобы смотрел и улыбался. Сквозь мои сумасшедшие мысли пробивается голос медсестры: - Пробуйте еще. Вскидываю на нее глаза. Потом опускаю их на склоненную белокурую голову любимого. Скрутился в комок, ковыряется в собственных ногтях. Лицо спрятано под челкой. Снова склоняюсь к нему. - Позволь мне. Я очень хочу помочь! Можно, Томми? Я по-прежнему не вижу его глаз, но зато вижу как он, помедлив, вдруг кивает. Счастливо вскидываюсь, с торжеством смотрю на медсестру. Та ободряюще улыбается, и я осторожно просовываю руки под худую поясницу и коленки Томми. Бережно поднимаю его, такого легкого и сжавшегося в комок. Он не обхватывает меня за шею, не смотрит, не подает вообще никаких признаков жизни. Замирает, как маленький зверек, уставший бояться. Но мне главное, что он не отталкивает. Несу его до больничной постели, осторожно укладываю, стягиваю со стоп больничные тапки. Ноги его холодные, и я поспешно накидываю на него одеяло, а потом разворачиваюсь к медсестре: - А есть еще какое-нибудь покрывало? У него ноги совсем замерзли. Она кивает и идет к двери. А потом вдруг разворачивается и сообщает: - Принесу сейчас. И рада сообщить вам, что вы прошли проверку по мистеру Симмонсу. Я рада, что вы тот, кто нам нужен. Удивленно смотрю на нее, все так же сидя рядом с безучастным Томми. Она поясняет: - Это значит, что, если бы Томми не пошел на контакт с вами, мы бы вам не разрешили забрать его домой. Ни вам, ни его родителям, которым тоже не удалось пробиться к нему. Но теперь все в порядке. Сообщу доктору Симмонсу с вашего разрешения. Она уходит, а я некоторое время в шоке перевариваю информацию. То есть как? Я мог реально лишиться шанса забрать из этих тоскливых четырех стен моего мальчика? Какого хрена они о себе возомнили? Пошли они... Эксперты, мать их. Склоняюсь к Томми и мягко отвожу прядь волос с его глаз. Он не смотрит на меня, но мне главное, что слышит. Шепчу: - "Не разрешили бы" они... А я бы пришел сюда с бандой гламбертов и отбил бы тебя! Захватил бы больницу и отбил. Они плохо знают наших фанатов, да, малыш? Надеюсь, что он улыбается. Может, хотя бы в глубине души. * * * * * День выписки Томми для меня становится одновременно праздником, но и сущим адом. Мне без конца звонят друзья, спрашивая, не нужно ли чего. Соц.сети разрывает от сообщений фанатов с их горячими пожеланиями и вопросами. Мне звонят родители, продюсеры. Я мечусь с утра между домом и больницей вместе с родителями Томми - нужно столько всего сделать по дому, а еще запастись лекарствами и едой. Я знаю, что ближайшие дни нашего с Томми пребывания дома будут похожи на проживание в осажденной крепости. Дело в том, что я сделал заявление для прессы несколько дней назад. Разумеется, не назвал истинную причину исчезновения Томми. По совету продюсерской компании, а также по договоренности о неразглашении с полицией, я сообщил своим поклонникам о том, что Томми был вовсе не похищен, а попал в серьезную аварию и, потеряв память, лежал в больнице пригорода ЛА. Версия выглядела достаточно достоверной, однако папарацци города прямо-таки озверели со своим вниманием к нашей истории. Меня буквально выслеживали, пытаясь узнать, в какой больнице лежит Томми, у моего дома дежурили журналисты, выспрашивающие, каково его состояние сейчас и когда состоится счастливое воссоединение. История исчезновения Томми, приправленная рассказами и о моих страданиях, сдобренная хэппи-эндом нашей встречи спустя месяц, красовалась на соц.пабликах и в интернет-журналах. Я конечно знал, что это дело рук Керкапа, который просто не мог не пропиарить меня и таким способом, но поделать ничего не мог. Мне велели молчать, вести себя естественно, выглядеть счастливым и периодически выходить на связь с поклонниками. Жутко напрягала эта шумиха и ложь, а еще повышенное внимание к моему Томми. В итоге я на полном серьезе готовился к тому, что пару недель мы с ним будем под прицелом прессы, а следовательно, пленниками в собственном доме. Дия без конца выспрашивает - будет ли у меня тур, нет ли дел, которые потребуют моего отъезда? Я знаю, она сама предпочла бы заботиться о сыне, тем более, что чувствую - она так и не простила моего молчание в первые дни исчезновения Томми. Так же она все никак не может взять в толк, как мы в ту злополучную ночь в баре оказались не вместе? Все время спрашивает, где я был, когда Томми исчез? Почему он пошел с тем человеком, если он со мной? Я ей, конечно, мямлю в ответ, что это просто страшная случайность, но глаз при этом поднять не могу. Мне так стыдно. Стыдно и страшно, что когда-нибудь они все узнают. Хотя, если я успею заслужить прощение, может Томми сжалится надо мной, не расскажет? Я чертов трус, знаю. * * * * * Мы разговариваем с доктором Симмонсом в последний раз около шести вечера. Томми в коридоре с Дией и Роном ожидает моего возвращения. Хотя, как ожидает... За всю эту неделю, что он провел в больнице, прогресса в общении так и не случилось. Его прекрасные, нежные губы почти поджили, но по-прежнему не издавали ни звука. Синяки и ссадины на теле светлели, затягивались, глаза уже не выглядели столь запавшими, однако так и не обрели блеска и живости. Он так же равнодушно встречал меня, иногда странно смотрел, иногда полностью игнорировал, однако всегда принимал мою помощь. Не знаю почему, но мне казалось, ему это не нравится. Что он просто терпит, понимая, что одному ему не справиться. Но я не обижался, прекрасно понимая, в какой унизительной ситуации он находится - когда даже до туалета приходится добираться с чьей-то помощью. Ничего, мы справимся! Он не знает, что я нацелен поставить его на ноги за, максимум, неделю! Будет у меня бегать, не только ходить! В нашу последнюю встречу мистер Симмонс оказывается немногословен: - Адам, постарайтесь оградить его от чрезмерного внимания и стресса. Я понимаю, вы публичный человек, вам это непросто, но ему сейчас не нужны лишние волнения. Пусть видится с близкими друзьями, с родителями, больше спит и ест, гуляет. Больше позитивных эмоций. Если у вас есть свой терапевт, то через пару недель пусть Томми сдаст анализы по новой, либо приезжайте сюда. Также, я направлю к вам одного хорошего моего знакомого - он отличный психолог! Он поможет вам с Томми выйти из этой непростой ситуации. - Нам? В смысле, "нам"? У меня даже смешок вырывается. Этот психолог еще и со мной что ли будет вести беседы? Нафига со мной-то? Тут же получаю исчерпывающий ответ: - Именно вам с Томми! При таких сложных ситуациях, как у вас, фактически страдают оба супруга. Не только непосредственная жертва, но и ее "половинка". Вы можете сколько угодно сейчас убеждать меня, что с вами все в порядке, но поверьте, это не так! К тому же, вы еще пока не осознаете, с какими проблемами вам придется столкнуться. И вы должны быть к ним подготовлены психологически. Видимо, мое лицо выражает такую гамму эмоций, что мистер Симмонс подходит ко мне и кладет руки на мои плечи. Смотрит в глаза и не особо церемонится: - Адам, я говорю это не для того, чтобы расстроить вас или напугать, а для того, чтобы вы правильно воспринимали ситуацию. Как бы вам сказать... Томми уже не тот человек, с которым вы были вместе месяц назад, как это не больно осознавать! И есть вероятность, что он никогда таким уже не будет. Подобные травмы оставляют след в душе и психике на всю жизнь, и будет невероятное чудо, если он полностью оправится от произошедшего. Вы должны быть готовы к его срывам, к его плохому настроению, капризам и странностям. Вы должны быть терпеливы, точно общаетесь с ребенком, и бесконечно нежны. Адам, вы должны смириться, что теперь все, абсолютно все в вашей с ним жизни будет по-другому! Вы меня понимаете? Я смотрю на него несколько секунд, а потом заторможенно киваю. Он гладит меня по плечам и снова говорит что-то про психолога, своего друга. Ставит передо мной откуда-то взявшийся стакан с водой, а потом выходит, оставляя меня одного. "Как бы вам сказать... Томми уже не тот человек, с которым вы были вместе месяц назад..." "Не тот человек..." Долго смотрю на дверь, закрывшуюся следом за Симмонсом. Опускаюсь на стул. Повесив голову, смотрю на свои руки, сложенные на коленях. Бестолковые глупые руки, которыми я все разрушил. Сам, без особых усилий, сомнений и сожалений. Ненавижу их! Ненавижу эти руки. Внутри что-то щелкает... почти слышу это дурацкий сухой щелчок. Становится нестерпимо горячо после него. Дышу чаще, глубже, но все же слезы прорываются. Брызгают из глаз совершенно неожиданным для меня потоком, горячие, горькие как полынь. Вот слабак. Плачу беззвучно, зажимая рукой рот и путаясь мокрыми пальцами в челке. Задыхаюсь, жмурюсь, желая остановить все это, но только, ко всему прочему, ловлю красные пятна перед глазами. Истерика. Где там его стакан с водой? В тот же вечер даю себе слово, что больше ни за что не поддамся отчаянию и слезам. Именно в тот вечер и в ту самую минуту, когда Томми, уже сидя на нашей кровати в нашем доме на мой вопрос, сделать ли ему ванну, отвечает задумчивым кивком. Он делает это так привычно, там знакомо, что я едва не визжу от радости, со всех ног бросаясь выполнять обещанное. Мы сегодня пережили встречу с прессой у самого моего дома. Мы - это я и Томми с родителями. Дия и Рон сопровождали нас до дома и тоже попали под настоящую атаку. Я нес Томми на руках, и нас слепило вспышками камер, оглушало сыплющимися со всех сторон вопросами. Я думал о том, что завтра наши бледные осунувшиеся физиономии будут украшать все музыкальные выпуски новостей. Керкап, наверное, будет счастлив. С другой стороны, чему быть, того не миновать. Пусть уж удовлетворят свое любопытство и отстанут. В общем, мы благополучно пробились через папарацци и, скоро распрощавшись с его родителями, остались вдвоем. Наконец-то вдвоем! Меня потряхивает от радости. Я несу его в нашу комнату, которая теперь не на втором этаже, как раньше, а на первом - мы вместе с Дией и Роном сделали небольшую перепланировку, чтобы Томми было удобно и не нужно было лазить по довольно крутой лестнице на второй этаж. Теперь надо было пройти небольшую гостиную в хай-тек стиле, мимо кухоньки и лестницы на второй этаж, и вот наша с ним комната! Огромная, просторная, светлая. С выходом на балкон, на котором можно валяться и загорать, и который частично тонет в тени деревьев. Правда, с него видна и городская проезжая часть, но что поделать - я пока не настолько богат и известен, чтобы иметь возможность купить дом с большим количеством земли. Хотя, я верю, что когда-нибудь буду в состоянии. И вообще, все еще будет хорошо! Вот прямо сейчас, когда наполняю большую ванну для Томми с его любимым маслом, когда вдыхаю ароматный пар, поднимающийся от воды, когда слушаю шипение пены и с улыбкой представляю, как укутаю его после ванной в огромное махровое полотенце, как уложу спать рядышком с собой, я безусловно верю - все будет очень-очень хорошо!