Game of hearts

Ветер холодный и очень соленый, он до костей пробирает, и Джендри накидывает на голову капюшон, чтобы хоть немного согреться. Пиво выдыхается в давно открытой бутылке — за час он не сделал из нее и глотка. Чайки мерзко и противно орут, кидаются, как дурные на вспенивающиеся волны. Кажется, будет шторм. Джон обещал, что сегодня она придет и послушает все, что может сказать... оправдаться. Джон сказал, это было непросто — заставить ее не уйти после того, как назвал злосчастное имя. Принудил остаться и выслушать все до конца. Джендри усмехнется невесело, глядя, как выдох улетает в небо облачком пара. Она всегда была упрямой и самую чуточку злючкой. Волчонок. Больше часа прошло с условленного времени, но это нестрашно. Он будет ждать здесь, на холодном и мокром пляже столько, сколько нужно ей, чтобы решить. Он не сдвинется с места, потому что правда не знает, как дальше. Как это — если здесь, но не с ней. Конечно же, он облажался. Конечно, она — Арья Старк, и она не из тех, кто прощает даже малейшие промахи. Даже во благо. Даже для ее безопасности. Особенно, если Арья Старк полюбила. Особенно, если не собиралась в этом признаться ни себе, ни ему. Колючая, как та смешная, острая сабля, которую Пирожок прозвал зубочисткой, и которой в детстве Джон учил ее фехтовать. Сильная — ее не сломали ни гибель родителей, ни старшего брата, ни скоропалительная свадьба старшей сестры, обернувшаяся полным крахом. Старки – они всегда друг за друга. Настоящая волчья стая. Когда-то Джендри думал, что в ней найдется место и для него. Пока Арья Старк не захлопнула дверь у него перед носом. Через три с половиной года после того, как уехал. «Я могла бы быть твоей семьей, чем и кем ты только захочешь», — тогда Арья была меньше, наивней. Тогда она еще верила людям. Тогда она смотрела на него, как на звезды, как на какое-то пока еще недоступное и не до конца понятное чудо. «Ты никогда не будешь моей семьей. Ты всегда будешь моей леди, волчонок», — он уходил, запрещая себе оглянуться. Он уходил и знал, что Арья не плачет. Ни разу с того дня, когда глаза Неда Старка закрылись уже навсегда. Он уходил и чувствовал, наверное, как сердце ее в груди обвивает колючий терновник. — У меня мало времени, что ты хотел? Джендри и не заметил, когда она подошла — снова абсолютно, до невозможности, до мистики незаметно, беззвучно. И вот она смотрит на волны, и ветер треплет ее отросшие ниже плеч темные волосы. Он помнит, как они пахли гарью и кровью, помнит, как перебирал совсем короткие пряди руками, а сердце щемило от нежности. Помнит, как клялся — себе, в темноте, что никогда, ни за что не обидит, что защитит, как сумеет. Не справился, Джендри. Кругом облажался. — Выхода не было, я должен был тебя защитить. Арья смеется. Так ярко и громко, надрывно. Смеется, и слезы текут и текут по щекам, а чайки в небе подхватывают ее смех, словно передразнивают резкими криками. — Мне не нужна была защита, придурок. «Мне нужен был ты, когда я потеряла почти всех. Была нужна поддержка, ты понимаешь? Тот, на кого я могла надеяться, опереться. Тот, кого можно было любить, без оглядки на происхождение, чины, чистоту крови», — она не скажет это, как и все остальное. Она… так сильно изменилась, его милая леди. Девочка с мальчишеской стрижкой и отвагой, что хватило бы на роту солдат. Девочка, которая должна была носить платья и танцевать в лучших клубах Нью-Йорка, по выходным кататься с друзьями на яхте и никогда, никогда не смотреть в сторону бродяги, отребья вроде него. А потом собирать себя по кусочкам в разлуке. Гражданская война прогребла их всех одной гребенкой, и бастард встал в строю наравне с наследником трона. И сын пекаря мог отныне свободно любить высокородную леди. А кузнец, оказавшийся внебрачным сыном самого президента… Вполне мог влюбиться в младшую дочку премьера. А потом так глупо ее потерять. — Ты не пустила меня на порог. — Не узнала. Нервно дернет плечом, отводя глаза к чайкам, почти ныряющим в свинцовые волны. Арья Старк врать никогда не умела. Только не тем, кто дорог так сильно, не тем, кого однажды впустила под кожу и поклялась беречь, как семью. — Джон рассказал, как ты громко ругалась. Словами, что никогда не произнесет благовоспитанная леди. — Я не леди, Джендри. И никогда не была. Еще до войны... — осечется, потрет переносицу так устало. — Седьмое пекло, говори, что хотел, не тяни. Я тут только потому, что Джон мне проел все мозги. Проще так, чем пытаться объяснить ему что-то. Упертый. Должно быть, вы очень подружились… там… … на войне. И дернет щекою. Он понимает, ему тоже сложно говорить про войну, перемоловшую их, как мельничные жернова — пшеничные зерна. Они даже детьми побыть не успели. Не успели так много. — Ты говорила, что будешь моей семьей. — А ты просто уехал. Он вдруг поймет, что она изо всех сил пытается не заплакать. Смотрит на море, на тяжелые тучи, что почти окунаются в соленую воду, не стряхивает капли, летящие на одежду, в лицо. Стоит, стиснув кулаки очень крепко. До боли. Держится. Маленький, отважный волчонок. Гордый и хрупкий, несмотря на внутренний стержень, который сломать даже Ланнистеры не смогли. Три с половиной шага — это так мало. Это так много — целая жизнь для тех, кто раз прощался уже навсегда. Он обнимет ее осторожно, каждый миг ожидая удара, но почувствует лишь рваный выдох на шее и ресницы, что, опускаясь, царапнут огрубевшую кожу. Вдали сильно грохочет, точно снова рвутся бомбы, снаряды. Всполохи молний над горизонтом, и какой-то низкий, томительный стон, будто вот-вот расколется небо. Гроза все ближе, и первые капли падают на голову, на руки и на лицо. — Я всегда буду рядом, моя леди. Если… если позволишь. Она не ответит, обнимая худыми руками, пряча лицо на широкой, крепкой груди. Она не проронит ни слова. Наверное, молчание — это тоже ответ.