Им же несть числа

Помпей не заметил, когда ему перестала нравиться эта игра. Серость медленно, капля за каплей, осколок за осколком, вытягивала его сущность, но сознания еще хватало на то, чтобы понять — из этой их общей мести ничего хорошего не выйдет. Мстить надо людям — тем, кто поймет, что это месть. Конечно, Дом не был пустым истуканом, тотемом, не обладающим разумом — он больше походил на божество, но связываться с божеством, тем более чинить ему неприятности, было опасно. Об этом говорилось и в мифах всех времен и народов. Но люди, слепые от ярости и уверенные, что их обманули и предали, плевать хотели на все предупреждения. И совершили то, чего, как теперь казалось Помпею, делать не следовало. Поначалу он сам загорелся идеей, но со временем понял, что ему это ничего не даст — ни желанного места вожака, ни триумфа над равнодушным к происходящему Слепым, ни сладкого вкуса победы. Сомнительное торжество не вернет ему потерянной жизни, лишь выпьет все соки и загонит в небытие. Делиться этими размышлениями он не спешил: если их и разделяли, то серость не волновало мнение тех, кто однажды стал ее кусочками. Склеенная, она была сильнее их всех по отдельности, и спорить с ней было бесполезно, как и выяснять, откуда она взялась изначально. Может быть, когда-то это был барьер между мирами, разорванный самим существованием Дома, но в эту исходную позицию серость возвращаться не спешила. Иначе зачем все это? Она смогла бы просто перекрыть дорогу между пересекающимися чуждыми пространствами. Вместо этого проходов стало больше, переплеталось уже множество миров, и время замешкалось, постоянно меняя скорость своего бега. Те, кто стали кусочками этого безликого монохромного мира тоже могли путешествовать в перекрестных измерениях, но лишь для того, чтобы причинять боль, пугать, отваживая детей от этого проклятого места. Серость ставила жителей Домов перед моральным выбором: возвращаться на единое для всех пространство или нет, — делая его все опаснее и жестче. Но возвращались же. Те, кого Помпей хотел бы стереть в порошок, приходили снова и снова, с новыми силами, каждый раз все более подготовленные принять и выдержать бой. Нет, что ни говори, но это не убивало Дом и веру в него. Это убивало тех, кто осмелился выступить против его власти. В этом уже не было предательства: только противостояние двух серых божественных существ, одно из которых, пусть разрушаясь само, строило личности своих подопечных, а другой — жадно поглощало связавшихся с ним. Серость чувствовала недоверие Помпея, и он знал, что рано или поздно она расквитается с ним, окончательно превратив в сгусток застывшего тумана. Простить она не могла: понимание человеческих мотивов было ей чуждо. Как и Помпею, погибшему из-за стремления к власти, было чуждо подчинение — тем более кому-то настолько недостойному. Ведь сила этого существа не была его собственной, она состояла из сотен душ, переполненных негативными эмоциями. Перемешав миры, они не смогли зайти дальше, не смогли даже отправить кого-то в чуждое ему пространство, заменить дорогого кому-то человека на другого, точно такого же внешне. Сколько боли это принесло бы обитателям Дома и его выпускникам. Сколько горечи он сам впитал бы в свои стены. Но выходило лишь так, что столкнувшись с двойниками самих себя и своих близких, те, кого Помпей слепо ненавидел, принимали не те решения, на которые рассчитывала серость. Его собственный выбор — а был ли он на самом деле? — оказался ошибочным. И хотя с этим уже ничего нельзя было поделать, Помпей терзал себя, растворяясь в чужих сущностях, таких же отравленных и опустошенных, как его собственная. Восстанавливать справедливость и бороться за возвращение всего на свои места было бы глупо, и оставалось лишь одно — смириться с тем, что очередное божество оказалось столь коварным и вероломным. — Проследи свои мысли, — в последний раз шепнула серость. — Ты сам себя предал.