Рядом с Ган Фолом было спокойно: не так спокойно как дома за рабочим столом, когда Зоро заваливался на диван с разговорником по французскому, забавно картавя самые простые слова. От Ган Фола исходило другое спокойствие: Санджи никто не тронет. Больше никто. По крайней мере ни один из гладиаторов, запертых с ними в одной клетке, не решится покуситься на свежее мясо. Они и так успели откусить по одному кусочку, накинувшись на него всем стадом. Но стоило только старым доспехам скрипнуть, скрывая под собой хруст давно поизносившихся костей, как все отступили. Вот и сейчас: уже как час Санджи мог довольствоваться непозволительной для себя роскошью — тишиной и спокойствием. Теперь он сполна ощутил всю ту тянущую вниз боль, каждый синяк, лиловой сливой наливавшийся под тонким хитином... Всё, чем одарил его Древний Рим. " Какое гостеприимство", — выдохнул Винсмок, роняя светлую голову на уцелевшее плечо. Его молчаливый защитник не шелохнулся. Старик будто застыл во времени, не решаясь тратить энергию даже на дыхание — настолько его присутствие казалось незаметно в той клоаке, в которую не посчастливилось попасть "греку". Но если Санджи оказался здесь волею случая, то вот Ган Фол — нет. И возможно ответ на вопрос, что забыл старик в грязных катакомбах Колизея, сможет расставить всё по полочкам в голове Санджи, позволяя среди стройных рядов отыскать истинно верный путь — путь прочь с этой исторической арены. Естественно, не без помощи новых знакомых, к большому сожалению Нико Робин. "Я надеюсь, что я смогу всё тебе объяснить, Робин-чан, — успокаивал себя Винсмок, собираясь с мыслями. — Но для начала я должен выжить. И пока медицина здесь оставляет желать лучшего, а окружение только и делает, что хочет прихлопнуть меня как жалкую букашку, придётся вмешиваться в то, к чему я не должен иметь никакого отношения. В конце концов, не зря же я мотался в Австралию — всё эти образы... Если они и не помогут мне вернуться во Францию, то уж точно смогут вытащить из Рима!"
Прочистив горло, Санджи решился обратиться к Ган Фолу — осторожно, боясь получить в ответ очередной смешок или добрую порцию молчания, которой он одаривал всех сокамерников:
— Извиняюсь, вы же Ган Фол? Тот самый гладиатор?..
— Тот самый? — перебил собеседник, сбивая Винсмока с мысли. Опущенное забрало не позволяло заглянуть в уставшие от жизни глаза, обожжённые ярким солнцем, заглядывающим на арену Колизея словно очередной зритель, желающий понаблюдать за сражениями не на жизнь, а на смерть. Закрытая поза также не располагала к задушевным разговорам. Но Санджи зря волновался: Энель был прав, когда опасался отпускать его в камеру без присмотра. Это же понимал и сам гладиатор — "грек" был нужен ему, поэтому долго отмалчиваться у Ган Фола не получилось бы. У старика оставалось мало времени. Возможно даже меньше, чем у Санджи в Риме.
— Д-да, я уже имел честь познакомиться с вами заочно...
— Ха-ха-ха, боже! Как же я давно не слышал таких слов! Разве что от Брука, да и то не в самые приятные моменты... — шлем плавно опустился на испещренные трещинками сухие и мозолистые ладони, открывая перед Санджи светлую улыбку старого человека. Она утопала в седых бороде и усах, однако сияла ярче испачканных волос, что сразу бросилось в глаза. Доброта — нескрываемая доброта, которая сочилась словно вода через старую треснувшую амфору, сейчас расплывалась по лицу Ган Фола, перескакивая от улыбки к потерявшим цвет глазам. Санджи онемел от такой картины, неподвижно сидя рядом. окончательно потерявшись. Заметив эту заминку, старейший гладиатор поспешил объясниться, не желая вводить новоиспечённого гостя в ещё больший ступор.
— Извиняюсь. Наше знакомство началось не так, как того следовало, "грек", признаю. — Закряхтели латы — поднявшись, Ган Фол тут же наклонил голову и преклонил колено пред Винсмоком. Но он не один проглотил свой язык: серая масса, которая имела наглость называть себя бойцами, перестала в открытую перемывать кости новичку, прислушиваясь. Но заметив, что Ган Фол не спешит продолжать пока в катакомбах не воцарится привычный недовольный гул, они продолжили, пусть и на несколько тонов ниже, желая также не пропустить ни одной детали зарождения нового союза. А в том, что Санджи объединится с Ган Фолом не было никаких сомнений как у участников, так и у зрителей.
— Ты прав, меня и впрямь зовут Ган Фол. Мне приятно слышать грамотно поставленную речь почётного гражданина, пускай и угодившего в такую дыру. Я тоже когда-то мог топтать своими сандалиями дороги Великой Римской империи. И, надеюсь, с твоей помощью ещё буду.
— Н-но постойте, что же с вами случилось?
— Этот старый пердун вздумал пойти против великого понтифика! — Донеслась фраза из глубины камеры. За ней — взрыв хриплого смеха . Однако Ган Фол не обратил на такую вставку никакого внимания — уши старика привыкли к тому, что их поливали грязью, не забыв с лихвой облить и самого Ган Фола. Поэтому, стойка перенося не самые сильные нападки со стороны сокамерников, гладиатор продолжил, присаживаясь обратно рядом с чуть оживившимся Винсмоком.
— На самом деле они правы: я действительно пытался как следует отделать Энеля. Но, увы, на тот момент я был всего лишь государственным консулом, поэтому сил одолеть свиту ныне "любимейшего народом понтифика", к сожалению, не имел. Энель оказался алчным. И жадным до власти. Он был прекрасным полководцем, чего у него не отнять, вот только бездумно завоёвывать территории ему быстро надоело, вот он и перешёл на власть, с чем без особых проблем справился, избавившись почти ото всех, кто мог нести угрозу его правлению.
— Действительно — это становление Цезаря тем, кем он был. Диктатором. Страшным и неумолимым, — шёпотом констатировал для себя Санджи, продолжая слушать предававшегося воспоминаниям гладиатора.
— Кому-то повезло меньше, чем мне — их умертвили сразу, прямо в главном зале, объявив предателями Римской Империи. Кто-то, как и я, за свои "провинности" угодили в Колизей. "Раз вы так стремитесь спасти Рим от меня, для сначала сумейте заслужить жизнь для себя!" — изрёк Энель, обрекая нас на вечные сражения. Мне пришлось вспомнить, каково это, когда ты каждый день на поле военных действий: видишь своего врага перед глазами, но пока не можешь к нему подобраться. Строишь тактики. Сражаешься. Теряешь товарищей по оружию... — Здесь Ган Фол притих, позволяя себе сглотнуть слезливый ком, уже подкативший к горлу. — Тысяча побед. И тысяча первая дарует мне свободу. Когда Энель ставил такое условие он был уверен, что я не продержусь и одного боя. Но эти старые кости оказались ещё на что-то способны, да, "грек"? — В этот раз улыбка, приподнявшая усы, показалась Санджи вымученной. Может Ган Фол действительно оказался рад появлению Винсмока, как возможности продержаться в Колизее ещё несколько сражений, вот только особой радости от того, что ему предстояло использовать ещё совсем молодого паренька, к тому же ещё и раненого, не было. Как бы сильно он не хотел выбраться отсюда.
— Ты же знаешь, к чему всё ведёт? Эта встреча, то, что я заступился за тебя? — Уже тише проронил Ган Фол не глядя, как казалось ему, в испуганные глаза Санджи. Но новоиспечённый гладиатор не боялся. Он ожидал такого исхода: того витка истории, который даже ему не под силу было изменить. Поэтому старик так сильно удивился, услышав вполне спокойный и твёрдый ответ:
— Не стоит беспокоиться — я прекрасно понимаю, во что я ввязался, — подмигнув, также еле слышно проронил парень. На секунду, лишь на одну, Ган Фолу показалось, что так и есть. Винсмок полностью контролировал ситуацию, в которой он оказался. Возможно слухи о том, что он готский шпион не так уж и беспочвенны, пускай и бродят они только в слоях надзирателей и не имеют под собой ни одного доказательства. Греческая тога и совсем не варварский вид пришельца рушили её на корню. Впрочем, как и напускное спокойствие Санджи — оно сдало его с потрохами опытному старику. На самом деле Винсмок понятия не имел, на что он соглашался, да и в целом, что ему делать. Парня выдавали глаза — измученные, опустошённые. В них не было ни одной мысли, ни одного чётко выстроенного плана действия. Только давно угасшая паника — её забил град ударов, выбив последние силы у Санджи, даже на волнение.
— Хм, что ж: насколько бы твоя уверенность ни была крепка, всё же советую взвесить все за и против, — приподнимаясь, продолжал свою мысль гладиатор. В глубине длинных и тёмных коридоров подземелья Колизея послышались тяжёлые шаги надсмотрщика: только его поступь сопровождалась леденящим душу звоном ключей от камеры. Заслышав заветное бряцанье ещё издали, старик заранее подошёл к двери не желая медлить ни секунды перед грядущим сражением — пятым на этой неделе. И, судя по неутолимости Энеля, ещё не последним. Заметив недоумение на лице новоприбывшего, Ган Фол поспешил его успокоить: "Без паники, "грек". Тебе предоставляется время подумать, мне — размять засидевшиеся кости. Если я выживу, то тебе придётся встать на мою сторону. Если же богиня победы в этот раз решит отвернуться от меня... — Здесь гладиатор запнулся, заметив краем глаза приближающуюся фигуру Сатори, захлёбывавшуюся от противного смеха. — Впрочем, понадеемся на твоё везение, "грек". Его же тебе не занимать, так?"
— Уж его побольше у новичка будет, чем у тебя, хо-хоу! — Пропел Сатори, отпирая замок и выуживая из всех столпившихся гладиаторов тех, кому не повезло сегодня выйти под палящее Римское солнце. Многие из забитых здесь тел мечтали о том, чтобы тёплые лучи коснулись заживших шрамов, приласкали ещё не успевшую обгореть кожу, а солнечные блики рассыпались по лицу, словно веснушки. Но не многие хотели рисковать своей жизнью ради этих приятных моментов. Только бездыханным бойцам была доступна такая блажь — в последний раз устремить опустевший взгляд вверх, обращая его к небу и позволяя голубизне залить всё вокруг перед тем, как подручные понтифика не сгрудят его тухнуть в самых тёмных закоулках Колизея, дожидаясь, пока прохладная, общая могила примет их в свои объятья.
Поэтому несмотря на давку в камере, выйти из неё стремились лишь те, кому суждено было сегодня сначала взглянуть в лицо Энелю, а затем самому Плутону. О бунте или побеге и речи быть не могло: хоть внешне Сатори и не походил на грозного стражника великой Римской империи, однако уже успел всем доказать, чего он стоит. Не раз гладиаторы, пытавшиеся вырваться из каменных оков, были лично им забиты до смерти, в не самых рьяных попытках вернуть их обратно. Ни о какой пощаде не могло быть и речи. Ни о каком помиловании — дерись или умри. И не важно, что тебя не окружают трибуны разгорячённых зрителей.
Ган Фол не проронил ни слова в ответ на комментарий стражника. Вместо этого гладиатор молча вышел, спрятав за забралом не только глаза, но и личину некогда добродушного старика. И стоило ему только перешагнуть порог, как тут же по камере пополз шёпот: "Шура? Сам выше уполномоченный Шура? Сегодня? Как хорошо, что меня вытрясли ещё вчера!" Слухи как болезнь — они быстро расползались по Колизею. Принеся их вместе с лёгким смехом, Сатори также впустил в камеру и волнение. Именно оно липкой поступью прокралось к Санджи, на секунду выбив из реальности. "Шура?! Только не говорите, что сегодня одним из противников гладиаторов будет тот тип с противными усиками!" Хоть Винсмок и не успел близко познакомиться со всеми приближёнными Энеля, уже одно их положение в обществе могло говорить много о их силе. А также не самые успокаивающие комментарии сокамерников — они только сильнее заставляли переживать за Ган Фола. Санджи не мог не верить в старика: кроме него и Брука у парня никого не было в этой жестокой эпохе. И если Брук находился где-то далеко, за стальными прутьями решётки, то вот Ган Фол был в непосредственной близости, что позволяло чувствовать себя в какой-никакой, а безопасности. Если он вдруг отдаст Плутону душу, не ровен час, что и Санджи последует за ним. "Держись, Ган Фол! Какие бы ужасы тебя там ни ждали!" — Кинувшись на решётку, прокричал Винсмок уходящей цепочке смертников. В спину ему тут же ударил колкий смех — суровые обитатели камеры находили его страх смешным, пускай в глубине души они бы и сами не отказались от группы поддержки. Пускай и из одного человека. Пускай и временной. Хоть какой-то, чтобы окончательно не сгинуть в песках круглой арены.
Время длилось непозволительно долго. Санджи не мог найти себе места, атакуемый не грозными сокамерниками, чего он так боялся, а не самыми приятными мыслями. Но и по окончанию гладиаторских боёв легче Санджи не стало: Ган Фол не вернулся за ржавую решётку. Истерзанное соперниками и зверьми тело тащил на себе Брук — тащил единственного выжившего, которого можно будет назвать таковым только в случае оказания немедленной медицинской помощи, что местный лекарь тщетно пытался осуществить. Тяжёлые латы Ган Фола мешали ему, но римлянин прекрасно знал, что оставив их на боевом поле, обмундирование быстро сметут, и не подумав вернуть его истинному владельцу. К тому же и Ган Фол ему этого не простит — это была его единственная защита от нападок окружающего его мира. Поэтому Брук продолжал надрываться, волоча за собой любимого пациента.
Заметив лекаря, который тащился вместе с бездыханным телом, Санджи вновь припал к решётке. Он узнал старика, несмотря на то, что запёкшаяся на нём кровь покрывала его с ног до головы, словно вторая броня.
— Брук, давайте я вам помогу! — Выкрикнул Винсмок, чем всех всполошил: вслед за "греком" свою помощь стали наперебой предлагать некогда равнодушные бойцы, быстро смекнув, что так можно попытать счастье выбраться наружу. От неожиданно поднявшегося шума проснулся Гидэцу, приставленный к камере. Заприметив Брука, предвестника окончания боёв, стражник сам вызвался донести Ган Фола, но в ответ получили довольно резкий отказ: "Каждому в этом злосчастном месте отведено своё дело. Переносить же моего пациента словно мешок с камнями я вам не позволю. Но от помощи я бы всё равно не отказался, хо-хо-хо! Пускай "грек" подсобит мне".
— И речи быть не может! — Тут же встал в позу Гидэцу, ударяя копьём по решётке в тщетной попытке добиться тишины. Но и Брук оказался упрям:
— А я заодно перебинтую его: пускай парнишка заслужит своё лечение. В конце концов ему завтра выступать. Будет не хорошо, если боец, на которого так хотел взглянуть великий понтифик, загнётся от дизентерии ещё до начала представления, не так ли?
— Тебе же сказали: об этом не может быть и речи. Особенно когда ты говоришь о том, кто и палку не сможет поднять со своим повреждением. — В узком проходе появилась не менее узкая тень — Ом одной рукой схватился за открытые лодыжки гладиатора, приподнимая его, а второй пригрозил Бруку. Мужчина не стал спорить с тем, с кем это было бесполезно: негласная правая рука понтифика имела свою голову на плечах и при этом исправно работающую. Спорить с Омом себе дороже, поэтому зная об этом Брук молча понёс Ган Фола к себе в комнатку, не желая больше расплачиваться драгоценным временем. Однако минуты, которые могли пойти на возвращение гладиатора к жизни не канули в лету — сомнение, которое Брук поместил в Гидэцу, дало свои плоды: в отличие от Ома или того же Шуры, Гидэцу соображал туже, предпочитая делать только то, что у него хорошо получается — выполнять приказы. Действовать. Уничтожать. Служить на благо великой Римской Империи. Но никак не пускаться в долгие размышления, надеясь достичь просветления наравне с великими философами. Однако военная карьера давно заменилась простейшими гражданскими обязанностями, которые Гидэцу не особо жаловал, желая лишь разобраться с ними и как можно скорее забыть, вместо этого предаваясь мечтаниям о грядущих свершениях его любимого правителя. Не без помощи Гидэцу, естественно. Поэтому перспектива самому сопровождать раненного гладиатора на перевязку его совершенно не радовала. А вот если бы он и правда помог Бруку, хлопот было бы в разы меньше. Поэтому порассуждав, Гидэцу подозвал к себе Санджи, отпирая заветные двери клетки. Сковав запястья парня, тем самым хоть как-то усложнив его возможный побег и припугнув вновь раскричавшихся гладиаторов, римлянин изрёк, выпячивая прикрытую новой туникой грудь: "Ступай прямиком к Бруку, "грек". И не вздумай свернуть куда-нибудь не туда — здесь всего то пару шагов по прямой, да и я тебя прекрасно вижу. Так что и думать о глупостях забудь! К тому же, там наверняка присутствует Ом — он любит наблюдать за работой Брука, чёртов извращенец..." — Поняв, что он уже болтает лишнее, Гидэцу быстро прикусил язык, подталкивая Санджи вперёд.
Винсмок был удивлён такому решению и поначалу даже посеменил к той самой комнатке, где он впервые открыл глаза после сражения с диким зверем, однако уже в следующую секунду шаг замедлился. В импровизированной лечебнице оказалось тихо: никто не кряхтел, срывая душу с лодки Харона, чтобы вернуть её обратно в разваливающиеся на куски тело, никто не надрывал лёгкие, сообщая всем, до кого этот крик дойдёт, как же ему больно возвращаться в это самое тело пленника, когда до так манящей свободы оставалось вздохнуть один раз, позволяя лодке унести себя по мягким волнам прямиком к своему новому властителю — Плутону. Вместо этого Санджи встретила тишина — мёртвая тишина, не сулящая ничего хорошего. Но все опасения Винсмока оказались напрасны — на импровизированном столе никого не было: ни пациента, ни его лекаря, ни тем более конвоира. Куда именно Ом с Бруком понесли Ган Фола парень не знал. Но и идти изучать катакомбы у него не было никакой возможности. Строгий взгляд Гидэцу пригвоздил его к пустому помещению, призывая отказаться от всякой самодеятельности и просто напросто дождаться кого-нибудь, кто сможет ему помочь. Санджи не решил испытывать судьбу — присев на отполированный множеством тел камень и свесив ноги, парень наконец смог вздохнуть с облегчением. Да, стоило ему только выйти, как Гидэцу тут же схватил бы его и упрятал бы обратно за решётку. Да, Ом также не похвалит Винсмока, когда увидит его без присмотра. И да, парень всё ещё оставался в положении раба, о чём не уставали напоминать тяжёлые цепи на руках, тянущие раздробленное плечо вниз. Однако несмотря на все имеющиеся и ожидающиеся неприятности, Санджи уже был рад тому, что ему удалось остаться одному. Не в окружении мечтающих разорвать его на части гладиаторов, не один на один с диктатором, который мог всего лишь щелчком пальцев и мокрого места от него не оставить, а один наконец с самим собой. Голова начала пустеть, постепенно отпуская сознание куда-то далеко, в манящий мир забвения. Но стоило только Винсмоку позволить себе расслабиться, как тут раздался звонок — звонкая трель прорезалась острой болью в мозгу, заставляя позабыть обо всём на свете, кроме заветного звонка от Ророноа, который по всей видимости наконец добрался до Италии.
— Маримо, это ты? — Санджи не за чем было уточнять, кто и зачем ему звонил. Но парню хотелось услышать подтверждение его догадок: да, это действительно звонил Ророноа. Его хриплый и измотанный явно частыми перелётам голос сейчас отвечал на той стороне сотового телефона, согревая душу. Он как всегда недоволен, чуть раздражён и устал. Как всегда кидал в ответ "Я, Завитушка, а кто же ещё?", уже тише, но с тем же неперевариваемым японским акцентом (Ророноа пытался изъясняться на французском — неужели за время перелёта он не просто спал, запрокинув голову?).
— Как ты там? Есть возможность переговорить?
— На самом деле не совсем, — не стал лукавить Винсмок. Но и быть до конца честным с Зоро он не торопился. — Рим оказался довольно насыщенным на события. Да и с Грецией возникли свои неполадки... Но, думаю, и с этим справлюсь без проблем!..
— Робин так не считает, — не согласился Ророноа, забирая багаж с погрузочной ленты и уже собираясь к стойке регистрации, пытаясь вспомнить, какая же следующая остановка. — Она сказала, что Рим — опасное место. Не самое, но если потерять бдительность, то тебе придёт конец.
— Не думаю, что Робин-чан выразилась именно так, но в Колизее и впрямь не сахар.
— В Колизее? В том самом? Ты в своём уме, Бровастый?! — Такие новости нисколько не обрадовали парня. Разоравшись на весь аэропорт о том, насколько Санджи неосмотрителен, Зоро быстро привлёк к себе внимание местной охраны: его чуть не выпроводили вон, но к счастью Ророноа не нужны были проблемы с людьми в форме, особенно терять время на разборку с ними, которое он мог потратить на разговор с Санджи. Поэтому с трудом, но взяв себя в руки, Зоро извинился, всё же решив выйти на свежий воздух. Винсмок в это время оглядывался по сторонам, убеждаясь, что его никто не видит и не слышит: Гидэцу давно потерял к нему интерес, предпочитая перебрасываться взаимными оскорблениями с запертыми гладиаторами. Ома и Брука по-прежнему нигде не было. Неизвестно, сколько у него оставалось времени, но и поторапливать Ророноа Винсмок не спешил: он впервые слышал, как его парень не воспринимал незнакомое ему окружение в штыки, а наоборот, шёл на уступки ради него. Ради
Санджи. Возможностью просто услышать его голос. Впервые, как ему казалось, за их недолгие отношения. Поэтому, затаив дыхание, парень слушал, впитывая каждый звук, вздох, слово — видел перед собой эту картину, но всё равно не мог до конца в неё поверить.
— Как же меня уже достали все эти перелёты, — отвязавшись от охранников, пожаловался Ророноа. В данный момент он стоял у входа в аэропорт Фьюмичино, щурясь от яркого Итальянского солнца — точно такого же, которое в этот момент раскаляло камни Колизея над головами сотни заключённых. — Помяни мои слова, Бровастый: как вернёшься — год из своего лягушатники не будешь высовываться. И я с тобой.
— Обещаю, — спокойно согласился Винсмок, с лёгкой улыбкой на лице. — Знаешь что ещё, Зоро?
— М?
— У тебя есть возможность купить сигареты?
— А? — Ророноа не совсем понимал ход мысли Винсмока, однако уже взглядом начал искать, где бы он мог взять заветную пачку.
— Купи, пожалуйста. И закури.
— Зачем тебе это?
— Просто напомни мне, каковы они на вкус, — попросил Санджи. Он прошёл ни одно столетие, а лёгкие продолжали зудеть от того, что их давно не травили ядовитым дымом. Винсмок скучал по сигаретам. Возможно так же сильно, как и по Зоро.
Просьба Санджи показалась Ророноа глупой. Сентиментальной. И совершенно не вовремя обронённой. Но парень не стал перечить, отдавая нереальные десять евро за пачку в местном киоске не забыв также и про зажигалку — самую простую, с голубым корпусом.
Перед тем, как втянуть в себя порцию никотина, он попросил: "Пообещай мне одно, Бровастый, что эта сигарета — залог того, что ты будешь осторожен".
— Предельно осторожен, — не стал отказываться от такого расклада Санджи. В итоге он получил, что хотел: осилив половину сигареты, Ророноа принялся плеваться, кашляя от крепко забитого табака.
— Это горько. Немного вяжет язык. И голова кружится, — констатировал Ророноа. — Как ты вообще можешь такое курить?
— Так же, как и терпеть тебя, Маримо, — позволил себе рассмеяться Санджи, естественно, тихо. — Но знаешь: спасибо. Больше спасибо.
— А ты дурак, знаешь?
— Знаю.
— Но это не значит, что я не хочу, чтобы ты вернулся.
— Знаю.
— И наверное это всё: если у тебя нет вопросов, на которые я бы смог ответить...
— Наверное нет. Сейчас мне нужны не выдержки из учебника по истории, а силы, прости.
— Ничего, — Зоро и сам не знал, о чём ещё говорить. Он был рад просто услышать Санджи — убедиться что он, по крайней мере, жив, пускай и не совсем в порядке. Но Винсмок справится. Не мог не справиться. В конце концов Ророноа выбрал не самого последнего слабака.
Ведь так?
— Скоро увидимся, Зоро, — проронил Санджи, отключаясь. Зоро кивнул, продолжая в одной руке сжимать телефон, а во второй — тлеющую сигарету.
— Смотри у меня, Бровастый, — чуть запоздало отвечал Зоро, позволяя себе за долгое время ухмыльнуться. Лёгкая улыбка лишь коснулась уголков губ, а потом быстро сошла на нет, позволяя тяжёлым мыслям вновь овладеть головой — находиться в постоянной гонке со временем утомительно. Но Ророноа и не думал сдаваться, так же, как он надеялся, что не собирался этого делать и Санджи, находясь за миллионы лет от него.
Закончив разговор и спрятав телефон обратно в складки ткани, Винсмок распластался на холодном камне. В голове "грек" всё ещё смаковал воспоминания о минувшем разговоре и той просьбе, что всё же слетела с его пересохших губ — просьбы Ророноа закурить. Винсмока больше не волновало то, что Брука не было на месте и он попросту терял время в ожидании лекаря. Не волновало и то, что заметь его кто-нибудь из стражников, Винсмоку бы не поздоровались. Прикоснувшись к своей прошлой жизни, пусть и на несколько минут в разговоре с иммигрированным японцем, парень немного размяк, позволяя себе непростительную слабость — отдых.
От прилегающей к выходу из покоев переломанных гладиаторов стены отошла тень. Ом, бесшумно, будто он и впрямь является всего лишь сгустком тени, направился к выходу из катакомб Колизея. Подслушав разговор Санджи с неизвестным, он также позволил новенькому отдохнуть. Но в отличие от Винсмока, Ом был уверен, что эта вольность была последней в жизни парня, ведь истоптанные, но аккуратные сандалии несли его прямиком к покоям великого понтифика, который уже порядком изголодался по новой информации.
Энель восседал на импровизированном троне, откровенно скучая. Поэтому, когда на просторной площадке появился Ом, понтифик расплылся в предвкушающей действия улыбке: что же на этот раз принёс ему верный пёс? Чем порадует своего хозяина? Всё это не терпелось узнать мужчине, уже тянувшемся за сочным, красным яблоком — лакомством, которое по мнению самого Энеля, помимо него могли жаловать разве что Боги.
Припав на одно колено и склонив голову, Ом выдержал небольшую паузу, желая тем самым выразить своё почтение к стоявшей перед ним фигуре. Но понтифику не хотелось тратить время на все условности, которые он сам же когда-то навязал всем, кто последовал за ним.
— Поднимись, Ом! Уж кто, как не ты можешь не соблюдать все эти формальности.
— Но я и впредь исполнен большим уважением к фигуре великого понтифика. Особенно сейчас, когда ему, возможно, грозит опасность.
— Да? — Нараспев поинтересовался мужчина, откусывая немаленький кусок от яблока. Красная оболочка жалобно треснула, позволяя чуть терпкому соку утолить жажду. — И кто же осмелился поднять на меня руку, с занесённым в ней ножом?
— Не знаю, что насчёт покушения, но то, что так называемый "грек" — шпион, у меня не осталось никаких сомнений. Сегодня я слышал, как он с кем-то шептался. Не на латыни и не на языке греков.
— И с кем же? Ты узнал?
— Нет, — чуть скривился Ом, не радуясь собственной промашке. — Там не могло никого быть: если бы чужак пробрался на территорию Колизея, я бы уже знал об этом.
— Думаешь, он болтал сам с собой? — Одна бровь сама собой поползла вверх — "грек", на какой-то момент потеряв интерес к своей персоне, вновь притянул к себе взгляд понтифика. Однако, быстро совладав с интересом, мужчина откинулся на подушки, возвращая взор с мерещащегося ему образ чужака на стоящего перед ним доверенного человека.
— Что ж, очень жаль, что мы не сможем разобраться, с кем беседовал этот парнишка — с демонами в своей голове или действительно с кем-то, кто может представлять из себя реальную угрозу. Ведь уже завтра его здесь не будет — не уверен, что "греку" удастся пережить второй выход на арену. Теперь уже под нашим контролем. — Участь Санджи предрешена —Энель не привык долго возиться с теми, кто хоть раз заставил его заскучать. И особенно если этот "кто-то" мог оказаться тёмной лошадкой. Именно поэтому его следующий бой должен был стать для него последним. И понтифик знал, как ему добиться такого результата.
— А как насчёт Ган Фола? — Поинтересовался Ом, осведомлённый, в каком состоянии находился гладиатор после встречи с Шурой.
— А что с ним? Старик уже отвоевал своё: пускай выходит завтра, вместе с новичком. Если у него хватит сил прикончить его, считай, свобода его. Если же каким-то чудом произойдёт наоборот — выйди, да прикончи "грека".
— Будет сделано! — Не удержавшись от краткого поклона с зажатым у груди кулаком, Ом, развернувшись, быстро покинул покои понтифика. Он не привык растягивать исполнение приказа, чем страдали остальные близко приближённые к Энелю стражники. Поэтому, когда копия Цезаря, представленная в глазах Санджи другой личностью, доела яблоко, Ом успел раздать не один приказ, готовясь к предстоящим играм. Здесь же он встретился и с сопротивлением со стороны Шуры — услышав, что Энель поручил не ему избавиться от "грека", мужчина воспротивился: "Я мог бы с лёгкостью лишить сегодня жизни Ган Фола! Энель сам это видел: так почему же?.."
— Потому что ты лишь
мог это сделать, Шура, а не сделал. И я сам видел, как Ган Фол открыл глаза после того, как ты с ним "поработал", — холодно отчитал его Ом, не собираясь тратить своё время на тех, кто по его мнению этого не заслуживал. Однако что-то не позволяло Ому так просто оставить Шуру перед тем, как избавиться от его общества и вернуться на арену, чтобы проверить, как заточили копья для завтрашних игр. Мужчина позволил проронить себе ещё пару слов, уличная Шуру в его некомпетентности:
— И ещё: ты даже со своим прямым заданием справиться не можешь: сегодня "грек" оказался в палате Брука, когда тот находился со мной а соседнем помещении. Впрочем, не было не только Брука: никого из стражи. И он мог легко сбежать, тем самым сорвав весь завтрашний бой.
— Да быть этого не может! — Не поверил римлянин. — Сегодня же за тот блок отвечал Гидэцу.
— Факт остаётся фактом: ты не на что не годится, Шура, — закончил Ом, оставляя бывшего товарища в полном одиночестве.
Шура не мог поверить Ому. Не хотел верить в то, что за несколько часов, пока он следил как провинившиеся гладиаторы расчищали клетки со львами, Винсмок сумел выбраться из заточения. Особенно, когда к нему был приставлен Гидэцу — может и не самый лучший стражник, но при этом и не самый последний человек в Римской Империи. Поэтому Шура решил сам во всём удостовериться. К его несчастью, Ом оказался прав. Частично.
Влетев с озверевшими глазами в комнатку, выделенную Бруку для его врачевальных занятий, Шура уже на пороге встрял как вкопанный. Винсмок и впрямь находился здесь — сидел на низкой, грубо собранной табуретке. Но он был в комнате не один: здесь же на каменном столе лежал перевязанный Ган Фол, еле слышно вдыхавший и выдыхавший из себя спёртый воздух, и Брук, уже смешивавший в глиняных сосудах новое лекарство. Застав в дверях запыхавшегося Шуру, всё, кроме гладиатора, обернулись на него, окатывая мужчину жгучим и неприятным чувством — поражением.
Ом в очередной раз оказался прав.
И Шура порядком устал от номинального второго места.
— Что-то произошло? — Осторожно спросил Брук, видя, как сильно заходился Шура, как дёргались его тонкие усики и как по не доброму горели глаза — крохотные бусинки, ищущие, кого бы испепелить на месте. — Если хотели посмотреть на плод своих стараний, то прошу, любуйтесь — он преспокойно спит. К счастью, не мёртвым сном.
— Нет... Я просто хотел убедиться, что "грек" здесь. Энель решил, что ему пора показать себя.
— Хо-хо-хо... Не рановато ли? Я бы не рекомендовал ему выходить на арену как минимум неделю...
— А я бы порекомендовал тебе лучше подлатать их: завтра один и второй должны предстать перед понтификом. И в твоих же интересах, чтобы они смогли продержаться хотя бы один раунд, — Брук ничего не ответил, продолжая возиться с лекарством. Новость, которую ему принёс Шура, не сильно обрадовала лекаря: повреждение Санджи не гарантировало ему победу на арене, а о Ган Фоле и говорить было нечего — будет чудо, если к завтрашнему дню гладиатор вообще сможет прийти в себя.
Решив не сообщать Шуре очевидную истину, Брук попросил оставить его пациентов в покое, после чего, дождавшись, пока в комнатке станет на одного человека меньше, тут же обратился к Винсмоку:
— Хо-хо-хо... Чувствую, нам придётся проститься с тобой. Если Шура не обманывает, то завтра ни от тебя, ни от Ган Фола ничего не останется...
— Неужели всё настолько плохо? — Не хотел верить в это Санджи. Пускай большая часть времени, отведённая на пребывание в Риме подошла к концу и, возможно, завтра ему представится шанс ярко покинуть это столетие, тон, с каким Брук уже прощался с ним, не вселял никакой уверенности. Но оно и понятно: мужчина боялся пополнения бездыханным тел в катакомбах Колизея. Винсмоку же наоборот — было необходимо "умереть". И перспектива сражаться с Ган Фолом его вполне устраивала. Но чтобы дойти до благоприятного исхода, нужно было осилить всех остальных, о чём и намекал тяжёлый вздох Брука.
— Обычно на арене должен остаться только один. Из гладиаторов — точно. И раз вам двоим нужно выйти завтра... Ох, я даже не хочу об этом думать!
— Но я же могу притвориться мёртвым, разве нет? Если ты, Брук, проверяешь, кто по итогу выжил, а кто отдал Плутону душу, так почему бы не подыграть нам?
— Это невозможно! — Замотал в протест пышной копной волос мужчина. — Во-первых, меня на арену выпускают не всегда; во-вторых, тебя с лёгкостью может добить любой из близких приспешников понтифика. Например, если выпустят того же Шуру, то он сам с удовольствием проверит, как справились со своей задачей остальные гладиаторы. И в-третьих, если твой планом чудом не пойдёт крахом, тебя с лёгкостью могут сгрузить в трупную яму. А оттуда выход — только на корм цепным львам Энеля. Боюсь, я никак не могу помочь...
— Ничего, — принялся успокаивать его Санджи. — Я что-нибудь придумаю.
— Ничего ты не придумаешь, "грек", — глухой кашель ворвался в разговор раньше, чем Ган Фол успел заговорить. К гладиатору тут же подбежал обеспокоенный Брук — в жилистых руках лекаря блеснул пузырёк и болотного цвета жидкость тут же окропила сухие губы, некогда спрятанные за забралом. Когда же кашель прекратился, Ган Фол продолжил, с нескрываемым недоверием поглядывая в сторону Винсмока. — Тебя ждёт лишь один из двух исходов: смерть или жизнь. И как бы мне не хотелось губить тебя, но если судьба сведёт нас друг с другом...
— Не волнуйтесь. Я же сказал, что что-нибудь придумаю. Уж за кого, а за меня стоит волноваться в самую последнюю очередь. — Улыбка Санджи была искренней. Взгляд — живым. Казалось, парень действительно был уверен в своей победе. Но Ган Фол видел перед собой другое — уже простившуюся с этим миром душу. Показной оптимизм. Просьбы думать о том, у кого в разы больше шансов выжить, а не о том, кому заранее суждено сгнить в трупной яме — старику было больно наблюдать за тем, как себя заживо хоронили, и не важно, был ли это друг или враг.
— Вы меня простите, но я не могу за этим больше наблюдать! — Брук, закутавшись в тёмную ткань, вышел из комнатки. Винсмок видел — если бы он мог закурить, то обязательно бы сделал это, отдавая сигарете всю свою дрожь и волнение. Но лекарь продолжал стоять, лишь суетливо притоптывая ногой, пытаясь принять неприятную истину — одного из своих знакомых спасти ему уже не удастся. Санджи понимал его переживания, но и объяснить, почему Бруку не стоит лишний раз накручивать себя, не мог. "Простите меня. Простите и постарайтесь побыстрее забыть. Так будет лучше. Для вас — точно". Тишина, последовавшая за ободряющим словами Санджи, осела густым паром аромомасел в комнате. Тонкие, в ручную слепленные свечи тускло горели, скрывая в тени истинные эмоции оставшихся гладиаторов — спокойствие. Спокойствие Санджи, уже решившего уйти шумно и красиво, а также спокойствие Ган Фола, принявшего жертву Винсмока.
— Знай одно, "грек" — растерзать им тебя в клочья я не дам. Честь эти подонки ещё не успели у меня отобрать. — Санджи вновь улыбнулся, но уже как-то снисходительно.
— Договорились, Ган Фол. Обещаю сделать то же самое, что бы со мной ни приключилось.
— Договорились, "грек", — согласие заключено. Оставалось только одно — дождаться завтрашнего утра в надежде, что никому из них не придётся исполнять данного обещания.
***
Колизей шумел. Он требовал то, что принадлежало ему по праву. Требовал жадно и с особой наглостью: "Дай! Дай! Дай!" Дай крови. Дай мяса. Дай смерти. Во главе этой не умолкающей и вечно голодной машины — понтифик. Он восседал на шёлковых подушках, вокруг него также струились ткани, казалось, почти не скрывая подтянутое в сражениях тело. Сегодня Энель выглядел особенно помпезно — весь его надменный и богатый вид ясно давал понять, что всё решится. В этот день. На этой арене. И именно с теми, чьи имена выкрикивал Гидэцу, указывая на узкий и пыльный проход. Там, в глубине катакомб, уже выстроилось в ряд будущее мясо для оголодавших зверей понтифика. И только одному бойцу было суждено вырвать свою жизнь из цепких лап соперников. Все мечтали оказаться на этом месте. И в то же время все понимали — сегодня их последний выход. Разве что Санджи, сидящий в самом конце цепочки, не страшился выхода за пределы узких и тёмных коридоров. Парня измотал Египет, чуть не погубила Греция и вот теперь пытается добить Рим. Он устал. Смертельно устал каждый раз отсчитывать, сколько ещё процентов от зарядки должно пройти, прежде чем ему можно будет раз и навсегда распрощаться с этой эпохой. Сегодня оставалось ждать недолго. Перед тем, как выйти из камеры, Винсмоку удалось тайком бросить взгляд на экран дисплея — всего один процент отделял его от возможного спасения. Вот только парень не знал, растянется ли это время на несколько утомительных часов на кровожадной арене, или испарится в один миг, не позволив Санджи переступить и порога своей темницы. В любом случае, Винсмок знал, что следовало делать. Оставалось только одно — что бы его окружение догадались, по какому сценарию следовало пойти.
В центре арены блестело железо — покрытые в некоторых местах ржавчиной клинки, кортики, мечи и копья, а также прочий железный мусор валялся в одной куче, дожидаясь, пока к ним подберут обезумевшие от страха гладиаторы. По рассказам немногих выживших Санджи знал, что настоящая борьба не на жизнь, а на смерть начинается уже здесь. Однако когда их выпустили на арену Винсмок не спешил схватиться за самое увесистое оружие. Защита — вот в чём нуждался Санджи в первую очередь. И именно её ему и предоставил Ган Фол. Гладиатор, отыскав щит раньше остальных, незамедлительно кинул его под ноги плетущемуся за горсткой людей Винсмоку. Кинул молча, следующим движением не без труда выхватив длинную пику, которая в этот раз должна была сослужить для него неплохую службу. Санджи успел поблагодарить своего покровителя лишь одним коротким кивком, после чего ему пришлось немедленно обороняться — один из изнеможённых голодом и страхом бойцов уже нёсся на него со всех ног, намереваясь одним ударом избавиться от потенциально слабого противника. Но Санджи не в первый раз глядел в глаза опасности. Успев вытащить из кучи железа лишь толстую цепь, без какого-либо подобия оружия на её концах, Винсмок быстро занял оборонительную позицию. Парень искренне верил, что грамотная защита может оказаться в разы лучше любого нападения. И сегодня ему предоставлялся шанс это доказать.
Арена Колизея — беспощадное месиво. Винсмоку даже не надо никого умертвлять самому: отбившись от одного гладиатора, его тут же зарезал другой. Отбившись от третьего, зарядив увесистой цепью по гнилым зубам, Винсмок тут же поспешил прикрыться щитом от четвёртого, которого уже как кстати забил пятый гладиатор. К тому же и Ган Фол не спешил оставлять способного "грека" на произвол судьбы — некоторые возможные обидчики Санджи полегли от его пики не успев осознать, кто именно лишил их жизни. Так, уже спустя полчаса на арене из двадцати гладиаторов осталось четырнадцать, а ещё спустя час — трое. К этому времени Санджи уже с трудом стоял на ногах. Весь облитый чужой кровью, он быстро выбился из сил от бесчисленных уворотов и редких нападений. "Если бы не плечо..." — Сетовал парень, жадно хватая ртом пропитанный предсмертными криками воздух. Но на большее он не мог и рассчитывать. Точно так же, как и Энель. Великий понтифик тоже устал от постоянного мельтешения от новичка на импровизированной сцене. Публика требовала крови — Винсмок отскакивал потом. Римляне жаждали сражения — Санджи откупался от них парой-тройкой ударов, после чего тут же отпрыгивал, боясь быть задетым более сильным противником. Подданные нуждались в эмоциональной разрядке, но по итогу они лишь сильнее раззадоривались, желая увидеть, когда же наконец жертвенный козёл прекратит свои пляски. И Энель должен был принести им эту жертву — собственными руками перерезать горло священному животному, на потеху Богам и простым смертным. Поэтому не дожидаясь, когда на арене останется один гладиатор, мужчина приказал выпустить диких зверей. Один кивок головы и Ом без лишних слов понял, что пора — тяжёлые, ржавые решётки содрогнулись в противном лязге, освобождая путь для новой угрозы. Санджи и Ган Фол переглянулись. Они вдвоём против острых клыков и крепкого парня, который удосужился перебить всех, кто намеревался покончить с ним раз и навсегда. Винсмок видел — если и "умирать", то сейчас. Львы и повязанный с ним гладиатор должны были внушить доверие всем и Энелю в том, что "преуспевающего грека" отныне нет и не будет. А Ган Фол должен был гарантировать, что тело мученика никто больше не потревожит, позволяя ему спокойно раствориться как в горе трупов, так и во времени.
"Пора".
"Я должен действовать сейчас".
"Иначе..."
— Покойся с миром, чужак! — Когтистые лапы ещё не успели коснуться пропитанного кровью песка, как в ушах Санджи зазвенело от боли — бывший наёмник, попавшийся на мародёрстве, в это мгновение уже втыкал длинный клинок в открывшийся ему бок. Но не успел он насладиться лёгкой победой, как тут же был переброшен через спину прямиком ко льву, уже подбиравшемуся к тылу Винсмока. Получив свою добычу (к тому же ещё и живую), зверь быстро впился ему в горло, утоляя многодневную жажду.
— "Грек"! — Ган Фол замер на какой-то миг, наблюдая за тем, как щуплое тело начало пошатываться. Санджи не долго простоял на ногах — багровые капли, одна за другой, прочертил его короткий путь. Винсмок сделал шаг. Другой. А затем упал, обрушивая на себя щит. Он удобно прикрыл спину, отмеряя для Санджи никчёмные крохи времени.
"Теперь очередь за тобой, Ган Фол".
Противники пали. Два рыщущих добычи льва уставились на единственное живое пятно на арене — старик, спрятав под забралом все эмоции, встал перед замершим телом новичка, не подпуская к нему зверей. Счёт шёл на секунды не только у Санджи — Ган Фолу также оставалось недолго, пока дряхлые, измождённые суставы не подведут его. Сейчас или никогда — гладиатор чётко осознал, что в этот раз сражение будет последним. И либо он вырывает победу из пасти Римской Империи, либо ложится рядом с Винсмоком. Забытый и расстерзаный.
Один из львов уже успел насытиться соперником — вспороть ему сытое брюхо оказалось не самой сложной задачей. А вот со вторым — когда кровь тяжёлыми доспехами осела на железо, Ган Фол понял, что одному с ним не совладать. Урчащая от голода махина ринулась к нему, не разбирая дороги. Под мощными лапами сминались тела поверженных гладиаторов. Перед ним — лишь остриё пики. Один удар — и Ган Фол ещё сможет назвать себя живым. Один прыжок — и Колизей примет в своё лоно ещё одну неупокоенную душу.
Вчера, когда боль от расправы Шуры была невыносима, Ган Фол то и дело балансировал между сном и былью, слушая украдкой, как беседовали Санджи и Брук. Лекарь как раз менял ему повязку, позволяя себе узнать о новичке побольше, в то же время не забывая делиться и собственной мудростью. Ган Фол не помнил нити разговора, но та истина, что слетела с живых губ Брука, будет крутиться в его голове начиная с этого момента и заканчивая последним, перед восхождением к Плутону.
"
Знай, "грек", Колизей, на самом деле, не арена — это амфитеатр, на котором, к сожалению, ставят слишком жестокие сюжеты. Но если тебе удастся угодить сценаристу — хо-хо-хо, поверь, жизнь, пускай и на один день, но тебе получится продлить".
Ган Фол не помнил, что ответил Санджи, да и отвечал ли он что-то вообще. За Винсмока сказали его действия, спасшие старику жизнь.
Щит быстро слетел с, казалось бы, уже мёртвого тела. Одна секунда и клинок, который когда-то кромсал плоть, воткнули в брюхо льву, не позволяя тому перепрыгнуть ходящую ходуном в руках пику. Санджи проделал тот же трюк, что и несколько дней назад — заставил всех поверить, что его нет, а затем начал действовать. Вот только если в первые минуты на арене парень сделал это под воздействием страха и отчаяния, то в этот раз всё было выверено до последнего вздоха.
"Он... Он специально тогда подставился под удар?" — ещё не мог осознать Ган Фол, как разверзшая пасть чудовища пала перед ним. И Винсмок лёг, обессиленный, дожидаясь последнего акта.
"Да, жизнь это один сплошной дрянной спектакль".
"Вот только играть в нём я больше не намерен".
Колизей замер. Вместе с ним и улыбка Санджи, тонкой линией выглядывающая из упавших на лицо волос. Остриё пики, которое должно было пронзить льва, упало на песок, обогрянное кровью невинного человека.
Санджи закрыл глаза — Ган Фол же с решительностью распахнул свои, поднимая забрало и глядя прямиком на ложе понтифика. Гладиатор уже не слышал шума — как им взрывалась толпа зрителей, не видел возню в коридорах катакомб — никто из вышестоящих стражников не мог найти ни Шуру, ни Ома, чтобы те вынесли выжившему смертельный приговор (по слухам, как потом рассказывал Брук, их натянутые отношения достигли своего пика как раз в тот момент, когда Энель послал за ними, желая избавиться от надоевшего ему старика). До Ган Фола дошёл лишь звон цепей, которые в одночасье спали с его рук. Ключом к ним оказалась улыбка Энеля. И его удовлетворённое самолюбие. "И ты лишил жизни своих! — Кричал с трибуны надменный взгляд. — И ты будешь жить с этим, как живут все в этом мире". Долгожданная свобода — чтобы получить её, Ган Фолу пришлось вступить в ряд с теми актёрами, что каждый день выступали на "подмостках" Колизея. Но цену за эту роль гладиатор не окупит уже никогда.
"Да, жизнь — это театр. И свою роль, "грек", ты сыграл слишком хорошо".
***
Дождь лил с вечера и не успокоился до глубокой ночи. Под высокими стенами Колизея мок несчастный старик — без звания и без призвания — от Ган Фола осталось только дряхлое тело и слава, которая улетучилась так же быстро, как и он из низов Колизея после приказа Энеля о его освобождении. Стражники позволили забрать бывшему гладиатору доспехи, вот только они мокли рядом — ненужные, отслужившие свою службу и теперь ждущие, пока этот век сравняет их с землёй. Ган Фол сидел рядом, в грязной тунике и в балахоне с капюшоном — подарке от Брука, который обещал навестить старика перед его уходом. Прошёл час, два, а лекаря всё не было. Его глухой и раскатистый смех заменяли Ган Фолу расшибающиеся об латы капли. Спустя ещё полчаса рядом со стариком зашуршало трава.
— Я искал его — пытался забрать тело из общей кучи, но мне не позволили.
— Он знал, на что шёл.
— Хо-хо-хо, такой молодой... — Брук приобнял себя за плечи, пытаясь спрятаться в недрах тёмной туники. — Не думаю, что он осознавал всю опасность. Обычно для ребят в его возрасте это всё кажется игрой...
— Да, — перебил Брука Ган Фол, отрывая взгляд от земли к затянутому тучами небу. — И он мастерски сыграл! Даже я поверил, что остался на арене один. — Дождь утопил в себе невысказанные слова — сожаления об утрате и поздравления с новым статусом в Римском обществе. Вода унесла мысли и переживания. Когда-нибудь она возьмёт с собой и воспоминания, стерев из памяти странного, бледного, но отважного "грека", внёсшего небольшую смуту в сердца зрителей Колизея и огромную — в сердца его участников. А пока же она продолжала мирно стекаться в лужи, постепенно заливая те самые катакомбы, где уже успели не досчитаться одного тела.
