Им же несть числа

Он шел в темноте — не на ощупь даже, а так, спотыкающимися слабыми шагами, не уверенный в том, что под ногами земля. Горло пульсировало вспышками боли, противно булькая на вдохе и хрипя на выдохе. Грудь была липкой от крови, а ладони — от пота, на месте которого он с удовольствием тоже представил бы кровь — не его, а обидчиков, если бы помнил, кто они. Если бы мог еще хоть что-то представить, кроме серости вокруг. Странно, прежде он всегда думал, что темнота должна быть черной. Света в конце тоннеля не было. Не распахнулись перед ним никакие врата. Только обесцвеченность и страх, настолько всеобъемлющий, что затмевал боль и не давал ходу воспоминаниям. Он был внутри, он давил со всех сторон, не подпуская к выходу. Да и был ли выход? Следы, следы, следы. Они тянулись отовсюду, теряясь в серой дымке под ногами. Звук шагов бился пульсом под холодной кожей. Они вели в никуда, и все же должны были где-то закончиться. Они дышали леденящим потоком ужаса, багровели длинной отметиной на шее. Уводили прочь от осознания собственного "я". — Ты боишься? — прошептала серая мгла вкрадчиво и уверенно: она сама была страхом и куда лучше знала, какие ощущения вызывала у тех, кто бродил, потерявшись в ее глубинах. Было ли это настоящее лицо обратной стороны Дома? Как знать. Он многое слышал об этой стороне, но теперь не мог вспомнить, был ли там когда-то и где он сам — Дом. Сердце забилось, застучало изнутри, хлопая крыльями. Он остановился посреди серости, и ноги увязли в ней, не позволяя двигаться дальше. После холодного затишья пульса стук был чужим, ненужным, пугающе-непривычным, словно он никогда не был живым. Он вырывался, сердце колотилось в приступе паники, взлетая все выше, и хлестало уже по щекам. И только серость нашептывала, что оно уже остановилось. Он мертв, а эта серость — его смерть, пугающая, нежданная, позорная. Летучая мышь на плече трепыхнулась. Она тоже умирала, и ей передавался его страх. Она тоже слышала этот зов пустоты и хотела сбежать, не подозревая даже, что здесь нет выхода, нет пути назад. Есть только ужас осознания того, что жизнь была потрачена так бездарно, на слепую ярость и жажду мщения. Он сжал мышь в ладони и рванул в сторону дрожащее перепончатое крыло. Зверек надрывно пискнул и забился в судороге, то ли реагируя на боль, то ли пытаясь улететь от опасности на единственном оставшемся целым крыле. Презрительно сплюнув, человек оторвал и его: сам он боли не чувствовал, хотя знал, что его горло разрезано, а кровь, загустевшая на шее и груди — его собственная. Он разжал руку. Тельце мыши, едва живое, подхватила и поглотила серая мгла. Сгущаясь, она образовала кокон и сожрала чуждый ей объект, сыто улыбаясь. Ее улыбка была улыбкой врага — неуклюжая, но полная превосходства, хищная и уродливая. Безумная и как будто всезнающая. — Ты боишься? — теперь это больше походило на вопрос. Он и сам хотел бы узнать ответ и прислушался к себе. Да, ему было страшно, но это был уже не тот панический ужас, сковавший его поначалу, заставивший поверить в реальность остановившегося пульса. Это был страх побежденного, но не перед победителем, а перед собственным гневом, невозможностью отомстить, расквитаться. Разорвать горло собственными руками, запуская пальцы под кожу, считать такие хрупкие позвонки, упиваясь запахом железа и земли. Подпитываясь мыслями о возмездии, страх этот превращался в злобу, бесцельную и тупую, как боль в висках. — Надо же, получилось быстрее, чем мы думали, – зашипела серость множеством голосов, казавшихся порой отдаленно знакомыми. — Как хорошо. Просто великолепно. Все вокруг будто оценивало его, внимательно всматриваясь во все отголоски эмоций, будто они существовали за пределами его головы и были доступны невидимым зрителям. Сотни глаз наблюдали со всех сторон — крошечные глазки-бусины, немигающие змеиные взоры, закрытые глаза, глаза, моргавшие размалеванными нижними веками, глаза с круглыми зрачками, с квадратными, треугольными, вертикальными и горизонтальными, а то и вовсе без них. У некоторых, напротив, было по два, а то и по три зрачка, уходящих вместе с радужкой под веки. Глаза больные, сумасшедшие, страшные, острые, как лезвие бритвы. Но они вызывали лишь гнев. И без лишних слов было понятно, что они теснились лишь в его затухающем сознании. Вокруг по-прежнему была серость. — Кто «мы»? — прохрипел он с вызовом, словно готовый драться с этими голосами, столпившимися вокруг, ожидающими исхода. — Важнее знать, кто ты, — прошелестело листвой у самого уха. — Знать, ради чего часть тебя останется жить. Внимательно проследи... — Кстати, мне тоже виделись глаза, — один голос отделился от общей какофонии. — А для того фиолетового все здесь было усыпано черепами. Он обернулся, но не увидел ни обладателя голоса, ни «того фиолетового». Вместо них были мальчишки, совсем, как он сам. Они напряженно ждали от него чего-то, и он готов был дать им это, однако вместо победного рыка из горла вырвался булькающий хрип, а все взгляды, направленные на него с надеждой или неодобрением, потухли, остекленели, застыли блеклыми камушками, вшитыми под кожу. Все лица превратились в одно, но и его стерла серость. — Я Помпей, вожак Дома. Пространство вокруг расхохоталось, сверкая молниями и невидимыми глазами. Оно дрожало, сотрясалось истеричными судорогами и душило. Слова, прозвучавшие в его мыслях громко и внушительно, сейчас казались не значимее жалкого мяуканья котенка. Не пафоснее предсмертного писка Сюзи. — Будь проклят Слепой, — прошипел Помпей, и разорванное горло отозвалось глухим скрипом. — Из-за него все… — Из-за него? О чем ты? — насмешливо спросил голос, первым отделившийся от прочих. Помпей узнавал его, но не мог сказать с полной уверенностью, кто скрывается в серости. Но этого и не требовалось. Он проследил собственный путь там, в Доме. Не его решением было погибнуть от рук Слепого. Тот без какой-либо жажды крови вогнал нож в его шею. Он действовал по законам игры, которую затеял с ними Дом, а Помпей заметил это только сейчас. — Именно, — булькающий голос раздался откуда-то сверху. — Всех нас предал Дом, а не кто-то, в нем живущий. Здесь не осталось ни лиц, ни имен, хотя некоторые из нас все еще узнают друг друга, — из ниоткуда показался тот самый фиолетовый. Помпей не знал его, но ошибиться не мог: парень, примерно его возраста, обезображенный неизвестной ему болезнью, напоминал разбухший лиловый бурдюк. Несколько раз пробитый ножом и раздавленный чьими-то ногами. — Если ты жаждешь мести, то обрушь ее на Дом, посмевший наделить силой... не тебя, — еще один паренек, с белесой челкой и почти оранжевыми глазами, скользнул рядом, теребя в пальцах перепончатое крыло. Именно его голос Помпей узнал. — Но как? — спросил он растерянно. В его представлении смерть никогда не была такой многообещающей. И все же он был слишком зол, чтобы отказаться, чтобы задуматься о том, что ему это даст — без лица, без имени… — Стать призраком? — Гораздо веселее, — еще один незнакомец, с очевидно вставной металлической челюстью, заостренными зубами и не менее острыми глазами, в упор смотрел на Помпея, но тот не решился отступить. — Дом живет благодаря миру, с которым связан. За этот мир его любят. За этот мир его ненавидят. — Еще немного, и нас будет достаточно, чтобы положить конец тому, из-за чего Дом все еще жив, — все исчезли, и серость вновь обрела сотни шепчущих голосов. Опустив взгляд, Помпей заметил, что сам растворился в ней и не видит собственного тела. Даже не может его вспомнить. — Его просто снесут. — О нет, его ждет более забавная участь, — заскрежетали стальные зубы, и серость заполнилась треском ломаемых ветвей и пожирающего их пламени. Но серость знала, что Дом не останется в стороне от ее планов, а потому собирала все больше и больше детей, которых он предал, чтобы слепить из них тот ком, который встанет поперек горла этому проклятому месту.