Нечётный четверг

Спустя пару дней Слава встретился с Пашей. Пришел к нему чуть живой. Друг сразу заметил нетипичное состояние мужчины: какой-то он слишком молчаливый. Мстислав прошел к нему на крохотную кухню и сел на табуретку. В коленку ткнулась носом большая рыжая собака, мужчина не глядя опустил на нее руку и стал гладить. Паша все понял и сел на стул рядом, грустный. Собака тоже все поняла и стала мерно вилять пушистым хвостом, не сводя больших глаз со знакомого гостя: обычно он сразу обращался к ней веселой интонацией, а теперь только задумчиво водил рукой по лоснящейся шерсти. — Ну… чего там?.. — Паша постучал ногтями по столу и вздохнул. За месяцы отношений Матвея и Славы он уже привык к прослушиванию бесконечного монолога об их буднях. Он не злился из-за этого — ему действительно хотелось поддержать друга. Вместе с тем образ Матвея в его голове рисовался слишком запутанный. «Я что-то совсем не могу его представить» — признавался он. Пара их случайных встреч не добавляла ясности: из них только можно было сделать вывод о закрытости юноши. Слава долго и сбивчиво рассказывал о том, что произошло между ними. Паша понимающе кивал, изредка спрашивал что-то и снова кивал. Обычно он боялся, что чужие негативные эмоции передадутся ему (потому что он тоже был эмпатом) и выстраивал защитный барьер (повторял про себя: это — чужие чувства, не мои), но со Славой так не получалось — они были слишком близки, поэтому парень постепенно погружался в уныние и испытывал искреннюю жалость: и к другу, и к его партнеру. Лично они со Славой могли обсуждать все. В их диалогах часто мелькало: — Знаешь… Я кстати вчера обиделся… — На меня? — Да! — А ну-ка рассказывай! И при этом такое происходило обоюдно: то один, то другой поднимал какую-то небольшую проблему, какое-то негативное ощущение, вызванное неосторожным действием или словом. И обсуждение обязательно выходило доверительным и непринужденным. Они быстро решали все проблемы, укрепляли дружескую связь и старались в будущем не говорить тех вещей, которые могли ранить. Славе было очень комфортно в этих отношениях! И он всячески старался перетащить паттерны взаимодействия из них в их будни с Матвеем. А на деле выходило то, что выходило… — Я так напортачил… — Мстислав подложил кулак под щеку. — Я так давно планировал этот разговор с ним, а в итоге… Все как-то закрутилось, наложилось… Но я не могу, честно, — мужчина вдруг заговорил эмоциональнее и втянул больше воздуха. — Понимаешь, это практически каждую ночь… Ну через ночь… — Паша только кивал, он слушал эту историю уже далеко не в первый раз, но понимал, что друга просто клинит на всех этих деталях, поэтому раз от раза он говорит об одном и том же. — Я спал тогда… Еще в первый раз и очень испугался. Просыпаюсь от того, что у меня лицо мокрое. Понимаю — он плачет. Во сне. Это вообще самое жуткое. Лежит человек, а у него из-под закрытых глаз выкатываются слезы и так густо по щекам бегут. И чуть ли не каждую ночь так. Я его сразу обнимаю, что-то шепчу на ухо, вытираю лицо, глажу… Будить — не бужу. Он успокаивается. Еще хуже, когда он говорит во сне. Я тогда не сразу просыпаюсь, а какое-то время его через сон слышу и мне чудится что-то страшное. И во сне он все время дергается, говорит: «Не надо! Хватит! Прекрати!». И все в том же духе. Я сразу ему на ухо, успокаиваю: «Матвей, я здесь. Все хорошо. Тут никого нет, кроме нас с тобой…». Только после этого он успокаивается, улыбается. А утром — ничего. Я как-то спросил его: «А тебе снятся сны — не помнишь?». Он сказал — никогда практически не запоминает. Вроде не врет. Наверное, оно к лучшему. С другой стороны, у него во сне мозг каждый раз такой стресс переживает — это же очень нездорово. Мы же ночью отдыхаем, а он там… Не знаю, что ему снится. Наверное, отец. Он все время эту тему заминает. Может, потому что подавляет, оно так все из подсознания пробирается. Самое жуткое: иногда говорит что-то такое скомканное… Ну, что убьет себя: «Я прыгну! Отойди! Прыгну!». Я потом полночи не сплю… Мне стыдно, правда, но я рад: когда у меня ночная смена, я потом днем один нормально отсыпаюсь. А иначе по несколько раз за ночь глаза открываю и проверяю: как он там? — Это очень большой стресс для вас обоих… Я понимаю, почему ты так не сдержался… — Да-а-а… — Слава почесал голову. — То, что он мне не сказал про угрозы, конечно, подкосило. Я и так всю ночь его, как ребус, разгадываю, а тут еще и днем, оказывается, такого слона проглядел. Виноват я во всем. — Ну… ты ведь не обязан решать все его проблемы. А он не обязан тебе о всех них сообщать. Это не очень здорово. — Знаю. Но иначе не могу. Эх, как же я вел себя смрадно. Я просто словно в воронку какую-то — бац! — и не могу себя контролировать, меня просто несет, все злит. Я так копался в себе эти два дня… Не знаю, как думаешь… Людям, как правило, не нравится в других то, что они не могут принять в себе самих. Какие-то плохие стороны, к чему они имеют склонность, или чего стесняются. И я вот в такое бешенство прихожу, когда понимаю, что он делал все это с жертвами… Может, это потому, что я такой же? Я имею в виду одноклассника. Может, я даже хуже: он мой близкий человек был, ну до всего того, а у Матвея жертвы — незнакомцы. — Слушай, Слав, я думаю, мериться тем, кто больше виноват в такой ситуации — дорога в тупик. Но мысль о том, почему это так тебя волнует, — здравая. Надо как-то отпустить это переживание?.. — Меня еще вот что напрягло. Я когда ему рассказал эту историю про одноклассника да и потом. В общем, он мне говорил: «Да ладно тебе. Да ты защищался! Да ничего страшного!». И после в том же духе. И я подумал: «Вау, он хочет защитить меня!» А потом мы как-то разговорились, и он мне признался так, между делом, что сам бы хотел так отомстить, будь у него такие обидчики. Он видит в этом силу, а не ошибку — понимаешь. Меня это напугало. — Ты же знаешь, что сказать не значит сделать. Да и ты сам говоришь все время, что у него проблемы с мужской идентичностью: он все время пытается вписаться в этот шаблон, ведет себя нарочно грубовато. — Ну да… — Учитывай, что он же мог просто в голове это представлять: каким бы он жестким был в таком случае, но это же не значит, что он такой на самом деле… Ты мне его так описываешь, что я его вижу таким мягким, хотя и очень неоднозначным. — Ну ладно. Думаю, ты прав. — Грустно, что ты тогда не смог уйти от конфликта… Надо было переждать. — Да, самое обидное. Я бы отдышался и, может, сразу что-то понял, извинился, а меня завертело. Короче, надо было быть решительнее, но я как-то испугался его одного оставлять. — Ты еще не говорил с ним? — Нет, я все эти два дня думаю об этом, но… боюсь, что недостаточно остыл, и все повторится. — Тяжело… Но, думаю, ему и самому полезно побыть одному. Прийти в себя.

***

Матвей вышел с работы. Закрыв дверь, понял, что забыл наушники. Выругался и вернулся за ними. Сунув их в уши, он включил русский рок и постарался сосредоточиться на музыке. Но любимые песни только бесили, насильно вслушиваться в них себя заставить не получилось, и парень опять провалился в тревогу. Он злился. Злился сейчас. Злился весь день. На себя, на Славу, на тупых клиентов, которым нужно по пятьсот раз объяснять, как работает тариф с пакетом минут. Все накопилось и надоело. Юноша понимал, что больше всего ему сейчас, конечно, хотелось помириться со Славой (они не виделись и не списывались три дня) только как-то так, чтобы от самого него ничего не требовалось — он и так уже наговорил! Может, мужчина сам сделает первый шаг, а Матвей ему подыграет? Было бы неплохо… Выходные проводить в комнате с хмурым братом совсем не хочется… Да и он правда скучает и чувствует себя виноватым. Хотя завтра отец уедет на вахту — станет поспокойнее. Может, от этого в принципе полегчает? Где-то в парке Матвея схватили за рукав пуховика. Он тут же оскалился — кто там еще?! Вытащил наушник и зло оглянулся. Четверо, нет, пятеро мужчин в капюшонах под светом тусклого уличного фонаря. В своем состоянии парень не сразу узнал их, опрометчиво бросил: — Чего надо, блядь? — Мы говорили, что выследим тебя, — мы свое слово сдержали. Матвей узнал голос. Реальность треснула, накренилась и пошла куда-то вкось. Его всего обдало жаром, захотелось скинуть с себя куртку, хотя стоял пятнадцатиградусный мороз. — Ч-чего? — беспомощно произнес он и обвел знакомые фигуры взглядом. Попытался зрительно ухватиться за кого-то, встретился глазами с одним из своих былых товарищей, с которым они часто вместе возвращались в одну сторону и расходились там, наверху города, у церкви. Из-за совместного пути они с ним каждый раз оставались наедине, и Матвей подолгу слушал его рассказы: о службе в армии, о тупых коллегах на работе. Ему тогда казалось, что они, наверное, друзья, только сам юноша про себя ничего не рассказывал: считал, что у него все какое-то заурядное. Этому парню (возрастом он был не старше Матвея, тоже лет двадцать), видимо, был оскорбителен их зрительный контакт, он плюнул со словами: — Пидарас! Сука! Матвей кратко глянул на слюну, попавшую ему на локоть, подумал, что бежать глупо: если ударит первым — хоть какой-то шанс будет. Но тело подвело, ноги сами дернулись. Он кинулся в сторону, не успел пробежать и пяти метров — прилетело в затылок. Судя по мягкой боли — вроде бы кулаком. Самое страшное, если ударят чем-то серьезным. Когда старшие члены их группировки проводили младшим инструктаж, они подробно рассказывали: как нужно наносить удары, чтобы никого случайно не убить. Как Матвей уже объяснял Славе: его ребята были «лайтовые», никто в тюрьму за убийство не собирался, но он был наслышан и про «хардкорных»: их брали за дело, они выходили с зоны и снова повторяли то же самое. Это и восхищало Матвея, и ужасало одновременно. Но он знал, что большинство таких убийств происходило непреднамеренно: где-то слишком сильно приложили головой об асфальт, где-то, разгоряченные, схватились за кирпич. И сейчас все, чего он хотел: хоть бы они использовали только кулаки. Парень упал, изо всех сил сжался в комок и закрыл голову. В этой позе броненосца юноша чувствовал себя неуязвимым. Из-за отца у него был высокий болевой порог. Нужно просто дождаться, когда они удовлетворяться и им станет скучно. Надоело им быстро, тогда главный, Миха, мужчина лет сорока, приказал поднять его. Тут Матвей забрыкался, стало страшнее. Его оттащили куда-то в сторону от малолюдной дорожки, за деревья, тут уж совсем никого не было. Когда двое поставили его, держа под руки, он сначала не смог поднять голову, повесил ее — от адреналина в организме смешались все процессы и управлять телом было трудно. Его ухватили за волосы, он показал зубы, из треснувшей губы по подбородку тянулась струйка крови, но парень, словно пьяный, не понимал, откуда она льется, и все пытался сплюнуть слюну, чтобы избавиться от металлического привкуса. Миха ему что-то с уверенным видом внушал. В ушах звенело. Матвей напряг зрение: он стоял против фонаря, поэтому лицо бывшего наставника было мутным, а его собственное — все блестело в лучах света. Вычленил: «позор», «грязный», «предатель», «втирался в доверие», «содомит». Потом мужчина что-то, видно, спросил. Матвей опустил голову и закрыл глаза, в голове рвано цеплялись друг за друга мысли: «Предатель-предатель. Что для Славы предатель, что для них… Слишком нацист для геев, слишком гей для нацистов». — Ты меня понял, педераст? — Миха больно ухватил его за волосы, заставил посмотреть на себя. Матвей открыл только один глаз и тихо ответил: — А я дрочил на вас всех… Хочу, чтобы ты знал. Миха поморщился и как-то не веря скользнул по лицам товарищей. Они тоже ежились от неприязни. Первым опять не выдержал тот, что всегда провожал его: дал ему в солнечное сплетение. Матвей беззвучно схватил ртом воздух и повис на державших его руках. Другой врезал ему уже прямо в лицо. Потом все стало хаотичным. Удары лились отовсюду. Парень пожалел о своей провокации, стало совсем жутко. Юношу отпустили, он повалился на мерзлую землю. Потянулся к голове, чтобы закрыть, но как-то долго не попадал руками — они не слушались. Время от времени открывал глаза, но тогда все кружило до тошноты и он зажмуривал их снова. Наверное, он терял сознание и приходил в себя. Понять было трудно. В какой-то момент ему показалось, что это точно сон. В другой — что это воспоминание. Разок он не вовремя приоткрыл глаза и увидел летящий в его сторону нос тяжелого ботинка. После этого его совсем замутило, боль поблекла. Но стало опять дико. До этого юноша на какой-то период потерял страх: он скрылся где-то за болью, тошнотой, жаром (хотелось опять скинуть куртку, просто невыносимо) и звоном в ушах (как будто наушники на полную громкость и звук такой противный), а сейчас ощутил его вновь. Закричал по-детски: «Папа! Папа!». И было непонятно: то ли он хочет крикнуть «Папа, не надо!», то ли «Папа, помоги!». Потом в голове появился Слава. И Матвей разозлился на него еще раз: «Так мне и надо, да?». Потом опять куда-то завертело, и все исчезло. Когда в следующий раз он открыл глаза, было тихо. Тихо и холодно. Только что-то монотонно звенело. Юноша, лежа на боку, посмотрел чуть-чуть на красный снег перед своим лицом и закрыл глаза обратно. Очень хотелось спать. Другой раз Матвей открыл глаза словно от кошмара — опять было жарко, но разорванную губу приморозило к снегу, и он, весь ощетинившись от боли, с трудом отодрал ее. Кровь пошла сильнее, и парень пьяно проморгался. «Откуда снег?» «Где Слава?» Ему понадобилось несколько минут, чтобы осознать, что он на улице. Воспоминания как-то словно извне в ломанном порядке стали проникать в сознание. Парень с большим трудом приподнялся на локте и вдруг проговорил: — Я умру от обморожения, если не встану… Точнее ему показалось, что он сказал это вслух. На самом деле голоса не было. Долго провозившись, Матвей все-таки поднялся. Глуповато огляделся, не понимая, где это он. «Деревья какие-то? В лесу что ли… А фонарь откуда. Надо к фонарю». Хватаясь за стволы, пачкая кору в крови, юноша дошел до пешеходной дороги. Она вела по парку к его дому. «Он волнуется, наверное». Матвей очень медленно шел по ней, уверенный, что идет к Славе. Парень раньше слышал истории, как люди, попавшие в аварии, сами вылезали из искореженных машин и в состоянии аффекта проходили на сломанных ногах по несколько километров. Ему было трудно в такое поверить, а сейчас он сам оказался дома каким-то невероятным образом. На четвертый этаж ему помогли подняться местные мужики. Они увидели его у подъезда и в тишине отставили бутылки пива. Переглядываясь, долго спрашивали: — Пацан, давай скорую вызовем? Но Матвей отвечал: — Мне надо к Славе. Показывал дрожащей рукой четыре пальца и кивал наверх. Мужики подняли его по лестнице, позвонили в указанную квартиру. Дверь открыл Костя. Матвей разозлился: почему Славы нет? почему тут брат опять? Костя очень растерялся. Он вышел нечесаный в мятой футболке и не производил серьезного впечатления. Его даже спросили: «Взрослые дома есть?». Тут юноша пришел в себя, закивал и, взяв Матвея под руку, завел в квартиру. В коридоре старший, вымотанный, уперся спиной в стену и стал масляным взглядом скользить по шкафу в прихожей — как это? Он что, пришел домой? Костя, не справляясь с дрожью, стал стаскивать с него ботинки. — Тебе очень больно?.. — как-то глупо спросил он, и ему тут же стало нестерпимо стыдно. — Что мне сделать?! Что я должен делать?! Матвей, закрывая глаза, повел головой, ухватил его за плечо (не сразу по нему попал) и слабо проговорил: — Не говори ему. Если скажешь — ты мне не брат. Костя забегал глазами из стороны в сторону. «Позвонить Славе» — первое, что пришло ему в голову, когда он открыл дверь. Эта идея приземляла его над проблемой. Делала решение достижимым — он приедет и все поправит. А что теперь? — Папа! — Костя сорвался на крик. — Ну что там еще?! — отец закричал в ответ зло и, вышел с кухни хмурый, но, как только увидел в противоположном конце коридора окровавленное лицо сына, сразу переменился. Он оказался рядом через секунду и, освобождая себе проход, оттолкнул Костю — тот больно приложился о стену. Мужчина одной рукой поддержал Матвея, другой приподнял его лицо, заглянул в полузакрытые глаза. — Кто?! Сын помотал головой и махнул рукой. — Давай в травмпункт. — Мне нельзя в больницу… Меня арестуют. Отец помедлил пару мгновений, зло ругнулся, повел юношу в комнату и еще разок матернул Костю, потому что он мешался ему под ногами. Там он усадил Матвея на нижний ярус кровати, обернувшись к младшему, прокричал: — Что ты стоишь, тупорылый дебил, неси аптечку! Костя бросился к шкафу, тянувшемуся во всю стену, вытащил зеленую коробочку с медицинским крестом. От ее вида парня словно прошибло током — все прошлые разы он доставал ее, когда нужно было обрабатывать раны, нанесенные отцом. Мужчина стал промакивать ваткой разорванную губу. Костя стоял рядом зеленый и не отрывал пустого взгляда от искореженного лица брата. — Идиот, блядь, лед принеси! Нихуя не догадаешься! Младший опять задрожал от слов отца и побежал на кухню. В морозилке льда не было, и он закрыл лицо рукой, не зная, что ему придумать. Наморозить? Ну он ведь так быстро не застынет… Вернулся назад и робко, не входя в комнату, еще из коридора известил: — Папа, там нет льда… — Принеси что-то холодное! Ты специально так делаешь, блядь?! Ты издеваешься, придурок?! Костя выворотил весь ящик морозильной камеры и, оставив дверцу нараспашку, принес его. Отец подложил Матвею под спину подушки, чтобы он сидел, опираясь на них, и подсунул между спиной и ними пакеты с заморозкой, раскидал их по коленям — на парне не было живого места. — Мне что-то еще сделать?.. — беспомощно спросил Костя. — Иди, блядь, не мешай мне. Был один нормальный сын. Теперь ни одного не останется. Младший простоял еще с минуту, как бы отказываясь верить в эти слова и надеясь услышать что-то в оправдание; хоть он и прекрасно знал, что отец никогда не извиняется, не признает себя неправым и, если уж он сказал что-то, значит, мнения своего не поменяет. Неживой, юноша механически поднял ящик и вышел с ним за дверь, прикрыл ее ногой и вдруг сильно и хлестко разревелся. В аптечке был анальгин в ампулах, и отец сделал ему укол. Матвею стало полегче. Он был в легком трансе, состояние аффекта и шока еще не прошло, и боль ощущалась притупленно. Отец много трогал его и мазал: где перекисью, где обезболивающим. — Матвей, это он сделал? — А? — Тот ублюдок? — Ублюдок… — парень в задумчивости повторил это слово, где-то он его уже с такой особой интонацией слышал. — Матвей, это сделал твой… — отец все же выдавил слово — резко, как пластырь содрал: — сожитель? Юноша посмотрел на мужчину в упор (он редко заглядывал в его лицо так прямо: у юноши от этого поднимался ворох обиды в душе и одновременно что-то приятно ныло) и удивился: «Так, значит, он на самом деле все-таки верил мне». — Ну? Отвечай давай. Я убью его! Матвей улыбнулся — ему стало смешно — и закрыл глаза, помотал головой, для убедительности горделиво сказал: — Он меня никогда не обидит. Это только я его обижаю. Он говорит, что это я плохой! После они какое-то время сидели молча. Отец тяжело переваривал услышанное. Кажется, его собственная догадка далась бы ему проще. Матвею на время стало получше — обезболивающее было сильное. Он разглядел дрожь в руках отца — тот, сидя рядом, сцепил их в замок на коленях. Сын долго смотрел на подскакивающие квадратные костяшки пальцев, которых всегда так сильно боялся, затем ощутил смелость: в таком состоянии бояться уже было нечего — накрыл его руку своей. Действие далось тяжело, и он поморщился. Отец напрягся, тяжело вздохнул, а затем вдруг сжал его руку. Матвей подумал, что он не может вспомнить телесного контакта между ними чувственнее. Было видно, что мужчина на что-то решается. Юноша уловил это не сразу, но, когда заметил, как он сглатывает и время от времени набирает легкие воздухом, все понял. Сам подумал ему помочь и сказал: — Папа, спасибо… — от его поддержки на душе действительно было тепло. Отец кивнул и сжал его руку сильнее, он не рассчитал силу и сделал сыну больно. — Матвей, я тебя очень прошу: давай я сделаю все что угодно, а ты перестанешь. — Что перестану?.. — парень совсем не понял, решил оправдаться: — Я не возвращался к националистам, они просто сами мне сюрприз решили сделать. Это в прошлом, честно. — Перестанешь с мужчинами… В тишине Матвей слышал только непрекращающийся звон в ушах. Он был неяркий и при разговоре не мешал. Наверное, через минуту парень отозвался: — Пап, я не могу… Я ведь не выбирал это на самом деле… Я бы хотел, честно, перестать это чувствовать. Но я не могу. — Матвей! — отец обернулся к нему и потряс за плечо, тут же понял, что делает больно, и прекратил, голос у него был дерганый — сын никогда не видел его в таком состоянии. — Матвей, я тебя очень прошу. Просто перестань! Я не знаю: делаешь ли ты это специально, чтобы отомстить мне, чтобы меня унизить. Но ты ведь себя таким образом унижаешь, Матвей… Это же просто мерзко. Не понимаю тебя… не знаю: может, ты стал таким, потому что я слишком много требовал и ты сломался… и я был слишком строгим, жестким, наверное… Это я виноват, да? Матвей уставился на него как-то ошалело и ничего не ответил. Тогда отец, часто дыша, ухватил его за оба плеча, придвинулся, продолжил с напором: — Перестань, Матвей, перестань. Ради меня. Все что угодно сделаю. Ты победил-победил. Не спорю. Ты меня раздавил. Я не могу это вынести. Ты всегда был моей надеждой. Такой был молодец, только слабенький. Потом стал сильный, а потом… Ведь люди же узнают, господи, они же станут говорить, как ты не понимаешь-то? Какой же это, блядь, позор. Матвей, слушай, давай я куплю тебе машину. Только прекрати это делать. У меня есть накопления. Мы купим тебе ее, найдешь себе девочку, будешь катать. Только не надо больше. Я понимаю: может, там тебя обманули, заставили, совратили, куда-то там на квартиру завели, деньги дали, опоили, накачали наркотиками. Только прошу тебя: давай все это оставим позади. Просто будем жить, как раньше… Но я тебя и пальцем не трону… И Костю тоже. Я ведь не трогал его все это время. Ты заметил? Я доказал тебе — я могу. Он херню же творит опять. Я не реагирую, держусь. Он мне огрызается — я его не ударил ни разу. Иди сам его спроси. И не ударю больше, только, пожалуйста, остановись. Хватит, — говоря это он, поглаживал сына по плечам. Матвей слушал и не верил, фразы опять начинали распадаться на слова и поодиночке просверливать его сознание, проваливаться, как сквозь сито. Стало так нестерпимо приятно. Из широко открытых глаз побежали слезы. Юноша безмолвно ткнулся носом в грудь отцу. Тот обнял его и стал гладить по голове, приговаривая: — Ты мой сынок, и я тебя никогда не оставлю. Только не мучай меня больше. Не ходи в то место. Перестань общаться с теми людьми. Они уроды. Ты ведь нормальный человек. Ты всегда был нормальным, просто таким… застенчивым. Но ведь это не значит, что ты должен себя опускать… до мусора, до грязи. Просто живи, как все… чтобы нестыдно, понимаешь? Матвей стал плакать сильнее, но как-то с легкостью. Отец слова выдавливал тяжело. Наверное, его тоже душили слезы, но сын не видел его лица. — Я больше тебя никогда не обижу. Ну ты чего… расплакался так?.. Ты ведь мужчина. Обещаешь, что не пойдешь туда больше, что забудешь там всех и что никогда больше так не станешь себя марать?.. Обещаешь? Матвея потихоньку оставляли последние силы, мысли мешались в кашу. Ему вдруг подумалось, что это, наверное, самый счастливый момент в его жизни, потому что он никогда не чувствовал себя так хорошо. Ничего из того, что было у него со Славой и рядом нельзя было поставить. Ни какой-то там секс, ни чувственные гляделки, ни держания за ручку. Сейчас казалось, что все это было «до», и все это в этом «до» и останется. Потому что теперь-то все по-другому. Теперь-то его папа с ним рядом и от него не откажется. Ему только нужно выбрать. — Я обещаю. Сказал — и удивился силе этих двух слов. Славы в его жизни больше нет. Он больше не нужен. Наверное, разозлится, обидится. Но думать сейчас об этом совсем не хочется. Это уже не его дело. Отец поцеловал сына в висок — Матвей только сейчас ощутил запах водки и понял, что он, кажется, немного пьян. Почувствовав, что мужчина отстраняется, юноша сам с силой прижался к нему и быстро с нервозностью проговорил: — Папа, я люблю тебя, я тебя очень сильно люблю! — слыша это будто со стороны, Матвей вспомнил что-то из далекого детства — он же тогда это в последний раз говорил? Отец долго молчал, потом стал тыкаться губами ему в макушку, отирать руками лицо сына от слез и мягко приговаривать: — Я тебя тоже… Ты ведь мой сынок. Только веди себя хорошо. Не наказывай меня так больше. Всегда буду с тобой. Открыв дверь, Костя замер на пороге и долго просто стоял, глядя, как отец обнимает Матвея, наглаживает по голове, успокаивает. Собравшись с собой, молча поставил бутылку воды и ушел.