И даже в краю наползающей тьмы, За гранью смертельного круга, Я знаю, с тобой не расстанемся мы... Р. Рождественский
С трудом и задорого Глеб разыскал полуметровую модель рефрижераторного судна. Не совсем такого, какие ходили в Эквадор за бананами, но очень похожего. Он завернул коробку в блестящую бумагу и подписал открытку: «Поздравляю с Новым годом! Глеб». Кроме того, он купил пятнадцать шоколадных гномов в золотых обёртках. Мария Васильевна позвала его на праздник в детский дом, и Глеб воспользовался её приглашением. Ему хотелось прояснить главный вопрос: у них с Женей любовь или чепуха несерьёзная? Если любовь, то все проблемы решатся одним махом: Женя после выпуска из детдома получит от него поддержку УЛ, а он сможет бросить Альберта Николаевича без риска загреметь в снулятник. Даже если случится утечка, о которой предупреждал Виталик, Женя его спасёт. Они поженятся и до скончания века проживут в любви и согласии. Пускай УЛ будет не так высок, как от профессиональной любви детских специалистов или от дозированной страсти Альберта Николаевича, вдвоём они справятся. Глеб оделся тщательнее обычного — так, чтобы понравиться восемнадцатилетнему парню. Никаких коричневых пиджаков и мешковатых брюк. Он выбрал джинсы и узкую рубашку, которая выгодно подчёркивала грудь и предплечья. Оставил незастёгнутой верхнюю пуговицу, закатал рукава и надел часы на ремешке из оленьей кожи. Глеб знал, что красив и выглядит моложе своего возраста. Он приехал вечером, когда дети собрались в гостиной у накрытого стола. Они встретили его весёлым визгом и потащили к ёлочке, наперебой угощая мандаринами и конфетами. Один Женя держался в стороне. Он пытался скрыть восторг от приезда Глеба, прятал глаза и избегал прикосновений, но горящие уши его выдавали. В тот момент Глеб безоговорочно поверил, что у них есть будущее. Он подарил Жене модель рефрижератора и при всех чмокнул в губы, чем вызвал новый прилив краски к ушам и нахальный присвист Антона: — Во даёт! — Взрослым можно, — заметила Мария Васильевна, — а вот вы с Ксюшей ещё маленькие. Антон насупился, словно Мария Васильевна ненароком выдала его тайну. После обмена подарками и дружного скандирования «С Но-вым го-дом!» дети расселись вокруг стола и принялись за еду. Детдомовская повариха постаралась: яичные поросята гуляли по травке рядом с божьими коровками из помидоров, а традиционный куриный салат был выложен горкой и утыкан укропом как еловыми ветками. На веточках красовались морковные звёзды и гирлянды из зёрнышек граната. Глебу кусок в горло не лез. Он поднимал лимонадные тосты за отличные оценки, хлопал юным поэтам и музыкантам, выступавшим с новогодними номерами, но все его чувства были направлены на одного человека. Лишь одного он видел, слышал и ощущал каждым нервом. Он улавливал его тепло, дыхание и даже ритм сердечных сокращений. Судя по всему, Женя испытывал то же самое. Он зарезал божью коровку и выпустил на тарелку её помидорную кровь, но не съел ни кусочка. Его пальцы подрагивали, и он спрятал их под стол. Не дождавшись окончания концерта, Женя сказал: — Спасибо за чудесный праздник, Мария Васильевна. Я схожу в комнату, отнесу подарок. Чуть не уронив стул, Глеб вскочил: — Я помогу. — Конечно, Глеб, помоги. Эта модель, наверное, двадцать килограммов весит, — ответила Мария Васильевна. — Нихрена себе! — поперхнулся от возмущения Антон. — Они там целоваться будут! — Не твоё дело, моя радость! А слово «нихрена» — очень грубое. Ты уже читал свой стишок? — У меня рэ-э-эп! — взвыл Антон. Остальные не заметили их ухода. Вечеринка вступала в неуправляемую фазу. Шоколадные гномики таяли на румяных лицах, с ёлки упал и разбился малиновый шар, а повариха, перекрикивая шум, спрашивала заведующую, когда подавать эклеры и чай.***
Глеб быстрым шагом пересёк коридор, вошёл в тёмную комнату и поставил коробку на письменный стол. Развернулся к Жене и посмотрел в его расширенные зрачки, где вспыхивали и гасли огни уличных фейерверков. Потом положил руку на лохматый затылок и притянул к себе. Ни о чём больше не думая, ни о чём не жалея, он накрыл его рот, целуя крепко, жадно и требовательно. Так, словно имел на это право. У Жени подогнулись колени, он обмяк в его руках, как плюшевый заяц. Глеб оторвал его от земли и прижал к себе, обмирая от того, что Женя сам подставляет губы для поцелуев. Заяц хотел ещё. Стены комнаты закружились, эйфория хлынула по венам как жидкая лава. Глеб задыхался от любви и нежности. Он знал, что никогда не отпустит этого мальчика. Любовь связала их в одно целое, и эти путы неразрывны, как общая кровеносная система, где пульсирует единый уровень любви. Где любовь закольцована в знак бесконечности и питает саму себя. Где влюблённые обретают бессмертие. На первом этаже детский хор распевал «В лесу родилась ёлочка», а за окном взрывались петарды. По стенам плыли размытые пятна от автомобильных фар. Глеб шагнул к столу и посадил Женю рядом с коробкой, втиснулся бёдрами между острых коленок. Придерживая затылок, взахлёб пил его поцелуи, а свободной рукой пробрался под футболку и гладил лопатки, хрупкие, как морские раковины. Женя целовался исступлённо и молча, только рёбра ходуном ходили. — Хочешь, я... — севшим голосом спросил Глеб. — Угум... Глеб скользнул рукой под брючный ремень, тронул копчик и нырнул ниже, глубже, в тесную горячую ложбинку. Женя лёг ему на грудь и приподнял ягодицы над столом. Глеб не выдержал. Со стоном, который испугал его самого, он схватил податливую задницу и толкнул на себя. Вжался пахом в мальчишескую твёрдость, наслаждаясь грубым и остро волнующим первым контактом. Женя ёрзал, нетерпеливо давил и шарил руками по спине. Глеб отстранился и поднял его подбородок, чтобы заглянуть в глаза: — Поженимся после праздников? Не вижу смысла тянуть. — Чего? — пискнул Женя. — Ты ошибся, когда сказал, что между нами нет ничего серьёзного. Но теперь-то всё ясно, правда? — Что тебе ясно? Пожалуйста, не надо. — Я улетаю, когда вижу тебя. А когда целую — как будто умираю, но... становлюсь бессмертным... Только не смейся, — Глеб стиснул худенькие плечи. — Это двойной эйфорический удар. Я люблю тебя, а ты любишь меня. И не на десять процентов! Ты что, с потолка взял эту цифру? Мы должны пожениться. Женя начал извиваться, пытаясь слезть со стола, но Глеб его удержал: — Что с тобой? — Ничего. Уходи. — Никуда я не уйду, — ответил Глеб. — В чём дело? — Ты обещал не бросать своего любителя ради меня! Мы же договорились! Ты и так нарушаешь договор о верности, а теперь бросить его надумал? — А ты как хотел? Чтобы я с тобой тут потрахался, а потом к нему вернулся? С ума сошёл? — Это ты сошёл с ума, если думаешь, что мы можем пожениться и жить до ста лет, как два голубка. Какой же я идиот. — Женя вывернулся из его объятий и включил настольную лампу. — Уходи, Глеб. Я хотел всего лишь переспать с симпатичным парнем, без всякого дерьма со свадьбой и мифическим бессмертием. Уходи. Между нами ничего серьёзного нет и быть не может. Береги своего любителя. — В чём дело, твою мать?! Женя нервным жестом проверил ширинку и сбежал из комнаты. Ноги Глеба ослабели, он сел на кровать, глядя в окно на взлетающие ракеты. Зелёная, жёлтая, красная. Красная, красная, красная. Через полчаса он спустился на первый этаж и вышел из здания через служебный ход.***
Ночью ему приснилась мама — впервые с тех пор, как её не стало. Он лежал щекой на её коленях, а она гладила его по волосам и что-то говорила. Он прислушивался сквозь дрёму, но смысла не улавливал. Как младенец, не понимающий слов, он просто наслаждался тембром материнского голоса, его нежной тональностью. Он засыпал на коленях матери в своём сне, а когда проснулся, его лицо было залито слезами, а на подушке осталось мокрое пятно. Он нашёл в справочнике адрес хосписа в своём родном городке и поспешил на вокзал. Пассажиров в электричке было немного. Сонное утро первого января — ни пробок, ни толп, ни праздничной иллюминации. Глеб сел у окна, поднял воротник и смотрел, как поезд пробирается между кирпичными зданиями депо, проезжает по заснеженному городу и, прибавив ходу, вылетает на простор. Маленькое розовое солнце висело над горизонтом низко и неуверенно, словно размышляло, а не закатиться ли ему обратно. После продажи маминой квартиры Глеб ни разу не приезжал в родной город. Его никогда сюда не тянуло. Но сейчас, когда он шёл по главной улице мимо закрытого универмага, мимо школы, в которой учился, мимо бассейна и старого газетного киоска, где каждый месяц покупал для мамы глянцевый журнал, ему казалось, что он вернулся в детство. Он вспомнил давно забытое ощущение, когда после разлуки — недолгой, но по малолетству казавшейся вечной — он бежал навстречу матери, а сердце прыгало от счастья. Он и сейчас был переполнен этим ощущением, как будто не в снулятник спешил, а к маме в гости. В хосписе дежурный врач не хотел открывать приёмный покой. Навещать снуликов не запрещалось, но не первого же января? Глеб сказал, что мама во сне настойчиво просила к ней прийти, и дежурный сжалился над ним. Впустил. После снега и солнца внутри показалось темно. Сильно пахло кварцеванием. — Идите за мной, — сказал врач и зевнул во весь рот. Или не спал в новогоднюю ночь, или низкий УЛ. Они двинулись по коридору, который то непредсказуемо сворачивал, то раздваивался, то поднимался или опускался на десяток ступеней. Глеб не отставал, он боялся заблудиться в этом лабиринте. Мысль о том, что их окружают тысячи снуликов — от свежих вчерашних до древних столетних, — действовала на нервы. — Они чувствуют что-нибудь? — спросил он, чтобы оживить тишину. — Научных данных нет. — А те, кто очнулись после СНУЛ, они что говорят? — У нас таких случаев не было. — Но где-то же были? — Не у нас. — Вы уверены? А вдруг у вас тоже есть очнувшиеся? Лежат в гробах, заживо похороненные, и не знают, как выбраться, — Глеба передёрнуло. Врач обернулся. Его глаза опухли от недосыпа и слезились. Под потолком трещала лампа дневного света, запах кварцевания забивал ноздри. — Какие ещё гробы? Это мертвецов хоронят, а снулики на открытых полочках лежат. В гробы они переедут, когда датчики зафиксируют смерть мозга. А если датчики зафиксируют хотя бы минимальную мозговую активность и подъём УЛ, тут же сирена завоет. Можете не беспокоиться, такое событие мы не пропустим. Только я не верю, что снулик может ожить. — Дежурный снова двинулся вперёд. Глеб спросил у спины: — Почему? Ведь такое случалось, я по телевизору видел. — Да потому что они никому не нужны! — Он помахал руками, отгоняя воображаемых снуликов. — Если бы их любили, они бы сюда не попали. А тот, кто очнулся, у того не СНУЛ был, а просто низкий уровень. Ну, заснул человек слишком крепко, а его сдали в нашу контору. Вот и все чудеса. Пришли. Он открыл дверь и растворился в темноте. Зажёгся голубоватый свет, и Глеб увидел длинные ряды полок. На мгновение ему померещилось, что он попал на банановый склад, только вместо черенков торчали голые ступни. И пахло не Африкой. Дежурный сверился с нумерацией полок, запрыгнул в погрузчик и, ловко орудуя манипулятором, достал металлический поддон, в котором лежала мама. — Сколько вам нужно времени? Часа хватит? — Он равнодушно зевнул и ушёл. Глеб остолбенело смотрел на маму. Бледная, черты заострились, волосы на висках поседели, но — родная до боли в груди. В полосатой больничной пижаме. Он сходил за стулом, сел рядом с ней и пристроил голову на краешке поддона. Потом поднял мягкую прохладную руку и положил себе на ухо. Прошептал: — Здравствуй, мамочка. Я приехал сказать, что люблю тебя. Прости, что моя любовь такая убогая.***
Назавтра он позвонил Жене, но тот не взял трубку. Глеб позвонил ещё двадцать раз с тем же результатом, поспешно оделся и рванул в детдом. Мария Васильевна приняла его и выслушала с обычной своей добротой, хотя Глеб не стеснялся в выражениях. Он рассказал о том, что Женя согласен на близость, но отрицает возможность любви и брака. — Почему он так себя ведёт? Не доверяет? Я его чем-то обидел? — Глеб смотрел на заведующую так, словно у неё были ответы на все его вопросы. — Признаю, я ненадёжный партнёр — я на десять лет старше, плохой любитель и у меня куча проблем. Но ведь мы любим друг друга! А он даже трубку не берёт! Что мне делать? — Любовь — это чувства, Глеб. Что можно сделать с чувствами? Если ты действительно его любишь, то должен смириться с его решением. Они сидели на диванчике в её кабинете, сверху доносился топот резвых детских ног. — Ну уж нет! Я со многим в своей жизни смирился, и это не принесло мне счастья. Я хочу поговорить с Женей и всё выяснить. Нет такой беды, с которой мы бы не справились. — Есть вещи, которые мы не можем контролировать, — грустно ответила Мария Васильевна. — Человеческие чувства — очень тонкая материя, малоизученная, сакральная. Начиная их анализировать, мы рискуем их разрушить. Природа мудра. Доверься ей, Глебушка. — Да не мудра она! Спасибо, что поговорили со мной, Мария Васильевна. Он выскочил из кабинета и подёргал дверь, ведущую на лестницу. Заперта. Расстроенный, вышел на улицу. Он мог бы вычислить Женины окна и бросить в стекло снежком. Крайняя комната на втором этаже, торцевые окна. — Что вы тут делаете? Глеб уставился на пацана в меховой ушанке и с ледянкой в руках. Ресницы мальчика заиндевели от мороза. Глеб вспомнил его имя: — Антон, верно? Помоги мне с Женей встретиться. — Да не будет он с вами встречаться, — бросил мальчишка и пошёл в сторону горки. Глеб поймал его за шкирку и притиснул к стене дома: — Почему не будет? Ты знаешь? Антон лягнул его и едва не вырвался, но Глеб оказался сильнее и проворнее. — Антон, пойми, он мне нужен. Я же не просто так, у меня серьёзные намерения. Антон рассмеялся, слишком похабно для своих лет: — Гы-ы, свадьба, что ли? Любовь и счастье навек? Вот вы тупой! — Почему я тупой? Говори, не бойся. — Вы знаете, что это за учреждение? — Антон стукнул по стене. — Знаю. Детский дом. — И кто в нём живёт? — Что значит «кто»? Дети-тридцатипроцентники. Им поднимают уровень и отдают на усыновление. — Кто вам сказал такую чушь? Женя? Глеб задумался. Прокрутил в памяти первую встречу с Женей. — Нет, не совсем так. Он сказал: мелкие снулики. Какая разница? — Большая! — заорал Антон и передёрнул плечами от негодования. — Тридцатипроцентники — это дети, которых родители немножко разлюбили. Может, засранец разбил мамочкину вазу или расстроил папочку тройками за четверть. Их забирают в приюты, прокачивают УЛ до сотни и возвращают родителям. Или отдают в левую семью, где все угорают по деткам. Но мы — не дети-тридцатипроцентники! Вы что, слепой? У Глеба зашевелились волосы на затылке. — А кто вы? — Мы мелкие снулики! Мы не нужны были родителям ещё до рождения. В этом мире никто нас не любил, не хотел и не ждал. Мы родились нулёвыми, но нас откачали — шестнадцать грёбаных везунчиков на весь город! Глеб отпустил Антона. В ушах загудело, во рту появился кислый привкус. — Я о таком не слышал. Хотя понятно, если родители не любили ребёнка ещё до рождения... Но вы живёте... — Ага, до восемнадцати лет. У нас у всех врождённый СНУЛ и хроническая утечка уровня. Не держится в нас любовь. — Антон похлопал белыми ресницами. — Меня сейчас двадцать восемь любителей любят, а уровень около сорока, и с каждым годом он понижается. Младенца с утечкой ещё можно наполнить любовью, а вот подростка или взрослого — нельзя. Мы все окочуримся в восемнадцать. Мне осталось меньше четырёх лет, хотя могу поспорить, вы думали, что мне десять. Мы все недоразвитые. Уроды. — Я думал, тебе двенадцать. Значит, двадцать восемь любителей-профессионалов, а УЛ всего сорок? — потрясённо спросил Глеб. — А сколько человек любят Женю? — Откуда я знаю? Двести. Триста. Теперь уже без разницы, они всё равно не справляются. Женя как дырявое корыто. Начался процесс неконтролируемого падения УЛ. У него уже меньше двадцати — и это считая с вашими процентами. Вы, небось, думали, что любите его на сотню, да? Вечная любовь, всё такое. — Господи, — покачнулся Глеб. — Что-нибудь можно сделать? — Я за четырнадцать лет всякого насмотрелся, но выживших не было. Видели фотки на стенах? Мертвецы. Ничего не поделаешь, Женя сдохнет. Через три-четыре года сдохну я, а через десять — моя Ксюшка. Нас повесят в рамочку, а на годовщину устроят чаепитие с кексами. Валите в свою жизнь, дядечка, оставьте нас в покое. Антон обошёл Глеба, ледянка громыхнула по тропинке. Глеб кинулся за ним: — Стой, Антон! Но если он знает, что скоро умрёт, почему он не хочет провести со мной последние дни? Да, моя любовь бессильна и ничем ему не поможет, но почему нельзя побыть со мной до конца? Я не понимаю! — Блин, чего тут непонятного?! — Антон скривился, как от зубной боли. — Он вас любит! Бережёт! Не хочет, чтоб вы глупостей наделали! Он хочет, чтоб вы жили долго и счастливо — без него. Тьфу, достали вы меня, всё настроение испортили! Антон сплюнул на снег и пошагал к крыльцу. В сердцах хлопнул тяжёлой парадной дверью. Глеб остался стоять под окнами.***
Глеб заболел. Пять дней температура держалась под сорок. Приходил врач, развёл руками: при УЛ выше тридцати никто вообще не болеет, а у Глеба УЛ зашкаливал, прибор чуть не сломался. Прописал обильное питьё и ушёл. Глеб сгорал от лихорадки пять дней. Потел и метался в бреду, а когда наконец задремал, ему приснился Женя, лежащий в алюминиевом поддоне на банановом складе. «Этот снулик умеет делать минет?» — спрашивал Виталик, а Глеб отвечал чужим голосом: «Этот снулик только любить умеет, больше ничего». На Рождество Глеб поправился и написал сообщение: «Женька, я согласен без дерьма. Давай в кино сходим или на каток. Или можно к тебе в гости?». Женя ответил на следующий день: «Я модель рефа собираю. Приходи, поможешь». Глеб сбегал в пышечную и купил горячих пышек. Мария Васильевна увидела его с пакетом и пошла готовить чай. Дети, даром что мелкие снулики, скакали по Глебу, как резвые щенки. Они к нему привыкли, даже Антон больше не язвил. Женя улыбался и ел одну пышку за другой, но Глеб заметил, как он ослаб. Они собирали рефрижератор. Сидели рядышком за столом, в круге света от настольной лампы, клеили трюмы и палубы с кранами. Глеб пьянел от запаха Жени, любовался его круглыми ушами и мечтал поцеловать. Обнять, заласкать, сделать своим — пока не поздно, пока Женя способен ответить. Он потянулся к губам, но Женя уклонился и посмотрел укоризненно: — Мы же договаривались. Глеб, плохо владея собой от страсти и отчаяния, грубо спросил: — Поедешь в снулятник девственником? — Ты о чём? Времени полно, куда торопиться? — И то верно, — выдавил Глеб. В кино они тоже сходили. В тот самый кинотеатр с продавленными диванами, на фантастический блокбастер. Очередной герой спасал мир от катастрофы. Не доев попкорн, Женя уснул в начале фильма, и Глеб устроил его на своём плече и безнаказанно целовал тёплую макушку. Ощущение головокружительного полёта, которое он испытывал рядом с Женей, пропало. Теперь в груди сосало от страха и боли, он падал в непроглядную дыру — без помощи, без утешения, без надежды.***
На старый Новый год появился Альберт Николаевич. Глеб удивился, когда провернулся замок и в прихожую зашёл человек с кожаным портфелем. Он забыл о своём любителе. Альберт Николаевич достал из портфеля моток верёвки и сказал: — Я не получил удовольствия в прошлый раз. Это весьма прискорбно. Надеюсь, сегодня вы проявите больше отзывчивости. Глеб склонил голову, пытаясь изобразить отзывчивость, что бы она ни означала. Встреча затянулась. Альберт Николаевич зашёл дальше обычного, расширяя и диапазон приемлемости Глеба, и все его отверстия. Больше часа он готовил Глеба в ванной комнате, а потом долго и обстоятельно шнуровал на полу в комнате. Если бы не связанные за спиной руки, поза Глеба напоминала бы позу эмбриона: лоб упирается в колени, пятки прижаты к ягодицам. Хитроумные узлы давили на соски и мошонку, но слёзы текли не от этого. Исподтишка Глеб следил за стрелкой часов, висящих на стене, и цепенел от ужаса, понимая, что не успеет повидаться с Женей. В десять вечера, когда в детдоме наступило время отбоя, Альберт Николаевич перевернул его на спину, как беспомощного жука, и всунул член в болезненно опухший проход. Глеб заплакал. Он задушенно всхлипывал и глотал слёзы, но они всё текли и текли. — Вы сегодня отзывчивы, мне это нравится, — сообщил Альберт Николаевич и ущипнул его за задницу. — Ожидайте всплеска до пятидесяти процентов. Нет, до пятидесяти пяти! Я очень вами доволен. «До скольких?» — удивился Глеб.***
Утром он едва мог пошевелиться. Тело ломило, словно по нему проехал бульдозер, зад был покрыт синяками, а между ягодиц саднила царапина. Солнце било в глаза, но вставать не хотелось. Вялая апатия овладела Глебом, он зевнул и натянул одеяло на голову. Что-то было не так. Глеб выпутался из белья и достал прибор для измерения УЛ, которым давно не пользовался. Капнул кровью на тест-полоску, дождался результата. Сорок семь. Сердце застучало как барабан в цирке перед исполнением смертельного номера. Тридцать-сорок — базовый уровень, который гарантировал Альберт, плюс подъёмы в те дни, когда он получал своё извращённое удовольствие. Но конкретной цифры он не называл — до вчерашнего вечера. Если Альберт дарил ему всплески до пятидесяти, пусть даже до шестидесяти процентов, то кто любил его на сотню? Кто ему обеспечивал эталонный УЛ? И почему сегодня утром он перестал это делать? Трясущимися пальцами Глеб набрал номер Жени. Абонент недоступен. Набрал кабинет Марии Васильевны — никто не взял трубку. Не обращая внимания на боль, Глеб вскочил и начал натягивать джинсы. Не попав ногой в штанину, он упал на синюшный зад и выматерился от злости на самого себя. Он мог и раньше догадаться, откуда у него сто процентов. Просто всё совпало — знакомство с Женей и первое посещение Альберта, и семьдесят два благословенных процента вечером того же дня. Всё перемешалось. Когда у тебя сотня — ты счастлив и беспечен, и не анализируешь ничего. Глеб прибежал в детский дом запыхавшийся и в расстёгнутом пальто. Рванул на второй этаж, но путь ему преградила Мария Васильевна. Поймала в объятия и прижала к себе: — Ну-ну, успокойся... Глеб всё понял. — Нет! — закричал он. — Нет! Нет! Он дёргался, не слыша, что ему говорят, его взгляд был прикован к лестнице, ведущей на второй этаж. — Да отпустите его! — воскликнул Антон. — Вот же хрень! Мария Васильевна разжала руки, и Глеб взлетел по ступенькам, промчался по коридору и ввалился в комнату Жени. Сначала его ослепило солнце: раздвинутые шторы, открытая форточка, с подоконника исчезли модели авианосца и пиратской шхуны. Потом Глеб увидел, что матрас на кровати свернут рулоном, письменный стол пуст, и в комнате ничего не напоминает о Жене, лишь недособранная модель рефрижератора стоит на полу у двери. — Так легче, если вещи сразу убрать, — сказал Антон, пробравшийся вслед за Глебом. — Кому легче? — Всем. Дети меньше рыдают. После уборки я перееду жить сюда. Это как бы комната старшего ребёнка, тут почти все наши засыпали, типа мрачная традиция. Теперь я — самый старший. Глеб посмотрел на спокойное лицо мальчика и спросил: — Когда это случилось? — Ночью. Мы были рядом с ним. Он сказал: «Не плачьте из-за меня, увидимся на той стороне». Потом приехал врач и подтвердил СНУЛ. Уровень — ноль. Он и так ещё долго держался... Утром его забрали в снулятник. Глеб сглотнул комок в горле: — Что ж теперь делать? — Это любовь. Ну, или отсутствие любви, — ответил Антон. — Это можно чувствовать или не чувствовать, но сделать ничего нельзя.