Эй, кто-нибудь..! Сломанная игрушка

      POV Артем.       Я коротко описал Боткину ситуацию. Он смотрел на меня водянистыми, бесцветными глазами так, как будто мысленно формулировал мой диагноз. Однако, озвучивать его не стал, сказав только: «Ну, показывай».       Мы зашли в комнату. Славка либо спал, либо был без сознания. Склонившись над ним, Боткин одной рукой взялся за его запястье, другой раздвинул сомкнутые веки. Слава зашевелился, Боткин повернул ко мне озадаченную физиономию.       — Бакаев, а ты мне все рассказал? Говоришь, били и насиловали… А кровь у него вы, случаем, не пили?       — Никита, ты же видишь, мне не до шуток!       Он пожал плечами.       — Не то чтобы я шутил, но тут кровопотеря очевидна, и у него вся шея в засосах. Что, сильно попку порвали?       Я только кивнул, наблюдая, как глаза мальчика открылись и бессмысленно уставились на студента.       — О, привет, родной! — оживился Никита. — Давай-ка снимем маечку, я тебя осмотрю.       В глазах мальчишки вновь появился испуг, я шагнул к нему, желая успокоить, но он шарахнулся в угол кровати, пытаясь натянуть на себя одеяло.       — Артем, ты пока выйди, — тихо сказал Боткин.       — Я лучше останусь, видишь, он всего боится, если начнет…       — Он ТЕБЯ боится! Выйди! — повысил голос Боткин, и я молчком выскользнул за дверь. Пусть сам справляется, если такой крутой! Я немного постоял под дверью, прислушивался. Но там никто не кричал и не вырывался.       Чтобы как-то скоротать ожидание, я прошелся по всему дому, заглядывая в комнаты. Друзья смотались, оставив после себя свинарник. Здесь нет горничных, бля! Зайдя на кухню, я включил чайник, дождался, пока он закипит, и залил кипятком растворимый кофе. Зачем? В горло ничего не лезет. Какого черта Боткин так долго не выходит?       — Артем!       От неожиданности я вздрогнул, пулей взлетел на второй этаж. Боткин делал внутривенный укол, очень медленно. Бледно-серый Слава полулежал на двух подушках и безучастно наблюдал за процессом.       — У него пневмония, — не глядя на меня, бросил Никита.       — Он же совсем не кашляет.       — И это плохо. Я сейчас смотаюсь за лекарствами, здесь системы нужны, сильные антибиотики. До хрена всего. — Он осторожно вытащил иглу и согнул в локте Славкину руку. — Не надо его укладывать, так он будет задыхаться. И оботри его влажным полотенцем. Пошли, проводишь меня.       — Боткин, скажи, что с ним все будет в порядке! — потребовал я, прикрыв дверь спальни.       Он задумчиво уставился на меня белесыми глазами.       — Артем, давай так: если он выживет — оплата будет одна, если нет — другая. Хотя, возможно, я просто труп себе заберу, тебе же меньше возни.       Я в ярости схватил студента за грудки и хорошенько встряхнул. Он старше меня, но по комплекции значительно уступает, и мне, как борцу, ничего не стоит просто свернуть ему шею.       — Я же сказал, мне не до шуток, — тихо произнес я, буравя его взглядом.       — Так я и не шутил, — еще тише ответил он.       У меня вдруг руки затряслись, мышцы лица задергались, и перед глазами все расплылось. Я выпустил Боткина, резко отвернулся от него, но сдержать слезы уже не мог. Когда я ревел в последний раз? Не помню, мне казалось, я давно научился себя контролировать. Но стоило представить себе мертвого Славку… Нет, мой мозг блокировал такой вариант. Вместо этого память подкинула мне картинку недавнего жаркого дня: смуглый, соблазнительный, довольный жизнью подросток нежится на теплом речном песке, а вот он медленно цедит пиво, доверчиво поглядывая на меня из-под выгоревшей челки, а потом… Мы убиваем его.       — Я скоро вернусь, — бормочет Боткин и уезжает.       А я беру себя в руки, умываю ледяной водой пылающую рожу, затем набираю в таз теплой воды, беру полотенце и… На бесконечно долгое время выпадаю из своей реальной жизни. Это кто-то другой, вовсе не я, практически не отходит от больного ребенка, по расписанию дает ему таблетки и делает уколы, потому что сука-студент появляется только на пару часов, чтобы прокапать систему, поприкладывать стетоскоп к натягивающим кожу ребрам и дать новые указания. Например, чем нужно больного кормить. Так вот — полуфабрикаты исключаются. Я совершенно не умею готовить, бедняга давится моими супами и кашами на воде. Я спускаю в канализацию одну порцию за другой, пока, наконец, не начинает получаться что-то съедобное. Славе надо делать массаж груди и спины, чтобы заставить мокроту сдвинуться с места. Первый раз это делает Боткин. Господи, ему же больно!       — А что толку гладить?! Так результата не добьешься. Или надеешься его возбудить? Давай-ка теперь сам.       И я дотрагиваюсь до лиловой от не сошедших синяков кожи и начинаю ее растирать. Мальчик напрягается и стонет.       — Сильнее! — командует Боткин.       Стоны переходят в всхлипы, я отдергиваю руки и выбегаю из комнаты.       — Я это делать не собираюсь! — кричат мне вслед.       Немного успокоившись, подхожу к малышу снова, трясущимися руками задирая на нем футболку. Он сжимается в комок.       — Так надо, маленький, так надо, — говорю я, убеждая нас обоих.       А закашлял он в первую же ночь после визита Боткина. И как! Я не спал, прилег на узкий диванчик в этой же спальне. Слушал затрудненное, надрывное дыхание. Потом послышался сухой, редкий кашель. К утру он усилился и участился. Славка, очевидно, был так измучен, что не просыпался. А может, это был вовсе не сон. В конце концов нервы мои не выдержали, я стал трясти его за плечи, пытаясь разбудить или привести в чувство, уж не знаю, что вернее. Он открыл глаза, а в них столько страдания! Лучше бы я его не трогал.       — Мне трудно дышать, — еле слышно сказал он.       Я принес горячий чайник, держал его голову над паром, так, как это велел делать Никита. Горячий лоб прижался к моей щеке. Поставил градусник и через пять минут с ужасом вглядывался в ртутный столбик, застывший на отметке «40». На автомате обтер его спиртом, вколол анальгин с димедролом. Никогда раньше не делал уколов, но тут вспомнил все Никитины инструкции. Малыш периодически сползал с подушек во время приступа кашля, а сам подняться уже не мог. Мне пришлось взять его на руки и устроиться с ним на кровати. Когда кашель немного утих, я даже умудрился заснуть, не выпуская тельце из рук.       Боткин, похоже, был удивлен, застав мальчика в живых. Как я понял, эта ночь была критической, но особых изменений в состоянии больного я не заметил. Все тот же изнуряющий кашель, обязательные вечерние подъемы температуры выше 38. Пока однажды утром я не обнаружил, что малыш лежит на насквозь промокшей простыне.       — Славка, ты что, обмочился? — в недоумении пробормотал я.       Я даже не предполагал, что человек может так вспотеть. И это нисколько не порадовало меня: Славка лежал невыносимо бледный, часто дыша. Губы, покрытые сухими корочками, отливали синевой. Подъехавший вскоре Никита разделил мое беспокойство.       — Сердце у него слабое, — сказал он, поспешно вкалывая ему что-то в плечо.       Когда мальчик отлежался и отдышался, я очень осторожно помыл его под душем, завернул в махровую простыню и аккуратно разобрал и расчесал спутавшиеся пряди волос. Даже вымытое шампунем и гелем тело пахло болезнью и лекарствами. Трудно было найти в нем что-то общее с прежним красавчиком. Заострившиеся черты лица, запавшие глаза могли вызвать только жалость, если не отвращение. Ассоциация со сломанной куклой напрашивалась сама собой. Обмывая или переодевая его тело, я старался отвлечься мыслями на что-нибудь более приятное. Заставлял себя дотрагиваться до него, гладить потускневшие волосы. Потом понял, что сам Слава тоже заставляет себя. Он просто терпит мои прикосновения! Подчас, сцепив зубы и зажмурив глаза. Так что гладить его совсем не обязательно.       — Не напрягай его лишний раз, он боится физического контакта, — наставлял Боткин, — а вот разговаривать с ним надо как можно мягче.       Я сюсюкался с ним как с младенцем. И по десять раз на день говорил ему, что вот скоро он поправится и поедет домой. Но для этого нужно хорошо есть, пить все таблетки и терпеть уколы. Малыш и так терпел, хотя от моих непрофессиональных действий на ягодицах добавилось синяков. От ожидания боли или от страха передо мной каждый раз, когда я подходил к нему с шприцем, маленькие ягодицы сжимались, со скрипом впуская в себя иглу.       — Боткин, ему сидеть больно. На трусах все время кровь от моих уколов, — говорил я студенту.       — Сделай компресс.       — У него волосы выпадают. Мне страшно его расчесывать.       — Ну так побрей его!       — С ума сошел? Как я к нему с бритвой подойду?       — Блядь, да мне какая разница! Нашел из чего проблему сделать: пацан болеет, вот волосы и лезут, что такого? Коли ему больше витаминов.       — ЕЩЕ колоть?!       — Ты зануда, Бакаев. Не хочешь колоть — скармливай.       Короче, большой помощи от Никиты я не дождался. На мое счастье с повинной явился Илья. Прошло три дня с момента их дезертирства. Он вылез из машины и нерешительно топтался рядом, готовый в случае моей ярости прыгнуть обратно и свалить.       Я сам подошел к нему.       — Забыл что-то?       Илья не смотрел мне в глаза.       — Тем, мы… это… Короче, мы не должны были тебя одного бросать. Я разозлился сдуру, потом понял, что ты задницы наши прикрываешь. В общем, чем я могу помочь?       Я поморщился.       — Да плевал я на ваши задницы. Мне мальчишку жалко.       — А он, э-э, живой?       С прибытием волонтера мне стало полегче. Я гонял Илью по магазинам и аптекам, заставлял готовить и возить в прачечную белье. Использовал где только можно, но не позволял даже заглядывать в мою комнату. Еще и просил говорить потише. С Никитой малыш вел себя спокойно, но кто знает, как он среагирует на Илью? На ночь Илья уезжал домой. Однажды он приехал с новостью.       — Максу звонила эта девочка, Марьяна. Спрашивала, не виделся ли он со Славой. С ней разговаривал следователь, как со старостой класса. Мать Славы обратилась с заявлением в милицию. Ее поначалу отшили. Но теперь прошло уже больше десяти дней, как он пропал, и они вынуждены что-то предпринять.       — Я почти каждый день шлю ей смс с его симки, — с досадой сказал я.       — Видимо, это ее не успокаивает.       Я понимал, что все так и есть. В ответ на мои «Со мной все в порядке» сначала приходили бесконечные уговоры вернуться, позвонить, обещания самого чуткого отношения со стороны отчима. Потом пришло смс: «Я не верю, что ты мог сбежать. Если я действительно общаюсь со своим сыном, скажи, как зовут твоего самого близкого друга». О, на этот вопрос я прекрасно знал правильный ответ. Сколько раз в бреду Славка повторял это имя. Витек. И каждый раз меня от него передергивало. Меня он никогда не звал. Даже если ему было плохо, или он хотел пить, мне приходилось навязывать свою помощь.       — Не нравится мне вся эта хуйня. — Илья с тревогой смотрел на меня.       — Да забей ты! — сквозь зубы процедил я. — Делать ментам больше нечего — сбежавшего пацана искать.       Кажется, я начал привыкать к этой ирреальности. Раньше только и думал о том, как бы поскорее вернуться в прежнюю жизнь. К Славке испытывал жалость, но с ощутимой примесью брезгливости. Сбегал от его кашля в гостиную, включал телевизор погромче и пытался отрешиться от всего с банкой пива. Потом начал прикручивать звук: вдруг он позовет меня, а я не услышу. Потом мне стало как-то неуютно одному перед телеком. Я несколько раз поднимался на верх, глянуть — как он там. В следующий раз я молчком закутал его в одеяло и отнес в гостиную. Пусть здесь кашляет, нельзя же все время сидеть в комнате и изучать трещинки в потолке. Минут десять мальчик равнодушно смотрел на экран, потом поудобней устроил голову на спинке дивана и заснул. Я отключил звук, чтобы ничего не мешало мне слушать его сопение.       Ночью, после разговора с Ильей, стоило мне на минуту заснуть, как сразу привиделся кошмар. Машины с мигалками вокруг дома, на мне защелкиваются наручники. Тут же стоит отец, и лицо у него… Не приведи Господи, увидеть такое в реальности. Сердце тоскливо сжимается. Что-то заставляет меня отвернуться от отца. Я успеваю заметить Славкину спину в моей старой футболке, исчезающую в салоне машины. Его забирают у меня! Этим все и должно было кончиться. Дверца машины захлопывается. Нет!!! Рванувшись, я проснулся и сел в кровати, тяжело дыша. Пот потек по виску, противно щекоча кожу. Бля, да что со мной? Надо взять себя в руки. Все в порядке, Славка спит в соседней комнате. А почему не слышно кашля? Я подскакиваю. А, вот закашлял, все нормально. И зачем я только перебрался в эту комнату? Ах да, Слава мешал спать!       Я вышел в коридор и присел на корточках возле соседней двери. Что я делаю? Зачем я здесь? Если хочу зайти к нему, то почему не вхожу? Да потому что нечего мне там делать!       Я решительно поднялся. Из-за двери послышался стон. Вот и повод заглянуть.       Славка спал, но очень беспокойно: стонал, метался по подушке. Только бы не новый приступ лихорадки и бреда! Я положил ладонь на его лоб, но особого жара не почувствовал. Зато на мое прикосновение Славка застонал громче, попытался оттолкнуть мою руку и заскулил: «Не трогайте меня, хватит, пожалуйста, хватит!». Припухшие веки задергались, он открыл глаза, сейчас он осознает, что находится в безопасности…       — А-А-А, не надо, я не хочу в подвал!!! Артем, ну не надо!       Я вздрогнул от этого крика. Как-то отвык от громких звуков.       — Тише, Славочка, все хорошо. Зайчик, ну посмотри на меня, все хорошо!       Но он и так смотрел на меня в упор синими безумными шариками и трясущимися руками упирался мне в грудь. Боткин говорил не трогать его лишний раз. Я легко преодолел сопротивление тонких ручек и прижал мальчика к себе. Он задергался как в припадке. Боткин говорил, что малейшее насилие над ним может привести к тяжелым последствиям. Я сжимал его в руках до тех пор, пока он не смог дернуться ни на миллиметр в сторону. У него сердце колотилось как у пойманного кролика, я почему-то подумал, что испуг у кроликов может привести к разрыву сердца. Славка тихонечко скулил в моих руках. Он не кролик. Боткин говорил, что у него слабое сердце. Да что же я делаю?!