***
Я прикоснулся ко лбу и с изумлением растер капельку пота. Фонтан, на бортике которого я примостился, осыпал брызгами спину, и наверняка она уже была мокрой, но это мало заботило. Шумная толпа вокруг заставляла здорово нервничать — не с моим даром мотаться среди людей. Шум и гам вводили в не очень приятное состояние, а спутанные мысли сотен и тысяч людей, пришедших на этот праздник, заставляли чувствовать себя соломинкой среди бурного водопада. Однако уйти я не мог — в толпе затеряться легче всего. Даже они не посмеют в открытую заявиться сюда. Мне на колени легла белая лилия. — Что? — я удивленно взял цветок в руки и поднял голову. Рядом со мной стояла хрупкая девчушка лет пяти в коротком белом платьице и с длинными черными волосами, забранными в два хвостика и перетянутыми яркими лентами. Смуглое личико с удивительно правильными чертами лица, темные глаза и прямой взгляд — она с любопытством следила за моей реакцией. — Сегодня праздник, — голосок журчал, как звонкий ручеек. Она стала для меня глотком прохладной воды среди этой возбужденной и не вполне адекватной толпы. — Никому нельзя быть грустным. — Что ж, — я улыбнулся, — раз ты мне так говоришь, то я, безусловно, с тобой согласен. Отставить быть грустным! Она весело рассмеялась. — Мой папа — герой, — похвасталась она и шлепнулась рядом со мной на бортик. Заболтала ногами и скинула босоножки. — Он должен приехать завтра. Он обещал. — Значит, так и будет, — я взял цветок и приладил ей его на ленточку. — Посмотри, какая ты красавица. Как тебя зовут? — Фана, — она перегнулась и попыталась рассмотреть свое отражение в рябящей воде, но струи фонтана, взмывающие вверх и хрустальными каплями стучащие по поверхности, разом осыпали ее мелкой водной пылью. Она чихнула и захихикала, прикрывая рот ладошкой. — А тебя? — Феликс, — я протянул руку. Девочка серьезно и с самым важным видом пожала ладонь и почти сразу же нахмурилась, завертела головой. Я уловил ее опасение — кажется, малышка слишком увлеклась и теперь осталась одна. — Ты ведь пришла сюда с мамой? Фана торопливо кивнула, и я увидел, что глаза наполнились слезами. У детей всегда так быстро меняется настроение, что не всегда можно уследить за точкой перехода. — А знаешь, в чем проблема? — спросил я, поднимаясь на ноги. Она замотала головой, жалобно на меня глядя. — В том, что в тебе не хватает росту. Вот была бы большая, как тот дяденька, — я указал на гиганта, возвышающегося над толпой на пару голов, — то ты бы просто ее нашла сверху. Так? Слезы мгновенно высохли. Фана расплылась в улыбке, сразу же понимая, чего я хотел предложить, и, не дожидаясь приглашения, тут же полезла ко мне на плечи. Повозилась, устраиваясь, и я легко вспрыгнул на бортик, чтоб ей было лучше видно. — Вон она! — радостно вскрикнула Фана и замахала рукой. — Мама, я тут! К нам достаточно быстро пробралась женщина, которую я с чистой совестью мог бы назвать красавицей. Гибкая, стройная, не очень высокая, с каштановыми волосами, мягкими волнами спускающимися до талии, благородными точеными чертами лица и синими пронзительными глазами в обрамлении черных ресниц. На ней было легкое голубое платье и золотистый полупрозрачный платок, накинутый на плечи. — Фана! — она сердито и вместе с тем облегченно погрозила дочери, которая, кажется, не собиралась теперь с меня слазить, пальцем. — Нельзя так убегать! Ты посмотри, сколько народу! Спасибо вам, — последние слова уже относились ко мне. — Севиль де Астуриас. Я осторожно прикоснулся губами к воздуху над тыльной стороной ладони женщины. Что бы там ни говорили незнакомые с этикетом, которые любили бесцеремонно обслюнявить женские ручки, меру надо знать во всем. Тем более, что она назвала мне только первое свое имя, а это накладывало вполне четкие рамки. — Феликс де Азара, — последовал я ее примеру. — У вас прелестная дочь, — Фану пришлось немедленно снять с шеи, потому что девчушка несколько разошлась, принявшись что-то сооружать у меня на голове. Севиль улыбнулась и что-то ответила, но я не расслышал, потому что чужая злоба сильно ударила даже по притупленным слишком большим количеством людей чувствам. Я обернулся, пытаясь найти источник, потому что направлена ярость была не на меня, а на женщину и девочку, что стояли рядом со мной. Вскоре мне удалось разглядеть высокого, дорого одетого мужчину с сухим, вытянутым лицом и серыми глазами под нахмуренными кустистыми бровями. Он, не отрываясь, смотрел на Севиль, и в его взгляде мешались похоть, ненависть и обида. Никто, конечно, глядеть не запрещает, но чувство опасности толкнулось в виски. Впрочем, это не мое дело, так я пытался убедить самого себя. В конце концов, моя жизнь и так висит на волоске, какое мне должно быть дело до других? Когда я уже научусь лгать себе? — Не убегай больше от мамы, — я потрепал Фану по черным кудрям. — А то где потом найдешь еще такую долговязую палку, как я? — Бросьте, — рассмеялась Севиль и взяла девочку за руку. — Вы совсем невысокий. Я улыбнулся и долго смотрел им вслед. И я знал, что вскоре для них будет все кончено.***
Вызов он получает ближе к вечеру. Не как обычно, а нарочным — мужчина, прибывший за ним, нетерпеливо мнется у входа, потому что старый слуга просто не пускает его на порог, пока Леон спускается вниз. — Вас немедленно требуют в ставку, — коротко докладывает младший лейтенант. — На ночь глядя? — капитан хмурится. — Времени видели сколько? Тем более что я взял увольнительную. Меня обещали не трогать месяц. — Вопрос срочный, — отчеканивает офицер и выжидающе смотрит на Леона. — Проклятье, — тихо бормочет он, понимая, что ослушаться просто не имеет права. Сердце глухо бухает в груди, и интуиция во все горло вопит об опасности, но он заталкивает сомнения поглубже. — Скоро буду. Севиль удивлена, но молчит, поджимая губы. Она привыкла, но в этот раз ей совсем не по себе, и Леон понимает, в чем причина — он пообещал, что будет рядом, что их никто не тронет по меньшей мере месяц. А не пробыл дома даже и дня. — Я скоро вернусь, — произносит он, накидывая куртку, чуть медлит и берет пояс с пистолетами. На запястьях привычно звенят чакрамы. — Не скучай. Жена мягко улыбается. Она умеет ждать. Вот только по прибытии выясняется, что никому он там даром не сдался и никто его не вызвал, а младший лейтенант, который передал послание, словно под землю проваливается. Вот тогда Леону становится по-настоящему страшно, и он мчится обратно, домой. И тот встречает его погашенным светом и открытой дверью. Он тихо хрипит, когда, бросившись в спальню, обнаруживает в коридоре возле двери изрубленное тело Франца, старого слуги. Темные сгустки крови темнеют на полу и стенах: видно, что его сначала изрешетили пулями, а потом, уже мертвого, полосовали клинками. Чуть поодаль валяется револьвер с наполовину выпущенной обоймой — он отбивался, пытаясь защитить… Кого? Себя? Севиль? Фану? — Черт! — Леон бешеным зверем мечется по опустевшему дому, понимая, что никого здесь не найдет, и руками бессильно сжимает бесполезные пистолеты. — Севиль! Фана! Насколько должен быть сильным ужас, чтобы разучиться дышать? Что делать, когда сердце замирает в груди, не желая больше биться? А потом ярость огненным потоком вспыхивает, проносится по венам, побуждает действовать. Только вперед, не останавливаться. Он все еще может изменить. Он находит крохотную метку на косяке входной двери — ангельское крыло, обвитое шипастой розой. Такую он видел в небольшой церквушке неподалеку от Храма Святого Семейства. Время утекает сквозь пальцы, и он не знает, чем такое заслужил. Вернее, знает. Но не может понять, почему страдают Севиль и Фана. Ворвавшись в залу, останавливается, изумленно разглядывая священнослужителей, что чинно расположились по резным скамьям — такого он не ожидал. На их лицах, ярко освещенных светом сотен свечей и светильников, предвкушение. Тени гротескно мечутся, превращают человеческие черты в звериные, и он не успевает сделать ни шага, как тяжесть обрушивается на плечи. Его хватают, прижимают к земле и мгновенно обезоруживают, а потом шею колет тонкая игла — и конечности перестают ему повиноваться. Он не может ни говорить, ни двигаться — только смотреть. — Вот мы и встретились вновь, Леон, — самодовольно произносит Луис, его давний знакомый, с которым они долгое время были на ножах, соревнуясь во всем, начиная от учебы и службы и заканчивая девушками. Помнится, этот ублюдок возненавидел его после того, как Севиль, его возлюбленная, отдала предпочтение ему, Леону. — Честно признаться, я давно ждал этого момента. Все думал: как это будет? Как это — видеть Львиную Гриву поверженным? Я пытался добраться до тебя на поле боя, но раз за разом терпел поражение. Ты действительно был слишком силен для меня, но, как показала практика — туп. Иначе не купился бы на мою глупую уловку. Леон молчит и, собрав все свои силы и волю, делает рывок вперед, стараясь вывернуться из крепких рук солдат, удерживающих его. Этого недостаточно, но священники, осуждающими тенями сидящие кругом, испуганно качают головами, а Луис делает шаг назад, но потом справляется с собой и продолжает говорить, с превосходством глядя на него. — Жаль, что ты сейчас не можешь говорить, — он с деланной печалью вздыхает. — Я бы послушал твои словоизлияния. Но давай не будем о постороннем. Тебе, наверное, интересно, почему ты здесь? Луис ошибается. Леону плевать, почему он здесь. Его волнует только один вопрос: где Севиль и Фана? — Что ж, я объясню, — он ходит туда-сюда перед его глазами, и капитан замечает, что у мужчины немного сбита одежда, а ширинка не до конца застегнула. Ужас бьет поддых, и Леон тщетно хватает ртом воздух. — Скажем так — ты в свое время принял неверную сторону. Победителей, конечно, не судят, но я все же не смог удержаться. Мы получили помощь от невероятно сильного союзника, и пусть война проиграна, вскоре пламя новой охватит не только эту страну, но и всю землю. И мы стараемся, друг мой, — Луис присаживается рядом с ним на корточки и хватает за подбородок, заставляя посмотреть в глаза, — убрать с нашего пути всех тех, кто может помешать. Прости, но ты, к моему величайшему сожалению, стоишь в списке первым номером. Досадно, не так ли? И Леон понимает. Все, кто здесь собрались — те самые недобитки, заговорщики, которых еще не успели поймать. Отрубать змее голову, верно? Здесь достаточно священников в крупных санах, таких, чтобы без особых проблем влиять на людские умы. И они ни единым жестом не желают прервать то, что твориться на их глазах. И он еще считал повстанцев людьми? Старался спасти им жизнь там, где его долг не требовал их смерти? Глупец, безумец! — Но признаюсь, тут замешаны и личные мотивы, — шипит Луис ему на ухо, а Леон потихоньку начинает ощущать свое тело. Действие токсина оказалось не таким сильным, как на то надеялись устроившие ему западню, но он не показывает виду, все также бессильно обвиснув в руках заговорщиков. — Я всегда ненавидел тебя, и мне выпал шанс поквитаться. Но я знаю, что ты слишком силен и терпелив, поэтому физическая боль для тебя — ничто. И я приберег самое интересное напоследок. Знаешь ли, я давно наблюдал за Севиль. С того самого момента, как ты затащил ее под венец. Безумие — такая женщина рядом с мужланом, подобным тебе. Но она восхитительна, друг мой, — и его глаза вспыхнули похотью. — Я насладился ей. Она так кричала, Леон… Она звала тебя, надеялась, что ее Лев придет и спасет, как благородный рыцарь от дракона. Только в этот раз дракон оказался сильнее. Приведите ее, — голос хлещет по обнаженным нервам, и Леону кажется, что он перестает существовать. Ее швыряют на пол, как сломанную и отслужившую свое куклу. Изодранное платье уже ничего не прикрывает, перекошенный лиф обнажает левую грудь. Синяки, причудливым узором покрывающие все тело, багровеют кровоподтеками, а лицо закрыто спутанным волосами. Севиль. Господи, за что? Тогда он перестает верить в Бога, раз и навсегда. — Фана, — хрипит он, понимая, что жена не дышит. — Где моя дочь? — О, друг мой, — хищно ухмыляется Луис, — она тоже тут. И знаешь, она очень похожа на свою мать. Вырастет — будет такой же красавицей. Одно портит ее симпатичное личико — у нее твои глаза. Тебе говорили об этом? Токсин стремительно выводится из организма. Онемевшие члены наливаются силой, мышцы, расслабленные и непослушные, сокращаются. Еще немного. Он косится вправо, где грудой сброшено его оружие. Он успеет. А может, и нет. Он видит Фану, которую крепко держит за руку рослый мужчина. Девочка слишком напугана, чтобы сопротивляться. Она видит мать, распластанную на полу, и слезы беззвучно текут по ее щекам — она уже не может плакать. На левой скуле виднеется ссадина. Кажется, ее ударили. Бешенство выжигает остатки токсина, и Леон молча бросается вперед, спотыкается, падает, но вновь поднимается на ноги, заново привыкая к своему телу. — Папа, — этот шепот едва слышен, но он дает ему силы. «Остановись, — чей-то знакомый голос ударяет в виски, но Леон отмахивается от тонкой ниточки паутины, прикоснувшейся к его разуму. — Ради дочери, Леон, не делай этого».. В голове пусто, звенит лишь ненависть, алой пеленой затягивая все вокруг. Он останавливается только тогда, когда затихает последний вопль, и опускает руки. Церковь напоминает скотобойню. Изломанные тела, выпотрошенные, с выпученными глазами, изувеченные лица искажены гримасами ужаса, а выпущенные внутренности хлюпают по ногами, когда он медленно и размеренно приближается к последнему уцелевшему. Луис трясется так, что его руки, держащие иглу у горла Фаны, ходят ходуном. — Не подходи, — он хрипит, сжимая хрупкое тельце обмершей от страха девочки, и игла поблескивает совсем рядом с ее кожей. — Не подходи! Ты чудовище! Я убью ее! — голос срывается на визг. — Это яд, который превратит ее в разлагающегося живого мертвеца! Он нарушает связи между тканями! Не подходи! Леон останавливается, когда понимание того, что он натворил, снисходит на него. Он смотрит на Фану, чуть живую от ужаса, и осознает, что не успеет сделать выстрел до того момента, как Луис введет ей смертельную дозу дряни, которая у него в руках. И он не может потерять еще и свою дочь. Гулкий хлопок звучит громом, но Леон почти не чувствует боли. Просто опускает взгляд, видит, как на груди расплывается темное пятно, и тяжело оседает на колени. — Сдохни! — шипит Луис, бледный до зелени, и опускает дымящийся пистолет. — Ты и весь твой проклятый род! Капелька яда дрожит на игле, когда металл пронзает детскую кожу. Крик застревает в груди у Леона, и паутина бесшумно вспарывает воздух, кромсая плоть на ровные алые кубики. Шприц с тихим звоном разлетается осколками. «Ты понимаешь, что сделал? — тихий голос звучит не рядом, а разом отовсюду. — Они обвинят тебя в убийстве священников, а заодно и твоей жены. Им нет дела до того, кто на самом деле стал виновником. Ты не сможешь уйти отсюда. Это смертная казнь, Леон». Все уже плывет перед глазами, но капитан Гарсия все же узнает того, кто сейчас осторожно поднимает Фану на руки. Тот парень с поезда, который едва его не прикончил. Этот мир определенно провалился на девятый круг Ада. — Ты поможешь? — сипло спрашивает он. Ему плевать, кто этот парень — друг или враг. Главное — чтобы Фана была в целости и сохранности. Севиль он не смог уберечь, но дочь должна жить, и пусть он заплатит за эту крохотную надежду своей жизнью. «Да», — шелестит паутина, и тень исчезает. Вместе с Фаной. Леон слышит топот снаружи, громкие голоса военных, оглядывается и тяжело усмехается — церковь и впрямь похожа на пристанище безумного художника. И проваливается в темноту.***
Серебряная паутинка со звоном оборвалась, и я открыл глаза. Леон сидел рядом, низко опустив голову и вцепившись побелевшими пальцами в волосы. Тишина повисла над тем местом, где мы находились — защитное пламя погасло, оставив только горьковатый запах в воздухе. — Почему? — глухо спросил он. — За что? Я не видел его глаз, не видел лица, но ощущал его отчаяние и боль каждой клеточкой своего тела. — Мир несправедлив, — глупые слова, но нельзя молчать, иначе он просто сойдет с ума. Вновь пережить самый страшный момент в своей жизни — это ли не Ад? — Умирают первыми всегда те, кто этого не заслуживает. А такие чудовища, как мы, продолжают жить… Наверное, для того, чтобы нести за собой смерть. Кому-то же надо выполнять грязную работу. Он, наконец, поднял голову. Глаза были потухшими, безжизненными, он будто постарел разом лет на десять. — Почему я ничего не помню? — шелест его голоса мало напоминал мне о Леоне. Передо мной сидел совершенно сломленный и разбитый человек. Я вздохнул и опустился рядом с ним, осторожно касаясь паутиной разума. Отдача эмоциональной боли ударила по нервам, и мне стоило невероятных усилий не взвыть от сосущей пустоты, образовавшейся на месте живого сердца. Спасло меня только то, что я отчетливо знал — это не мои чувства. — Твое тело умнее тебя самого, — тихо произнес я, прикрывая глаза. Еще немного оттянуть на себя. Разделить боль. И то, что раздавит одного, смогут выдержать двое. — Разум защитил тебя. Таково его свойство. Эти воспоминания уничтожили бы тебя вернее электрического стула или пули. Поэтому они оказались стерты. Почти. Запрятаны так далеко и глубоко, что в этом мире почти не существовало ничего, что могло бы вытащить их на поверхность. Ты всего лишь человек, Леон. — А кто ты? — спросил он, глядя на меня в упор. — И что ты можешь знать? Кажется, паутина начинала действовать. Но мне было невыносимо. Он ни на мгновение не выпускал теперь из памяти изломанное тело Севиль и перепуганное лицо Фаны. Как ему дальше жить с этим? — Сейчас я — это ты, — лгать нет смысла. — Я знаю все, что знаешь ты. Чувствую все, что ощущаешь ты. — Эмпат? — кажется, привычные действия его немного успокаивали, и он вновь пытался себя запихнуть в рамки, вернуться к работе. В нем силы гораздо больше, чем мне казалось. — Можно сказать и так, — я кивнул. — Абсолютный телепат. Все, начиная от чувств и мыслей, о которых ты сам не знаешь. — Значит, любишь копаться в чужих головах? — он поднялся так быстро, что я не уследил за ним. — Не я выбрал для себя этот путь, — тихо ответил я. — Как и все мы, — Леон протянул мне руку. — Нам пора. Кейт ждет. Я пораженно посмотрел на Одуванчика, терпеливо дожидающегося, пока я приму его помощь. Мне очень хотелось ответить ему что-нибудь язвительное, но мысли разлетались, как стая испуганных воробьев. Да и разве мог я сейчас его ударить, когда его душа была вывернута наизнанку, выжжена дотла, изуродована до неузнаваемости? Я ухватился за протянутую ладонь, и он дернул меня наверх, поднимая с земли, словно я ничего не весил. — Спасибо за Фану, — тихо произнес он, поворачиваясь ко мне спиной.***
Кардинал Сфорца постучала ногтями по поверхности стола, глядя на разложенные перед ней листы. Воздух зарябил, и напротив материализовалась сестра Скотт. — Что-нибудь получилось? — Кейт была взволнована. — Его дело взяли на рассмотрение, — Катерина устало покачала головой. — Конечно, в свете открывшихся обстоятельств и присутствия свидетеля они не смогли игнорировать прошение о помиловании, но Леон все же виновен в смерти тридцати священников. Я не стала упоминать, что там было еще одиннадцать человек, включая аристократа Луиса де Хаарано, который после этого происшествия официально был признан без вести пропавшим. Теперь я понимаю, что там произошло, но Паук взял за них ответственность на себя. Тел не нашли, и я даже думать не хочу, что он с ними сделал. Что же касается Одуванчика, то нам придется собрать доказательства… — Его невиновности? — спросила Кейт и смущенно замолчала, понимая, что перебила Сфорцу. — Но ведь… — Нет, сестра Скотт, — женщина поправила монокль. — Наша задача — собрать свидетельства виновности каждой из жертв Леона. И тогда это можно будет представить, как карательную операцию, в ходе которой пострадали гражданские, но не по вине капитана Гарсия. Рассматривать прошение суд будет достаточно долго для того, чтобы хотя бы попытаться это сделать, но, не имея веских улик на руках, мы провалимся на слушании. А кроме этого у нас очень много проблем, особенно после происшествия в Барселоне… Кейт печально опустила глаза. Потеря сестры Ноэль сильно сказалась на состоянии многих членов AX, и больше всего — на Авеле. Но им нельзя позволять себе слабости. — Мобилизуй всех агентов, — приказала Катерина. — Мы должны быть готовы ко всему.