Game of hearts

Иногда он думает, что помнит о чем-то. Как-то смутно, как очень тяжелый кошмар, что пригрезился под самое утро, навалился на грудь неподъемной бетонной плитой и давит. Вминает в не такой уж и мягкий матрас, заставляет его задыхаться. Как будто воздух наполнен пеплом и стонами тысяч людей. Как будто он чувствует вонь сгорающей заживо плоти. Как будто в ушах его звенит вой матерей, лишившихся своих детей в одночасье. Как будто все это когда-то и правда случалось. У нее глаза — как анютины глазки. А поцелуй кружит голову крепче любого вина. "Не сравнится даже с лучшими сортами Арбора", — напоминает ехидно кто-то в его голове. А он гонит дурацкую мысль, как настырную муху. — Ты все чаще ходишь какой-то смурной. Я тревожусь. Джон, ты рассказал бы, если б что-то случилось? — Конечно, малыш. На работе бедлам, не хочу забивать твою голову этим бессмысленным бредом. Обещаю, что разберусь. — Хорошо... Она целует его, и становится легче. Она целует его, как будто так было всегда. Как будто он жил для нее для одной. Для своей Дени. Для своей королевы. * — Выкладывай, что у тебя. Тормунд водружает на стол бутыль самогона и две огромные кружки, блюдца с какой-то нехитрой закуской. Закрывает двери плотнее. Не то, чтобы им мог кто-нибудь помешать: его супруга этим вечером допоздна на дежурстве. "Помнишь Бриенну, мой друг? Громаднее женщины я не встречал... Шериф из нее, надо сказать, идеальный" — Почему ты решил, что... — Джон, по́лно. Сколько я знаю тебя? Ты был еще пацаном и ссался в штанишки, которые, к слову, были тебе коротки. Ты на себя не похож. Как будто месяц пил беспробудно и при этом умудрялся не спать. Выкладывай... Джон только вздохнет, и Тормунд, молча кивнув, протянет кружку, наполненную мутной и едкой жижей, что слезу вышибает из глаз и враз прочищает мозги. — Дело в девчонке? — Я помню, что ты ее особо не любишь... — Мне с ней что ли делать детей? Скажешь же тоже. Не дай Семеро Бриенна услышит... и мне покажет, и тебе заодно, чтоб не сбивал с пути, так сказать. — Да ну тебя, даже не думал. Я просто зашел... посидеть. — Уверен? — нахмуренный взгляд из-под кустистых бровей и огромная ладонь, что треплет по плечу и по шее, — ну ладно, вороненок, давай тогда, еще наливай. Сегодня мы знатно напьемся. Это им удается с лихвой. До икоты, до зеленых чертей. До дракона, что парит в поднебесье, несется над городом и дышит огнем, и стекло вперемежку с бетоном стекают ему под ноги оранжевой лавой, что не оставляет после себя ничего. Только пепел кружится в воздухе, только воняет жженной плотью и гарью. * Он садится в кровати рывком и долго пьет воду из оставленного у кровати кувшина. Потом в ванную шлепает босиком и долго стоит, засунув голову под кран с водой ледяною. — Ну как, полегчало? На ней одна лишь рубашка на покатых хрупких плечах. Весь ее силуэт — это укор, но еще беспокойство, тревога. — Кажется, мы с Тормундом перебрали, прости. Я вел себя безобразно? — Да нет, свалился на пол у дивана в гостиной. Кое-как тебя подняла, — и отводит глаза. Джон замечает и дорожки от слез, и опухшие, покрасневшие веки. — Дени, малышка... я что-то сделал? Как-то обидел... Она смеется, хохочет навзрыд, сползая на пол по стенке. Джон Сноу — обидел ее? Джон Сноу, который не тронет и надоевшую муху? Джон Сноу, который где-то там, где-то не здесь, вонзил ей в грудь лезвие по рукоять, чтобы закончить войну и поставить крест на смертях. Чтобы больше никто... Ценой ее жизни, отдав свою душу. Это просто однажды пришло. Вся эта память о том, другом мире. Она не просила, но помнит каждое слово и вздох. И как кричали все те горящие люди... Что это? Безумие? Предостережение? Подарок? Или особенный знак? Напоминание, что предназначены только друг другу. Она только видит, что и он вспоминает. — Ты просто кричал во сне. У меня никак не выходило тебя разбудить. Я испугалась... — выдавливает через силу в перерывах между рыданиями. Получается кое-как. Она никогда не была хорошим лжецом. — Не надо, Дени. Я понимаю... Он накрывает ее руки своими и целует мокрые соленые губы. Берет ее на руки. Маленькая, как ребенок, как кукла. Кукла, которую он однажды сломал. Потому что в ней тоже что-то сломалось. Там, очень-очень давно. В другой вселенной. Или в их общем кошмаре. — Я ненавижу смотреть этот сон. Я не хочу вспоминать. — Я знаю. Я тоже. Они будут долго сидеть и уснут прямо тут, на полу, в объятиях друг друга. Им до утра ничего не приснится. Лишь громко будет храпеть пес по имени Призрак на заднем крылечке их общего дома. * Утром он отнесет ее в их большую кровать и бережно укроет ее одеялом. Приляжет рядом, устраивая голову у себя на плече. Тихонько тронет губами висок. — Я очень люблю тебя, Дени. — Я тоже, Джон. Всегда любила только тебя, — она, конечно, не спит и отзывается сразу. — Мне жаль, что у нас не сложилось все _т а м_. Я... не знаю, что мне говорить и что делать, чтобы ты простил и забыл. Все, что я там натворила... — Я люблю тебя, — повторяет он ей, как молитву. — Я люблю тебя и не хочу жить в мире, где тебя больше нет. Здесь мы просто... попробуем снова. Согласна? Попробуем снова и не будем про то́ говорить. Про королей и войну, ходоков и долгую зиму, про братьев в черном и драконье стекло, про стаи крикливых ворон и тройной звук рога сквозь бурю. Ничего, никогда. Просто сон, ты согласна? Она жмется к нему, закрывая глаза. Новый мир, новый шанс. И они — только вместе. Без драконов и Железного трона, армии Безупречных и дикарей. Без стремлений взойти на вершину и править. Просто жить и любить. Просто, Боже... быть с ним. — Спасибо, Джон... Эйгон. Конечно, согласна.