Им же несть числа

Черный не любил случайных встреч. Он вообще не любил то, что не поддавалось его контролю. Поэтому вместо того, чтобы ждать, пока жизнь столкнет их на улице, нашел знакомое имя в телефонном справочнике и набрал номер. После третьего гудка он поймал себя на мысли, что держит телефон у уха на автомате, не веря, что ему ответят. Обычное имя. Обычная фамилия. Слишком наружние. Будто звонишь в какой-нибудь сервисный центр, не зная заранее, с кем придется говорить. — Слушаю, — какие-то шумы на заднем плане дали понять, что абонент пользуется громкой связью. А чего еще Черный, собственно, ожидал? — У Эрика послезавтра выставка. Могли бы мы увидеться там? Нужно посоветоваться, — поспешно проговорил он, даже не представившись. В ответ могло прозвучать что угодно, и Черный напрягся. И зачем-то исправился: — У Курильщика. — Я понял, Черный. Я приду. Сфинкс сразу отключился. Без вопросов. Без возмущений. Без едких замечаний вроде того, с чего бы это Черному, всегда так рвавшемуся в Наружность и оказавшемуся там, наконец, потребовались его советы. Он согласился на встречу так спокойно, словно еще вчера они сидели на коробках, говоря по душам и опустошая бутылки с песьим месивом. Прошли времена Дома, времена Автобуса и Общины, но было нечто, чем Черный хотел бы поделиться с кем-то из домовцев. Но не с Курильщиком: его следовало оберегать, держать подальше от таких разговоров, а то неровен час сорвется. Черный не был ни суеверным, ни мнительным, но игнорировать очевидное не мог: Эрика до сих пор терзало то, что Дом его не принял. Он даже не пытался понять причин, и все, что оставалось Черному — не дать ему свихнуться, пытаясь познать непостижимое. Самому ему с большей легкостью удалось пережить это. Дом с самого детства был родным местом для него, и хотя Черный не собирался разгадывать его тайн и вообще относился к ним весьма скептически, он не мог отрицать своей принадлежности к этому маленькому миру. Своим недоверием он сам установил барьер между собой и загадками серых стен, не обращал внимания на записи по углам и коридорам. Упустил, вероятно, единственную возможность стать полноправной частью Дома — всего лишь позавидовав Слепому и не желая на него походить. Но подсознательно он всегда знал, что все, что обсуждалось в четвертой — да и в других комнатах, — правда, как и то, что усыновленный Сфинксом мальчик — тоже Слепой. Уже несколько недель Черному снился один и тот же сон. Об этом он и хотел поговорить. Прежде всего, потому, что прежде он не запоминал снов, а потому думал, что вовсе их не видит. Глупая причина, конечно, но все эти образы, словно на повторе, ночь за ночью… Они превращались в навязчивую идею, как тот Автобус в Наружность: но теперь уже не ради тех, кто боялся Выпуска, а ради себя самого. Каждую ночь Черный входил в Серый Дом, еще более ветхий, чем он его запомнил, с разбитыми и заколоченными окнами, с гуляющими по пыльным коридорам сквозняками и десятками закрытых дверей. Стены медленно сближались и душили, поглощали, топили Черного в серости, тягучей и тяжелой: на них не осталось никаких надписей, только однотонные куски растрескавшейся штукатурки. Голоса из дверных проемов, смешавшись с сознанием, нашептывали, что Дом предал его, не принял, загубил. Во сне жгло обидой и злостью, но просыпаясь, он повторял себе одну простую истину: это он не принял Дом с его сумасшедшими законами и параллельными мирами. Его жизнь, его разум — все было при нем, Дом ничем не смог бы ему навредить. Не заберет же он, снесенный, Эрика. — Проследи себя, — возвращались голоса. — Ты зол и потерян. Черный отгонял эти мысли прочь: слишком много времени прошло, не на кого больше злиться. Но с завидным постоянством сон возвращался, отнимал дыхание, врезался в память. Наверное, Слепой, хозяин Дома, или Шакал, разбирающийся во всех этих знаках и предзнаменованиях, помогли бы получше понять суть этих видений. Но их здесь не было. Оставался Сфинкс. Хотя, если быть с собой откровенным, с самого начала его кандидатура была единственной — ни к кому другому Черный просто не решился бы обратиться с этим наваждением. — Не сходишь со мной в мастерскую? — Курильщик, уже по-уличному одетый, выехал в коридор и остановился рядом с Черным. Вид у него был усталый и измученный. Черный впервые задумался о том, не терзает ли похожий сон еще и Эрика. Вслух, конечно же, не спросил. Такие вопросы мог бы задавать кто угодно — но не Черный. И если их кошмары и переплетаются, то стоит Курильщику узнать об этом — и будет еще хуже. Они шли долгим путем — вдоль проезжей части по тротуару, с одной стороны упирающемуся в ряды припаркованных машин, с другой — во всевозможные магазины. Возле цветочного Эрик резко остановился. Черный по инерции сделал еще несколько шагов вперед и обернулся. — Черный, — Эрик замялся. — Я обещал кое-кому… После мастерской я хочу зайти… Не хочу на самом деле. В общем, мне нужно купить цветов. Для них, — он не сумел найти нужного слова, но Черный понял. И кивнул. Сентиментальность была ему несвойственна, но раз уж Эрик кому-то обещал зайти в госпиталь, то почему бы и нет. — На всех брать? — глупый вопрос: Черный даже не знал, сколько Спящих осталось. — Нет. Одного букета будет достаточно. Черный вошел в цветочную лавку один. Он не знал, что выбрать. Розы — слишком напыщенно. Тюльпаны — чересчур уныло. Убогие гвоздики — да боже упаси, не в этом случае. Зато лилии, стоявшие в ведре с водой в самом углу, показались достойным вариантом. Пять штук — все, что оставалось. Их Черный и забрал. Эрик в ожидании курил у входа. Увидев цветы, вымученно улыбнулся. — Точно уверен, что хочешь навестить их? — Я обещал, — бескомпромиссно отозвался Курильщик: не хочет, но сдержит слово. Он же уже взрослый ответственный человек, а не бестолковый Фазан. В мастерской Эрик развернул бумагу, в которую продавщица упаковала цветы, и долго рассматривал их. Затем поднял на Черного напряженный взгляд и вытащил одну лилию из букета, отложив в сторону. — Черный, я не на свидание собираюсь, — сказал он укоризненно. — В больницу. Понимаешь? К коматозникам. Они все равно что мертвые уже. Черный отвернулся, стиснув зубы. Он даже не задумывался о формальном состоянии Спящих: привычно брал нечетное количество, не различая живых и мертвых. Эрик поставил одинокий цветок в наполненную водой пластиковую бутылку, разрезанную пополам — туда, куда обычно наливал воду для разбавления акварели. — Курильщик, порой ты ведешь себя, как последняя тварь, — одними губами произнес Черный, оставляя его в одиночестве в мастерской: огнеопасные материалы не способствовали курению в помещении, а Черный уже зажал в зубах сигарету.