*** Спустя пять дней. POV Китнисс Эвердин.
Настроение у меня невероятно плохое. Просто отвратительное. А всё из-за Пита! Нет, ну всё было более-менее сносно: кошмары нам с ним стали сниться реже, а приступы у него, если и случаются, то не такие сильные, как год назад. Раньше Пит прятался у себя в доме, а если приступ начинался, когда я рядом, то прибегал Хеймитч и выгонял меня из комнаты: — Китнисс, вон! Он, конечно, не нападёт на тебя, но ты как красная тряпка на быка действуешь на него, когда у него начинается приступ. Ты ничем не можешь сейчас ему помочь! Ничем, понимаешь? Уйди, просто уйди! Сказать, что мне было обидно, — ничего не сказать. Я просто давилась слезами и, как побитая собака, шла в свой старый дом. А потом приступы у Пита стали случаться всё реже и реже… Ещё прошлой зимой, однажды утром, Пит нашел меня в спальне замёрзшей и умиравшей от страха: во сне ко мне явился Катон с мечом в руке, с которого стекала кровь. А я, как в ловушке, оказалась в цилиндре, в котором трибутов поднимают на Арену. Механизм заклинило, и я оказалась в западне. Катон не пытался добраться до меня и убить, а сделал куда страшнее: он притащил к стеклу маленькую девочку — трибута из Девятого с моих первых Игр. Катон долго и методично пытал и мучил её, а я смотрела. Просто смотрела, будучи не в силах ничего поделать. Я не кричала. Я просто выла от безнадёги и ужаса, беспредельного ужаса. И на этот жуткий вой примчался Пит: — Китнисс, проснись! — сквозь сон я услышала громкий, настойчивый голос Пита, который навис надо мной и пытался выудить меня из моих жутких грёз. Пит был очень сердит на меня, потому что я легла спать при погасшем камине, и в моей комнате к утру было так холодно, что изо рта Пита шёл пар, когда он говорил: — Китнисс, так нельзя! Ты простудишься и заболеешь. Зима на дворе, о чём ты только думала?! — Мелларк злился, но, уверена, больше на самого себя, что не уследил. В тот же день Пит решительно взял меня на руки и отнёс в свой дом, а потом возвратился и перенёс мои вещи. Пит деликатно уступил мне спальню на втором этаже, где спал сам, а сам разместился в гостевой комнате: в каждом доме в Деревне Победителей спален было несколько. Зачем капитолийцы так сделали — мне не понятно. Ведь почти никто из победителей не имел детей… Так мы и стали жить с Питом под одной крышей. Кто был этому очень рад, так это доктор Аврелий, наш с Питом психотерапевт. Он даже поручил Питу следить за тем, чтобы я в точности исполняла его рекомендации, не увиливая, в частности, раз в три дня ходить в лес на охоту. Раз в два дня ходить в город и общаться с людьми… Вот это я ненавижу больше всего. Не хочу я никого видеть, но у меня две няньки: Пит и Хеймитч. С ментором ещё можно договориться, а вот с Питом — дохлый номер. Всегда такой правильный, излечившийся от охмора Пит стал более упрямым. Его занудство в вопросе вреда и пользы для меня тех или иных действий просто сводит меня с ума. Он постоянно думает о том, как облегчить мне жизнь. Как я ненавижу всё это! Но мне приходится терпеть, от него ведь не отвяжешься, Пит способен заболтать, убедив в своей правоте кого угодно. Хотя пять дней назад Мелларк переступил черту, и теперь я с ним практически не разговариваю. Живём в одном доме, всегда рядом, но я категорически не желаю с ним общаться. Вот только Пит делает вид, что не замечает этого, а это злит и обижает меня ещё больше. Хотя, долго обижаться на него трудно, это же Пит. Ну вот, лёгок на помине, идёт сюда. А, чёрт! — Китнисс, я принёс тебе чаю с пирогом, — говорит Мелларк и лучезарно мне улыбается. Я изо всех сил стараюсь не показать своей злости, но Пит неисправим: всегда и во всём видит светлую сторону. Я так не умею… Молчу, даже не глядя в его сторону, но всё же беру из его рук чашку с чаем и сажусь за стол. Знаю, что это уловка — сейчас он начнёт говорить. — Китнисс, я хочу тебе кое-что сказать, можно? Деликатный Пит, ничего не сделает без разрешения. Моего. Это невероятно раздражает. Но я знаю, что забраться в раковину мне не удастся, а открыто проявлять свои эмоции, без агрессии, злости и гнева, я до сих пор не научилась. Поэтому в Тринадцатом мне надели на руку браслет с надписью «Психически неуравновешенна». Поэтому меня не осудили на смерть, когда я застрелила Койн. Они ведь все до сих пор уверены, что я сделала это спонтанно, свихнулась после смерти Прим, повредилась рассудком, и убила вместо Сноу Койн.А ведь это неправда.
Я действовала совершенно осознанно, всё рассчитала и продумала. Убить президента Дистрикта Тринадцать, чтобы в Панеме не появился новый кровавый тиран, вовремя остановить её, Койн. Президент Сноу мне только подтвердил то, о чём я и раньше догадывалась и о чём давно подозревала. Тогда всё сошлось в одной точке — Революция, символом которой я стала, — не освобождение, а метод установить ещё более страшную диктатуру. Так задумала Койн, воспользовавшись слабостью Капитолия и тем, что люди в дистриктах безоружны и никто не сможет её остановить. Кроме меня. Койн — не Сноу, она была куда опаснее, вот поэтому я и решилась сделать один отчаянный шаг, пожертвовать собой, пока я — Сойка-Пересмешница и у меня есть шанс. Умереть, быть казнённой, но обезвредить Её. И, как всегда, я ошиблась только в одном: в последний момент Пит разрушил все мои планы — не дал мне погибнуть. И теперь всё придётся им рассказать, Питу и Хеймитчу. Но мне страшно. Я боюсь, что они отвернутся от меня. — Говори, — отвечаю я Питу. — Спасибо. «Ты не обязана!» — часто повторяет мне Мелларк. Против моей воли Пит жёстко делает всё необходимое лишь в одном случае: когда я рискую своей жизнью или балансирую на грани. Тут он жесток и непреклонен: «Не позволю! Нет! Ты не сделаешь этого!». — Что для тебя значит дружба? Хм, немного странный вопрос. Чувствую подвох, поэтому я игнорирую его, молча поедая пирог, испечённый Питом специально для меня. Пирог, булочки с сыром и, судя по всему, на обед будет индейка в сладком соусе. Он ведь теперь ещё и повар, Пит Мелларк. Я стала замечать, что они с Сальной Сэй начали уединяться на кухне и вместе готовить. Когда я на охоте и когда я рядом. Ну, когда я не пытаюсь себя убить, замерзнуть от холода или ещё чего… Хотя, под питовым присмотром, это абсолютно невозможно, даже если бы я и хотела. Но я не хочу. Пью чай. Ем пирог с рыбой. Молчу. Но Пита этим не проймёшь. Увы. — Китнисс, мы с тобой столько выдержали: выжили в таком аду, прошли две Арены, я побывал в Капитолии, а потом — Революция… Пит внезапно замолкает, повисает тишина, недобрая, и я понимаю, что на Пита нахлынули самые что ни на есть жуткие воспоминания. Я перестаю есть и в тревоге поднимаю на него глаза: Пит побледнел, лицо, прежде умиротворённое, приобрело трагическое выражение. Неужели опять? Сейчас глаза его потемнеют, и начнётся приступ. Но нет! Я не уйду! Только не снова. Не тогда, когда ему больно, и я чувствую эту боль. Она невероятной, чудовищной силы; когда я впервые почувствовала, что приходится испытать Питу во время приступа, признаюсь, я чуть не умерла от страха. А Пит выдерживает, и я ОБЯЗАНА помочь ему, чем только смогу. Я сижу на стуле, не шевелясь, будто на раскаленных иглах. И вот, я не выдерживаю, хоть с места и не схожу (так жёстко инструктировал меня намедни Хеймитч), смотрю Питу глаза в глаза. Я вижу, что нахлынувший ужас начинает отпускать его — приступа не будет. Он справился! — Пит! Прости меня, прости, пожалуйста, — мой голос внезапно ломается и превращается в писк сойки, сойки-пересмешницы, у которой сгорели крылья. Я — бескрылая птица. — Всё в порядке, — говорит мне твёрдым голосом Пит. — Просто нам, выжившим, надо держаться вместе. Иначе наше прошлое нас настигнет и уничтожит. В одиночку нам не выдержать отголосков того ужаса, что нам уже пришлось пережить. А потому, надо дорожить каждым, кто нам дорог. Не терять той тонкой нити, что связывает нас, — задумчиво говорит мне Пит. Его лицо по-прежнему тревожно, но, кроме того, оно задумчиво. Я понимаю, что хочет сказать и на что намекает Мелларк, но я не могу этого сделать. У меня просто нет сил. Из-за этого мы с ним и поссорились. Он попросил меня самой позвонить моей матери. И, ощущая отголоски только что пережитых Питом эмоций, я не в силах сказать ему «нет». И я давлюсь слезами. От бессилия. Потому что это — тупик, я не смогу с этим справиться. Услышать голос мамы — нам с ней придется пережить ЭТО вновь. ЭТО невозможно обойти стороной. Моё сердце так и колотится у меня в груди. Тук-тук-тук. Всё быстрее и быстрее, и я чувствую, что начинаю гореть. Мой огонь возвращается ко мне. Я — огненная птица, которая сжигает всё вокруг, самых дорогих мне людей, так, что даже пепла не остаётся, дотла. А затем я сгораю сама. Вот только я после этого не умираю, потому что я — «Огненная Сойка-Пересмешница», и пока не будет исполнено то, ради чего Цинна зажёг меня, моё пламя, я не могу умереть…***
Время течёт невообразимо медленно. Мы с Питом одни. Он ждёт. Ни намёка на обиду. Поторопить меня? — Нет. Пит ни за что не сделает мне больно. Я в растерянности. Но решиться всё никак не могу. Я не готова. Силёнок маловато. Но Пит терпелив. Он же на страже моего душевного спокойствия, и потому я держусь. Пит настороже… Время к обеду, я молчу. Мне нечего сказать. И незачем. Пит прекрасно всё понимает, такое ощущение, что даже лучше, чем я сама. И он ждёт, когда же, наконец, я смогу, когда я решусь, когда я наберусь сил, чтобы поговорить с мамой. Ведь Пит прекрасно знает, в чём дело. Он тоже ничего не говорит, не мешая ходу моих мыслей. Он просто рядом. Внезапно я беру правую ладонь Пита и накрываю своей. Я раньше не терпела прикосновений, если это только была не Прим, а после всего приключившегося с нами я совсем плохо на это реагирую. Пит, кстати, тоже очень болезненно реагирует на прикосновения — память о пытках в Капитолии. Рассказывать об этом Пит категорически не хочет. Но, с прошлой осени, он разрешает мне дотрагиваться до себя. Правда, поначалу у Пита дрожали губы, когда это происходило. Память. О пытках и о той самой Китнисс, лже-Китнисс, Китнисс-переродке. Такое быстро не забудется. Но он никогда не запрещал мне до себя дотрагиваться ни словом, ни малейшим жестом, как бы выделяя меня. Это — доверие, непостижимое для моего понимания доверие. Пит медленно поднимает на меня глаза. Его взгляд бывает таким разным. Сейчас он оценивающий, ему важно знать и понимать, как я ощущаю себя в эту самую секунду. Пит сканирует мои глаза и я позволяю ему заглянуть внутрь себя. Питу можно, он — единственный человек, кому я это позволю. Раньше этим человеком была Прим… Мы молчим, очень долго молчим. Что слова? Нам с Питом они особо и не нужны сейчас. Я на грани, готовлюсь, перед тем, как решиться. Пит смотрит мне в глаза и его брови медленно ползут вверх. Он почувствовал. Он понял, что я решилась, что я готова. Но, как всегда, берёт самое сложное на себя. Держась за руки, мы вместе идём вниз, где в нашем с Питом доме находится телефонный аппарат, идём медленно: Мелларк знает, насколько хрупка эта моя решимость. Поэтому он медленно ведёт меня вниз по лестнице, доверительно держа за руку. Я же почти не дышу. Лишь спокойное размеренное дыхание Пита успокаивает меня. Пит сам набирает номер моей матери в её доме в Четвёртом. Сейчас обеденный перерыв в учебном медицинском центре, где она преподаёт, мама должна быть дома. — Миссис Эвердин? Добрый день, это Пит, — произносит он в телефонную трубку, и я легонько подрагиваю, моя решимость тает, как весенний снег, улетучивается. Поэтому я сама подхожу к Питу вплотную и кладу обе ладони ему на плечи. Очень медленно. И моя уверенность в принятом мною решении крепнет. И вот я, дождавшись, пока Пит узнает у мамы новости морского дистрикта, как ни в чём не бывало, спокойная и уверенная в себе, беру из его рук трубку и произношу совершенно спокойным голосом: — Привет, мам... И слышу в трубке удивлённый, но радостный голос моей матери: — Здравствуй, дочка!