Нечётный четверг

После того, как вчера Матвей пулей выскочил из квартиры Славы после всей этой ссоры и неожиданного крика, удара кулаком по столу, а главное — покушения на его телесную неприкосновенность — мужчина практически вырвал из-под него стул; юноша, не глядя под ноги, размашистым шагом двигался к дому. Он тяжело дышал, ощущая дрожь во всех конечностях, и старался не встречаться глазами с прохожими — казалось, они все знают. Закрыв дверь в свою комнату, парень понял, что не может больше сдерживаться — по его щекам побежали злые слезы. Он чувствовал себя брошенным. Все эти дни Матвей накручивался, но старался работать с этим, говорил: нужно подождать и все наладится, он оттает. И Слава… оттаял, а потом вспыхнул. Было больно. Этот период юноша опять страдал от невротической зависимости, быстро брал в руки телефон каждый раз, когда на него приходило оповещение. Даже не выключил звук на парах (часть из них была в зуме, часть — очно), за что сыскал недовольный взгляд лектора. И когда он наконец получил долгожданное сообщение, на его лице появилась улыбка, но в сердце — болезненное предчувствие. Оно не подвело. Матвей сейчас думал про Славу нехорошо, ругал его плохими словами, но все еще хотел назад: прибежать, помириться, расплакаться при нем, чтобы он попробовал его страдания на вкус сам, обнял и извинился. В эту секунду в эмоциях юноша не допускал мысли, что у партнера могли быть свои собственные, непонятные ему поводы для боли. Около получаса парень не мог успокоиться: садился на кровать и вставал, ходил по комнате и думал-думал-думал. Смотрел в окно и ничего не видел. Ему казалось, что весь мир схлопнулся в нем и больше ничего никогда не будет, кроме этого страдания. Даже когда его бил отец, всегда было стойкое ощущение — это закончится, синяки заживут, а потом и он сам сбежит из дома и забудет об этом. Сейчас же юноша не мог у себя в голове определить четкую временную границу окончания этого чувства. Что, если он не уснет и проваляется всю ночь в этом психозе? Или хуже — проснется завтра утром, а дыра в груди никуда не исчезнет? Пытаясь отвлечься, он успокаивал дыхание и повторял в мыслях: «Завтра будет проще, завтра притупится, не может не заживать. Если я продолжу это чувствовать, я сойду с ума. Так не бывает в реальности». Все казалось затянувшимся кошмаром, парень давал себе пощечины, но не просыпался. Стремясь успокоить себя, он заглядывал в будущее, но смотреть в него удавалось только из состояния травмы: она все уродливо меняла. «Слава не станет слушать». «Слава не поймет». «Слава никогда не чувствовал ко мне ничего настоящего». «Все было неправдой. Его глаза. Его прикосновения. Его поцелуи». «Я все себе придумал сам». Все эти доводы не выдерживали трезвой критики, но сейчас в его воспаленном мозгу место было только для них. Без стука в комнату вошла мама и замерла на пороге. Она, видно, вернулась недавно, а он и не услышал. Женщина тоже не ожидала застать сына здесь, особенно в таком состоянии — взлохмаченного с красным лицом и остекленевшими глазами. — Что случилось?.. — кажется, ей тоже стало не хватать воздуха. Матвей посмотрел на нее снизу вверх — он сидел на нижнем ярусе кровати, обнимал колени — и упер пустой взгляд в пол. — Уходи, — юноше показалось, что он говорит не своим голосом, что кто-то другой выдавил это жестокое слово из него. Мама тронула ручку двери — сын закрыл глаза, попытался восстановить дыхание. Она долго не решалась уйти. Затем ее материнское сердце все-таки подсказало, что здесь будет правильным. Женщина осторожно прикрыла за собой дверь и села рядом с ним на кровати. Парень отвернул лицо, когда она попыталась нежно коснуться его плеча, зло оскалился и отодвинулся. — Мне так жаль, но я даже не помню, когда это случилось… — Что? — Когда ты стал таким ежиком… — мама старалась говорить успокаивающе, но в голосе ее можно было различить страх — ей тоже казалось, что старший сын слишком сильно походит на отца — и, к сожалению, не только голубыми глазами, густыми темноватыми бровями и вздернутым кончиком носа. Матвей промолчал и крепче обхватил свои колени. Она беспокойно следила за его профилем и продолжала: — Помнишь, в детстве мы часто разговаривали с тобой. Когда ты был совсем маленький и Кости еще не было, мы всегда были вдвоем. Ты помнишь?.. — Нет. Я помню себя только лет с семи. Матвею не нравились образы, всплывшие в его голове: когда в их семье появился второй ребенок, все стало сложнее, особенно — с деньгами, мама, еще после школы закончившая бухгалтерские курсы, сразу после декрета пошла работать, и вместо нее с ними много времени проводил отец. Всю жизнь мужчина работал на заводе, но в девяностые предприятие практически разорилось, его перекупили немцы, что-то поправили, и оно продолжило делать оптику, когда-то славившуюся на всю страну, а теперь плохо конкурирующую с дешевыми китайскими аналогами. Но в 2008 году грянул кризис — тут уже даже немцы не справились. Сотрудников стали сокращать, и он вызвался сам (боялся, что его выберут против воли — мужчине все надо было контролировать), получил несколько окладов и ушел. По его квалификации работы в городе больше не было. На предприятия в Москве пробиться было сложно — там тоже шли сокращения. Тогда он и открыл для себя вахтовый метод работы — приезжать куда-то в отдаленные города на месяц и после такой же срок отдыхать дома. Иногда он работал и по два, и по три месяца к ряду. Матвей всегда восторгался его выносливостью. Хотел быть сильным, как он. Поэтому из-за темы детства в голову юноши сразу бросились ассоциации именно с отцом. Но это было несправедливо. Мама тоже проводила много времени с ним. — Помнишь, как мы ходили вдвоем в кино на ужастик?.. — с надеждой спросила она. — Это был не ужастик… Я не помню название… Какой-то блокбастер. Там просто была страшная графика, какие-то насекомые огромные, они сбились в кучу и копошились, — парень вспомнил, как некоторые моменты пугали его и он, крепко сжимая мамину руку, опускал голову вниз и просил ее сказать, когда страшное закончится. — Мне тогда так стыдно было, что я привела восьмилетнего ребенка на такой жуткий фильм. — Да не был он жутким. Просто местами. Да и я сам попросил. Мне он понравился. — Мне тоже… Матвей поднял на нее глаза. В детские годы мама казалась ему такой живой, интересной, потом в ней что-то изменилось — она стала менее уверенной, более грустной, зарылась в дела — работа, дети, муж, огород. И как будто перестала быть человеком. По крайней мере, с точки зрения сына, подверженного юношескому максимализму, отвергающего культуру потребления, тоскливый быт в серой пятиэтажке. Он смотрел, как женщина после семи приходит домой, тут же становится к плите, смотрит банальные сериалы по телевизору и ложится за полночь. Ему не хотелось называть это жизнью — в детстве он решил, что его будни не должны быть такими. Теперь он вырос и, наоборот, мечтал о рутине, порядке, предсказуемости. Хотел просто возвращаться в дом, где его кто-то будет ждать, где он сможет о ком-то заботиться и получать заботу. Матвей тоже не помнил того момента, когда он перестал доверять ей. — Мне грустно, что мы больше не разговариваем, что ты больше не пускаешь меня в свой мирок. Юноша пожал плечами и не ответил. В голове мелькнули какие-то яркие обрывчатые фрагменты из детства, где они ходят вместе по магазинам, макдональдсам, он цепко держит ее мягкую теплую руку и говорит, что станет военным, чтобы всех защищать. Затем перед глазами пронеслись картинки уже из подросткового периода: вечное закатывание глаз в ответ на ее расспросы: «А с кем ты идешь гулять?» — маме казалось неадекватным раздражение сына от таких фраз, а он еле сдерживался, объясняясь в мыслях: «У меня нет ни единого друга. Иду один наворачивать круги по городу, лишь бы лишний час побыть на улице, а не с отцом… Будто ты сама не понимаешь!»; растущая скрытность, вечное «Нормально» в ответ на «Как дела?»; а самое страшное — мерзкие, колкие высказывания о женщинах, брошенные как бы ненароком в седьмом классе в ответ на замечание учительницы: Матвея хотели посадить с замкнутой девочкой-троечницей, которую все травили, и он вдруг взбунтовался (уже тогда вечно молчаливый, холодный, изредка он мог показать зубы), сказал: «У нас парная работа, я не сяду с этой тупицей. Она же девка, что она в математике смыслит?». Матвей надеялся, что тогда ему разрешат поменять партнера — мальчики не хотели общаться с ним, но оказаться при выполнении совместной работы с отличником не отказался бы никто. Это было хорошим шансом для того, чтобы завести знакомство. Но учительница не пошла навстречу, обиделась, закричала: «А ну извиняйся перед ней! Извиняйся перед всеми девочками!». Но Матвей заметил в глазах других мальчиков заинтересованность и восхищение и не отступил: «Я сказал всю правду! Женщины — тупые!». Ребята поддерживающе заулюлюкали, посмеялись. Тогда учительница снова повысила голос: «Значит, твоя мать — тоже?». «И моя мать — тоже», — твердо ответил Матвей, но вдруг на спине выступил холодный пот — все мальчики смотрели на него с непониманием, это явно было лишним и им не понравилось. В кабинете висела тишина, только слышалось распаленное дыхание учительницы. Именно в тот момент юноша ощутил, как он раз и навсегда, как топором, обрубил связь, объединяющую его со всеми людьми, а главное — с его мамой. Математичка назвала его «малолетним уродом» и выставила с вещами за дверь. Крикнула вдогонку: «Позвоню твоему отцу! Пусть он научит тебя отношению к женщинам!». Он научил… в тот же вечер. Из этого Матвей помнил только, как после стучали его зубы о стакан с водой и он долго со страшными всхлипами не мог прийти в себя. Через собственное унижение его пытались привести к уважению других, но не получалось. Мальчик только сильнее зарывался в свою ненависть к непохожим на него: женщинам, мигрантам, детям из счастливых семей. Матвей пропустил неделю в школе (нужно было дождаться, пока он перестанет прихрамывать и синяк на скуле пройдет), когда же он вернулся, кокетливая уверенная одноклассница повернулась к нему и бросила: «Ты ведь всегда будешь девственником, понимаешь?». Все заржали. Он дико посмотрел на нее и ничего не ответил — с тех пор юноша не только ненавидел женщин, но и боялся. А через год он согласился с ее словами. Матвей давно ощущал, что с ним «что-то не то». Однажды, когда их класс переодевался в спортивную форму в тесной раздевалке, к ним ввалились десятиклассники. Их обычно отпускали за пять минут до конца урока, чтобы к перемене освободить маленькое помещение. Но сейчас они, видно, не хотели заканчивать игру в волейбол и, распаленные, с адскими воплями вбежали в раздевалку, постаскивали с себя футболки и решили растрясти малышню (так они называли восьмиклассников). Все смеялись, толкаясь с ними. Матвей забился в самый угол, где вечно переодевался, но и там его не оставили в покое. Вышло так, что он неловко вжался носом в грудь высокого парня, попытался оттолкнуть его от себя, но лишь уперся руками в обнаженный торс, ощутил дыхание на своей макушке и терпкий мужской запах. Это продлилось не больше нескольких секунд, школьник толкнулся в другую сторону и слэмился уже с кем-то другим. На крики прилетел физрук и утихомирил всех. Ребята, продолжая смеяться и пошучивать, быстро переодевались. Один только Матвей замер на скамейке, дрожащей рукой поднес телефон к лицу, будто там что-то срочное, а второй придерживал лежавший у него на коленях пиджак. Когда все ушли, он осторожно приподнял его и, глянув на топорщащуюся ткань штанов, вновь вернул на место. В тот безумный день он решил две вещи: «Возможно, со мной действительно что-то не так и я гей». «Я никогда не буду заниматься сексом. Лучше уж быть вечным девственником, чем эта мерзость». Матвей вспомнил об этом сейчас, потому что в тот момент ему было так больно и страшно, но поделиться было не с кем. Сейчас он чувствовал себя еще хуже, но мама своим незатейливым разговором вдруг отвлекла его, и юноша почувствовал, что сердце бьется ровнее. — Мотя, что с тобой?.. Парень выдержал долгую паузу, подумал, что терять нечего и, покосившись на маму сбоку, сказал: — Я поссорился с человеком, которого люблю. Кажется, он выпалил все и сразу не просто, чтобы проверить ее реакцию, но и чтобы оттолкнуть в случае, если ей это придется не по вкусу. Но она понимающе покивала, сглотнув, спросила: — Это очень больно? Матвей поморгал, не ожидая такого. — Да. — Тогда, видимо, правда любишь… Они помолчали, женщина опустила грустный взгляд в пол. Сын молча следил за ней, она вздохнула и медленно произнесла: — Ты же понимаешь, что я все равно навсегда с тобой? Юноша повернул к ней голову, не поверил. — Мне почему-то кажется, — мама как-то неуверенно продолжила. — Что ты решил, что я от тебя отказываюсь. Это неправда. Когда ты пошел к нацистам — ты остался моим сыном. Сейчас — тоже, — она поняла, что это странная параллель и оправдалась: — Я хотела сказать: я всегда знала, что ты… — Гей? — Нет. Что ты мягкий, добрый, уязвимый. За какой бы страшной маской ты ни прятался, ты все еще тот мой сынок из детства, тот мой Мотя. Да, ты крепнешь, взрослеешь, мудреешь, часто ошибаешься. Но ты все еще тот — добрый, веселый, стремящийся всех защитить. В какой-то момент из улыбчивого ребенка ты превратился в угрюмого подростка, а затем в пугающего всех взрослого. Но я всегда буду любить тебя, потому что я вижу тебя. Тебя настоящего. Матвей отвел глаза, помолчал. Его сердце стало таять, но он все-таки не сдержал рвущейся наружу обиды: — Но ты ни разу… не защитила меня. Она ответила не сразу: — Ты не все помнишь из детства. Мы уезжали к тете Гале, ты был в начальной школе. Мне кажется, с тобой что-то тогда совсем плохое было — в тот месяц у тебя были тики, ты мог долго молчать. Матвей как будто бы вспомнил какую-то проблему с глазами из детства — все время хотелось закрыть их: казалось, что если моргнешь, то проснешься и все окажется не по-настоящему. Но это было каким-то мимолетным. — Ты в школе тогда стал хуже учиться — писать не мог, у тебя ручка выпадала из рук, людей боялся. Папа был дома после вахты. И Костя маленький, и с ним сложно. И тогда он впервые начал бить тебя. Уже не так — шлепки и подзатыльники, а вот прям, — ее лицо темнело, она смотрела в пустоту перед собой. — Прям с каждым днем все серьезнее. Знаешь, папа тебе никогда не говорил. Его старший брат Витя… Сел в тюрьму, когда ему было всего двадцать лет, твоему отцу тогда было двенадцать. И это было для него большим горем. Пришлось быстро взрослеть, заботиться о маме. На последнем году четырехлетнего срока его на зоне убили, — она выдохнула. — Мне кажется, самое жуткое, что он из этого вынес — страх, что его дети тоже вырастут людьми, способными оказаться в тюрьме. Поэтому он решил, что нужно… так действовать. Строго. Взял пример со своего собственного отца, но в отличие от него… Не бросил вас. — И ты просто согласилась? — Когда он начал бить тебя тогда, я взяла тебя и Костю в коляске. Поехала в соседний город к тете Гале. И мы жили там месяц, у нас всех сдали нервы, да и рады мне там с двумя детьми не были… Папа звонил, плакал, уговаривал. Деньги закончились — и я вернулась… Он посдерживал себя пару месяцев, потом опять начал… На этом все и закончилось. Мой побег. На большее я не осмелилась, а потом… привыкла. Он ведь моя семья. Матвей дико посмотрел прямо на ее лицо. В голове стали проноситься какие-то ассоциативные воспоминания. Так это не фантазия? Это было на самом деле? Юноша всегда считал, что это лишь его предсонные мечтания, о которых он продолжал думать из года в год. — Ты простишь меня? — мама попыталась заглянуть ему в глаза, но он отвернулся. — Я понимаю, что у тебя было немного вариантов, но тебе не понять, что я пережил. Каково это, когда в своем доме ты каждую секунду в опасности? Это ломает. Тебя-то он никогда не трогал? — Никогда. — Ну и хорошо, — Матвей вдруг остыл, но извинения так и не принял. Мама механически повернулась к нему корпусом, неловко раскрыла объятья. Он грустно посмотрел на нее, но не посмел разбить ей сердце в такой момент — дал себя обнять, ткнулся носом в плечо. Вспомнил, как прижимался к Славе и вдруг не сдержал слез, прошептал сквозь них: — Мама, что мне делать? Я, кажется, опять поступил неправильно. Я все время повторяю ошибки и ничему не могу научиться. Я не хочу терять его. — Наверное, нужно сказать ему… — она сразу поняла, о чем сын. — А если ему нужно остыть, а я полезу не вовремя? — А если он наоборот ждет, что ты вернешься? Не попробуешь — не узнаешь. Конечно, маме хотелось сказать: «Да выбрось ты его из головы, зачем это тебе. Повзрослеешь и забудешь. Стыдно будет потом перед девушками за юношескую глупость с мужчиной», но она сдержалась, подобрала правильные слова. — Спасибо… Я хочу поесть, — Матвей давно ощущал слабость и головокружение, но игнорировал их. — Конечно! Я тебя покормлю, — она встала, замерла на минутку, затем чмокнула его в лоб, растерла след от помады пальцем. Юноша слабо улыбнулся и лег на кровать, закрыл глаза. Тело все еще ныло после истерики. Успокоившись, он стал вести рассудительный диалог с самим собой. Принялся думать про их предыдущую ссору. Про тяжелый разговор про их первый секс… Про «ублюдка». Он помнил, что сказал это, но не хотел признаваться, думал: Слава просто ищет повод для обиды. Сейчас он прокрутил в голове всю их беседу и вдруг понял, что именно этим «ублюдком» хотел сказать мужчина. Слава просто считал его состояние в день первого секса: Матвей ненавидел его, поэтому и обозвал, ему хотелось быть жертвой, хотелось наказать себя за порочность своих желаний, отдаться врагу. Наверное, мужчина не понял этого тогда, но потом, когда лучше узнал его, догадался. Матвей стал анализировать свою реакцию, в принципе свое поведение. С тоской подумал о том, как сегодняшний резкий страх перед Славой (он может меня ударить) вдруг наоборот привязал его к нему. Сразу потянуло обратно, захотелось выслужиться, сыскать утешение. Это действительно походило на те моменты, когда в детские годы отец после наказания давал ему воду, гладил по голове и приговаривал: «Теперь ты больше не будешь, и я тоже больше не буду». В те моменты в Матвее невротически переплелись чувства страха и любви. Он ощущает себя любимым, только когда заслуживает эту любовь через боль. Юноше не хотелось в это верить, но догадка походила на правду. Больше всего его пугало, что Слава первым понял это. Нужно научиться справляться с собой, если он хочет продолжить их связь. Через полчаса вернулся Костя и застал Матвея и маму ужинающими на кухне, они улыбались друг другу и говорили о чем-то. Костя с опаской глянул на припухшее от слез лицо брата (тот спокойно выдержал его взволнованный взгляд) и ушел в комнату. Позже младший все-таки неумело извинился: — Ты прости меня, это, я не хотел тебя подставлять… Понимаю, что ты морочился с шарагой этой ебенячей, а я опять все просрал. Хуйня вышла. Сам себе в кашу, в общем… Матвей решил не дожидаться уточнения, что именно он «себе в кашу», и примирительно похлопал его по плечу: — Я не должен был с тобой так разговаривать в любом случае. Я виноват. Извини. Постараюсь поработать над собой, чтобы больше так тебе не говорить. Я так не думаю на самом деле. Костя удивился перемене в брате. Про Славу, как и обещал, ничего говорить не стал. Но когда все уже легли спать, Матвей слез с кровати и стал тихо одеваться. Видимо, изначально он этого не планировал. Брат не спал, ему стало не по себе, и он спросил: — Ты… куда? — Все хорошо, — юноша кивнул ему, но было заметно, что он нервный. — К нему. — Ладно… Удачи… — Спасибо.