Наизнанку

      Наверное, каждая мама говорит дочери о ее предполагаемом светлом будущем в собственном стандартном варианте. Кухня, церковь, дети — этот набор не меняется веками и, уверена, так и останется тем дамокловым мечом, который срубит не одни хорошие отношения в семье. Нет, маму я искренне люблю, считаю, что нам друг с другом повезло, но эти разговоры… Будто продолжение рода единственное, ради чего мы все сами продолжаемся. А как же личное развитие, карьера? Почему нельзя просто позволить детям жить так, как хотят они, а не навязанные обществом ценности? Семья — последнее, о чем я хочу сейчас думать.       Личное развитие и учеба, которая потом, предположительно, перейдет в карьеру, впрочем, тоже пролетают мимо на бешеной скорости. Я — сгусток клеток, не способный мыслить за пределами инстинктов выживания. Спряталась в комнате, застряла во времени, замерла, как муха перед пауком — и много других красивых и бессмысленных слов, несущих простую информацию: я сдалась. Столько лет делала вид, что все хорошо, улыбалась миру, даже если он отворачивался, и пропустила момент, когда взорвалось топливо. Выгорела изнутри. Все эти «психологические» сайты призывают держать себя в руках, действовать, протягивать всем и каждому руку помощи. Страх для них временное препятствие, которое легко преодолеть. Людское непонимание лечится душевным разговором. И мир полон доброжелательных людей, которые срут радугой и думают исключительно о других. Мне хочется найти тех, кто это пишет, и попрыгать на их розовых очках.       Я и сама понимаю, что упускаю время, что надо действовать, но так устала от всего этого, что просто существую. Молчу. Смотрю в потолок. И слушаю заезженную пластинку под любимым, но раздражающим, названием «мама».       — Видела вас с Олегом, — заговорщицки говорит она и едва не подмигивает.       Хорошая побелка, качественная. Рукастых рабочих мы тогда наняли — сколько лет прошло, а потолок как новый. Лампочку бы заменить: светит тускловато. И шторку постирать. Зачем вообще вешать их на кухни?! Только и успевай снимать и кидать в машинку.       — Лена! — возмущается мама. — Ты меня слушаешь?!       — Конечно, — бурчу я и усиленно принимаюсь смотреть в шкафчик за ее спиной. И его бы помыть. — Мы не встречаемся с Олегом, мам, я тебе сотни раз говорила об этом. Просто хорошие друзья.       — Из хороших друзей получаются самые крепкие семьи. Вот на работе у коллеги дочка как раз за друга и вышла. Уже сына родила.       Я с завыванием вздыхаю и изо всех стараюсь сделать вид, что искренне и непоколебимо заинтересована историей очередной коллеги, ее дочери или сына, внуков, правнуков и иных родственников на сто поколений вперед и назад. Как же я их всех ненавижу. Почему бы им не успокоиться и не заниматься своими делами? Но нет, у них свадебный бум! И обязательно надо, чтобы об этом узнала мама и принялась доедать остатки моих мозгов! Я нервно хватаюсь за телефон и начинаю бездумно листать меню. Десять новых сообщений, которые разными словами сообщают, что я — тварь и не достойна топтать Землю, одно от Олега, гласящее прямо противоположное, и ноль целых ноль десятых от Алеси.       — Лена, пожалуйста, посмотри на меня, — устало говорит мама. — Я же важнее телефона.       Я пристыженно кидаю его на стол и преданно заглядываю ей в глаза. Знала бы она, что меня ненавидят друзья. Знала бы, что Макс написал на странице Вконтакте о том, что против геев и лесбиянок, и его пост пролайкали почти все мои знакомые. И Алеся. Знала бы, что Олег болеет, и я одна боюсь идти в институт, потому прогуливаю самое важное до сессии время. Знала бы, что я вру, говоря о том, что все прекрасно. Но я просто не знаю, как объяснить. Не хочу быть недостойной. Я и так…       — Я видела, как вы с ним вдвоем прогуливали институт, — хмыкает мама. — Вы хорошо спрятались: если бы я не отвозила документы в тот район, ни за что бы не узнала. Так что у вас?       — Мы просто друзья, — тоскливо повторяю я.       — Он хороший мальчик. Мне нравится.       — А мне только как друг.       — Квартирка у нас маленькая, но уместимся — я мешать не буду. Только сначала выпуститесь. А там устроитесь, накопите. Какие красивые сейчас стали свадебные платья!       — Мам!       — Да и сейчас во многом легче: выбери кафе, закажи фотографа, договорись с арендой автомобиля. Дорого, но хоть есть куда обратиться. Нам с папой было очень трудно с транспортом.       — Мам, я не собираюсь ни за кого выходить! — рычу я.       — Заведешь котов? — пытается она показать, что знает молодежные шутки. Получается глупо и совсем не смешно. И да, я собираюсь завести котов, раз уж ничего другого мне не светит. Буду подбирать на улице и выхаживать. Хоть какую-то пользу принесу. — Ты просто еще не понимаешь: молодая, глупая. Муж, дети — так хорошо!       — Верю.       Я злюсь, паникую и из-за этого злюсь еще сильнее. В моем воображение семья состоит из тех, кто любит, и не обязательно из разнополых членов общества. Почему должны быть гендерные ограничения? Я же не побегу на улицу с транспарантом, требуя неведомых и ненужных прав только потому, что отличаюсь! Наоборот, буду вести себя как мышка: тихо жить в маленькой квартирке, зная, что дома полностью поддерживают мою инаковость. А детей я вообще не люблю!       — Знаешь, я уверена, что он тебя любит.       — Он любит, — вырывается у меня. Мама чуть улыбается. Я нервно хихикаю. — Я пойду, лягу пораньше, а то пары завтра серьезные, нужно выспаться. Последний рывок, ты же знаешь, — выпаливаю я, вскакиваю и убегаю в комнату.       — У меня завтра выходной — я тогда тебя немножко провожу и в магазин забегу, пока никого не будет.       Я сползаю по двери и истерично смеюсь в коленки, мечтая, чтобы завтра не наступило. Но оно, конечно же, приходит — когда это мои желания исполнялись? — пинает и с торжествующим хохотом убегает в рассвет. Я постоянно зеваю и нервно чешусь, передвигаюсь со скоростью улитки не потому, что пытаюсь оттянуть момент — хотя и это тоже — но и потому, что никак не могу прийти в себя, заставить существовать адекватно времени.       — Поторопись! — Мама бодрая и свежая.       Я ворчу и скулю попеременно, быстро чищу зубы и запихиваю подвернувшиеся тетрадки в сумку. Не помню, какой день, какие пары — буду ориентироваться по ходу. Кое-как одеваюсь и бегу за мамой, вычисляя, когда же смогу повернуть, чтобы чуть-чуть не дойти. Но она, похоже, что-то подозревает, едва за ручку не доводит до дверей института и еще раз назидательно повторяет про важность учебы. Мне стыдно так, что хочется провалиться, а она лишь машет рукой и убегает.       Кто-то рядом смеется. Я натягиваю шапку на уши и влетаю в коридор, на рекордной скорости раздеваюсь и под пронзающими взглядами бегу в аудиторию. Там не лучше. На меня смотрят. Все. Смотрят. Юля, Дарина, Макс и Алеся — сердце колет, глаза щиплет — дружно сидят на последнем ряду. Никто не машет рукой, не кричит радостно. Алеся поджимает губы, Юля отворачивается.       — Лизалка! — орет Макс.       Некоторые смеются и тыкают в меня пальцем. Некоторые молчат, но их мало, так мало, что я чувствую себя в западне. Затравленно оглядываюсь и сажусь в самый угол, как можно дальше от остальных. В меня прилетают самолетики, исписанные оскорблениями, скомканные бумажки, даже ластики. Напоминает детский садик, и можно бы рассмеяться и обозвать их всех недоразвитыми, но не получается. Никогда не получается. Я слишком труслива. Слишком в меньшинстве. Слишком не имею права.       — Тишина! — рычит вошедший Степаныч, и все замирают. Но продолжают смотреть.       Я взяла не те тетрадки. Приходится выдергивать чистые листы и корябать в них. Степаныч зол: безжалостно вызывает к доске и заставляет решать примеры, орет, если кто ошибается, и щедро расставляет двойки, после с пулеметной скоростью строчит терминами. Доска полностью исписана определениями и формулами, и они лезут друг на друга, путаются. У меня дрожат руки, и на листки без слез не глянешь — я и сама не могу понять, что за слово только что написала. Но Степаныч, почему-то, ко мне явно благосклонен: не обращает внимания — я даже осмеливаюсь почесать коленку — и на перемене остается в аудитории.       Дарина отсаживается — у нее садится зрение, хотя она все равно всегда садилась только с нами, — и я позволяю себе помечтать о том, что не все так плохо. Алеся едва не испепеляет взглядом, но при Степаныче не подходит, хотя мне все равно страшно. Все еще хочется обнять ее, спросить, что происходит, что я сделала не так, и забраться на крышу, чтобы долго лежать, держась за руки, и смотреть в небо. Или пойти в кинотеатр. Или — много чего. Даже в качестве не самой близкой подруги. Лишь бы не ненавидела. Но я понимаю, что происходит. Я не понимаю себя, отчаянно цепляющуюся за ложь.       Просто: почему? Почему она не сказала, что не хочет быть со мной? Почему отвернулась? Почему именно так, а не иначе? Мне хватает мозгов понять, что я с самого начала была в проигрыше, но не хватает, чтобы понять причины. И отпустить. Внутри еще живет мерзкое, окрашенное в тошнотворно-розовый чувство под названием «любовь». Я выискиваю в Алесином молчании и презрительном взгляде несуществующие намеки на то, что все еще можно исправить. Словно предел, стремящийся к недосягаемой бесконечности.       Пары кончаются слишком быстро. Я кидаюсь к столу Степаныча, ища защиты, хотя делаю вид, что топчусь рядом совсем случайно. Все равно меня умудряются задеть, толкнуть. Еще и на ногу наступили. Степаныч мрачно смотрит на меня, но не прогоняет, даже когда все уходят. Я переминаюсь с ноги на ногу и неловко бормочу:       — Спасибо.       — Лекции, Елена, лекции. Чтобы к экзамену все лекции были в тетради — проверю, — вздыхает Степаныч. — Не знаю, что за любовные многоугольники у вас там случаются, но за разбитое сердце баллы повышать не буду. Впрочем, можешь еще посидеть здесь. У меня окно, и я не собираюсь никуда уходить, — неуклюже пытается подбодрить меня он.       — Спасибо.       Я ковыряю носком ботинка пол, пялюсь в окно, хожу по аудитории и усиленно размышляю, у кого попросить лекции. Не хочется обращаться даже к тем, кто молчал: кто знает, что у них на самом деле на уме. У большинства из них, правда, я не помню имен, — хотя могу точно назвать дни рождении насмешников — да и они, скорее всего, знакомы со мной только по слухам, но я и раньше не стремилась влезать на незнакомую территорию, а сейчас — тем более. Не хочу догореть. Лекции, впрочем, все равно придется где-то достать.       Минут через пятнадцать выхожу из аудитории — оставаться дольше не хватает терпения. Да и домой побыстрее хочется. Но я все равно оглядываюсь и сначала поднимаюсь на четвертый этаж, прохожу по его коридору и только после начинаю спускаться. На втором меня догоняет Дарина, сует в руки тетради и так же быстро, как и появилась, исчезает. Я аккуратно укладываю их в сумку и впервые за весь день чуть улыбаюсь. Значит, я не одна?       У раздевалки почти никого нет. Я стараюсь не поднимать головы, бочком протискиваюсь к окошку, забираю куртку и быстро натягиваю, не заботясь о красоте или удобстве. Полузавязанный шарф болтается на спине, кофта торчит — то еще пугало. Еще и щеки горят. Прижимаю сумку к груди и спешу к остановке, надеясь, что основная масса разъехалась. Но у входа меня поджидают.       — Как думаешь, у нее кто-нибудь был? — на всю улицу орет Макс. — Спорим, она была плоской и прыщавой? А когда они сосались…       — Меня сейчас стошнит, — фыркает Алеся.       — Я ж теперь при слове «валет» буду зеленеть, — ржет Макс. — Представляю, как воняет у них между ног.       Они идут за мной и обсуждают выдуманные подробности моей личной жизни. Говорит в основном Макс, иногда Алеся поддакивает, Юля с Дариной молчат. Макс пытался втянуть и их, но Дарина лишь что-то буркнула под нос, и на этом их участие закончилось.       — У нее, наверное, и белье «бабушкино». Это ради мужика нужно стараться! А игрушек у вас много? Все равно ведь без хорошего крепкого члена скучаете.       Дорога до остановки кажется невероятно длинной, а они не отстают, как бы я не ускоряла шаг. Как назло пешеходам горит красный, и минуту совершенно незнакомые люди слушают бред и хихикают. Один парень сплевывает.       Мне жарко. Лицо пылает, с ладоней капает. Я нервно прижимаю, словно щит, сумку. Спрятаться бы. И больше никогда никому не показываться на глаза. Слишком много глаз, слишком много смеха. Снова «слишком».       Автобусы идут один за другим. Уезжают Юля и Дарина, бросившая на прощание: «Придурок». Я боюсь, поэтому запрыгиваю в первый, который не подходит ни Максу, ни Алесе. В мою сторону, впрочем, он тоже не идет, так что меня ожидает долгое путешествие к дому. Возвращаться не хочется: снова слушать крайне ценные советы мамы, улыбаться. В животе бурчит, скручивает до рези, но я терплю. Доезжаю до конечной и минут десять стою, рассеянно оглядываясь по сторонам. Какой-то ребенок тычет в меня пальцем и спрашивает, почему я себя так странно веду. Нервно улыбаюсь в ответ и спешу побыстрее найти какой-нибудь тихий уголок, чтобы меньше привлекать внимание.       Полуподвальное кафе с двумя посетителями подходит идеально. Денег хватает только на чай, но меня, к счастью, не прогоняют. Чтобы не тратить время зря, вытаскиваю тетради — она их все постоянно с собой носила?! — и принимаюсь переписывать. Как же много я пропустила. Зато, выводя крючочки, отвлекаюсь от проблем. Все просто: займи тело, и мысли уйдут. Обожаю этот способ. И я пишу до тех пор, пока притупленный чаем голод вновь не начинает вгрызаться в желудок. Рука отваливается, ручка кончается, но я достаточно успокоилась и отупела, чтобы в виде амебы добраться до дома, ни о чем не беспокоясь.       На улице уже темно. Я потуже затягиваю шарф, сую руки в карманы и втискиваюсь в переполненный автобус. Никто не обращает на меня больше внимания, чем требуется, чтобы найти свободное место. Я почти счастлива. Почти не задыхаюсь в людской массе и почти не ползу домой. От голода тошнит и шатает, и я невольно хихикаю: упаду в обморок, словно героиня третьесортного сериала — вот уж смеху-то будет. Особенно когда дальше все пойдет не по выдуманному киношному, а по суровому жизненному. К счастью, сил хватает: дорога, как и ступени оказываются преодолены.       Мама взволновано кружит по залу и ругается с кем-то по телефону. Я как можно тише переодеваюсь и окапываюсь на кухне, запихивая в рот все мало-мальски съедобное. Ничего нового мама не приготовила, что немного обидно: могла бы, раз целый день дома просидела. Да и я поздно вернулась. Хотя бы картошку! Но вслух благоразумно ничего не говорю — не хватало еще поругаться на пустом месте.       Мама громко бросает трубку и присоединяется ко мне, устало потирая переносицу.       — Работа?       — Она тоже. Все словно с ума посходили! — взрывается мама. — Я на день, всего на один день взяла отгул, как тут же: незаменимый работник! То, что у меня заслуженный выходной — неправильно, зато зарплату задерживать — святое дело! Заказчики пришли, видите ли. Да в гробу я видела этих заказчиков! Меня эта сфера не касается!       Я пододвигаю ей чай. Мама со злости так сжимает кулаки, что протыкает ногтями кожу на ладонях и лишь раздраженно вытирает выступившую кровь полотенцем. Только сейчас я замечаю, что она в старом рваном халате, с растрепанными волосами. Сколько я не видела ее с уложенными? А маникюр в последний раз она когда правила? Мне становится стыдно: все это время я лишь обижалась на нее и совсем не думала, что ей тоже может быть плохо. Она же никогда не желала мне зла, пыталась помочь, пусть и неуклюже.       — Наверное, мне придется уволиться, — тихо говорит мама.       Я вздрагиваю. Почему именно сейчас? Почему все вечно валится в одночасье, когда нужен хоть какой-то тыл? Не стоило чай заказывать.       — Я скоро доучусь и устроюсь куда-нибудь. Продавщицы часто нужны, — пытаюсь подбодрить ее я. — Могу и сейчас: флаеры раздавать или вообще на неполный рабочий.       — Тебе дай волю, ты вообще учиться не будешь, — раздраженно машет рукой мама.       Внутри холодеет: сколько она знает? От кого? Как долго? Я отвожу взгляд и принимаюсь прикидывать, что помыть первым: шкафчик слева или справа? Может, вообще со стола начать? Все вокруг кажется грязным, требующим немедленной уборки, и я едва сдерживаюсь, чтобы не побежать за тряпкой. Лекции, впрочем, тоже надо переписать. Видимо, мама может не волноваться за дальнейшие прогулы: вернуть тетради Дарине все равно нужно.       Резкий звон вышвыривает меня в реальный мир. Несколько секунд мы с мамой смотрим на осколки кружки и растекающуюся лужу чая. Молчим. Часы чудовищно громко тикают. Мама срывается на крик:       — Как же мне все это надоело!       Она со злостью швыряет тарелки и вилки в раковину, грохочет так, словно решила избавиться от всей посуды разом. Напор воды такой мощный, что брызги разлетаются по всей кухне. Сахар в открытой сахарнице мокрый, шипит плита. Мама тоже любит убираться.       Но сейчас, к сожалению, ее это не успокаивает. Она поворачивается ко мне и со слезами в голосе спрашивает:       — Что происходит? Скажи мне. Скажи!       И на меня обрушиваются события прошедших дней. Мне становится так горько, что я начинаю плакать. Накопившаяся боль течет по щекам, капает на стол, в чашку. Я тру глаза руками, отворачиваюсь, и пытаюсь закрыть рот, но мой вой слышен, наверное, во всем подъезде. Мама вскакивает, наливает стакан воды и протягивает мне, но меня так трясет, что почти все я выливаю на себя. Она гладит меня по голове, пытается утешить. А потом кто-то моим голосом шепчет:       — Мам, я лесбиянка.