***
Когда же всё началось? Я много лет пытался вспомнить точно и каждый раз находил новую точку отсчёта – на год, на два, на три раньше предыдущей. Так, чувствую, в своих изысканиях я скоро дойду до ясельной группы. Но, конечно, самой основательной и не подлежащей сомнению стало то чёртово лето перед выпускным классом. Ты всегда смотрел на меня, во всех смыслах этого многогранного слова, с одобрением, восхищением, с любопытством. Этот взгляд был моим стимулом, не иссякающим источником допинга, тайным наркотиком. Ты без колебаний следовал всюду, куда бы ни влекла меня неуёмная фантазия. Нередко удерживал от опасных глупостей, чуть насмешливо журил за чрезмерную импульсивность и, не жалуясь, разделял наказания за наши совместные безобразия, инициатором которых, как правило, всегда был я. И никогда не осуждал. Я знал, что главный для тебя, по крайней мере, в пределах того ограниченного мира, что принадлежал только нам – школа, друзья, увлечения. И это главенство тоже являлось предметом тайной гордости и невыразимого тщеславия. Оно толкало на новые и новые безумные каверзы, эпатажные выходки с одной только целью – поразить, восхитить, заставить тебя всегда и во всём смотреть только на меня, оставаться со мной, ценить только мою неповторимость и исключительность. И лишь одна, но внушительная ложка дёгтя отравляла бочку этого самодовольного эгоизма. Твои танцы. Я ненавидел их всеми фибрами своей детской души, хотя мне хватало ума не афишировать неприязни. И вовсе не потому, что считал такое занятие недостойным. Но это был твой отдельный мир, в котором для меня места не было. И только они, танцы, составляли серьёзную конкуренцию столь вожделенному мной первенству в рейтинге твоих приоритетов. Смириться с этим было невозможно. Осознавал ли я тогда, что движет столь обострёнными чувствами? Конечно, нет. Такие понятия, как любовь и ревность ещё и близко не мелькали в моём лексиконе. Я верил в святость и нерушимость мужской дружбы вообще и нашей с тобой, Марат, в частности. И ни секунды не сомневался в чистоте собственных мотивов. Избалованный, неразумный ребёнок… Единственное, что оправдывает совершённую мной ошибку. Ошибку, я сказал? Да, знаю, многие бы обозначили это гораздо жёстче. Я и сам давно называю её по-другому. Но об этом позже. В общем, вся эта гремучая смесь юношеского максимализма, спутанных чувств и непомерного самомнения не могла рано или поздно не вылиться в нечто взрывоопасное, чреватое дурными последствиями. Но, видит бог, я и представить не мог, что чертовщина творится не только в моём сердце. Тем летом… Ах, боже мой, как же я люблю и ненавижу вспоминать то лето. Да, знаю, что это уже не те, подлинные, первозданные воспоминания, а лишь их идеализированная версия, но даже она до сих пор будоражит меня до кончиков пальцев, заставляя испытывать странное, тревожное томление и болезненную тяжесть в груди. Все свои главные ошибки я совершил именно тогда. Время от времени я нахожу им оправдание и жалею себя, чаще просто пытаюсь в тысячный раз представить, могло ли всё сложиться иначе. Но никогда, ни разу мне не удавалось остаться равнодушным, ни секунды не думалось об этом просто с ностальгической усмешкой или снисходительным сожалением. Я стараюсь пореже тревожить эти осколки памяти, но в последние дни они всплывают сами, неожиданно яркие, словно обретшие прежнюю чёткость и осязаемость. И я не могу противиться, несмотря на то, что сейчас они стали особенно мучительными и полными какого-то гнетущего предчувствия. Я словно сижу на пороховой бочке и понимаю, что после взрыва не останется ничего, – ни меня, ни этих воспоминаний – и судорожно цепляюсь за них, как за последнюю надежду на спасение. Тем летом в твоём взгляде появилось что-то новое. Скажем так, привычный интерес стал более предметным. Я чувствовал, как ты изучаешь моё лицо, фигуру. Чувствовал, словно ко мне были подключены электроды, отмечающие малейшее движение зрачков, концентрацию мысли на том или ином участке тела. Только не подумай, что я тут же вообразил себе сексуальное влечение. Нет, мне казалось, ты сравниваешь. Это был период зыбкого и трудноуловимого перехода от мальчика к мужчине, когда все мы придирчиво и ревностно отслеживали происходящие с нами изменения, бессознательно оценивая в сверстниках потенциальных соперников в борьбе за внимание противоположного пола. И мне хотелось верить, что в твоих глазах я читал свидетельство моей растущей привлекательности и несомненного мужского потенциала, вызывающего зависть и… Да, да, да, восхищение! Твоё восхищение. Потому что ничьим другим я к тому моменту избалован не был. Да ничьё другое, в общем-то, и не имело значения. Но тогда я этого ещё не понимал. Именно это восхищение вкупе с подвернувшейся порнушкой подхлестнули желание впечатлить тебя ещё больше своим свободомыслием и раскрепощённостью, собственным неуёмным сексуальным темпераментом. Я кожей ощущал, как ты смотрел на меня во время этих сеансов, и это возбуждало почище происходящего на экране. Я засыпал, перебирая в памяти твои взгляды, и лопался от глупого самодовольства и некоего непонятного, волнующего предвкушения, порождаемого этими осторожными, мимолётными взглядами искоса. Возможно, это предвкушение и заставило меня поторопить события. А может, мне просто не терпелось в очередной раз потрясти твоё несокрушимое хладнокровие, но я сделал то, что сделал – предложил ещё один шаг навстречу полной откровенности. Вспоминая теперь, уже не уверен, действительно ли я был готов к твоему согласию. Но так или иначе, ты разыграл эту партию по-своему. Случившееся той ночью ошеломило меня. Нет, не испугало, вернее, испуг пришёл позднее. А тогда я словно впал в транс. Пробродив несколько часов по округе, позорно сбежал, не дожидаясь твоего пробуждения. Есть у меня такая не внушающая уважения особенность – попадая в сложную ситуацию, я предпочитаю спрятаться, скрыться и в одиночестве пытаться найти выход из сложившихся обстоятельств. Вот я и затаился. Ты звонил почти каждый день, но я так и не смог принудить себя взять трубку. Потому что к этому времени уже был смертельно напуган. Прокручивая мысленно раз за разом все произошедшие события, я постепенно осознал две вещи, объединив которые поверг сам себя в по-детски панический ужас. Первое – это то, что, вопреки всем возможным и ожидаемым реакциям, я не чувствовал ни отвращения, ни должного возмущения. И даже наоборот. Вызывая в памяти ощущение твоей руки, сжимающей мой член, твоих губ, целующих меня напористо и жадно, я испытывал отнюдь не гадливость или стыд, а сладкое уханье где-то внизу живота, нередко сопровождавшееся неконтролируемой эрекцией. Подобное возбуждение казалось пугающим и неправильным по всем меркам моего представления о случившемся. А второе… Да, времена были ещё не те, что нынче – не столь продвинутые в своей распущенности. Но и прежними пуританскими понятиями уже не пахло. Так что какой-никакой информацией и пониманием некоторых аспектов сексуальных отношений я, конечно, владел. И значение слова «гомосексуализм» не было для меня чем-то запретно-загадочным. И от этого становилось ещё страшнее. Ибо никогда, даже в самом кошмарном сне, я не мог представить, что его возможно применить ко мне или к кому-либо из моих друзей и близких. Но именно оно всё настойчивей всплывало в растрёпанном сознании, связывая воедино твоё внезапно вспыхнувшее влечение и мою непонятную податливость этому возмутительному домогательству. Неужели ты и я… Да нет, невозможно, немыслимо… Этого не может быть! Последний месяц лета был отравлен противоречивыми сомнениями. Я то уговаривал себя, что всё это дурацкое недоразумение, результат гормонального взбрыка и бесстыдного любопытства, толкающего на опасные опыты, то впадал в отчаяние при мысли, что я на самом деле извращенец, ошибка природы и, вообще, позор человеческого племени. Или взваливал всю вину на тебя, посмевшего покуситься на неприкосновенность нашей мужской дружбы. А иногда с робкой надеждой раздумывал, что, может, всё не так и страшно – живут же люди… Но на этом мой неуместный оптимизм, как правило, заканчивался. Ну не мог я, не мог даже представить, как мы будем смотреть в глаза друг другу, как сможем общаться после всего пережитого. Одно лишь оставалось неизменным – терять тебя мне не хотелось ни в коем случае. В конце концов, неспособный сам найти ответ на мучившие вопросы, я решил обратиться к другому, более компетентному, с моей точки зрения, источнику. И это был первый шаг на пути к той самой роковой ошибке. Брательник. Димка с детства являлся для меня непререкаемым авторитетом и образцом для подражания – герой, красавец, стопроцентный мужик. Можно ли желать себе более совершенного кумира? Конечно, я нежно и трепетно люблю его и до сих пор, но прошло уже немало лет, как стало очевидно, что и на солнце бывают пятна. Аксиома «здесь два мнения – одно моё, второе неправильное» являлась и является для брата не просто крылатым выражением, а непоколебимым жизненным кредо. И далеко не всегда его суждения совпадают с моими, а зачастую и вовсе соответствуют действительности. В некоторых вопросах Димон по сей день являет такую дремучую косность и почти средневековую непримиримость, что мне становится тоскливо. Но разве ж я понимал всё это тогда? Мой абстрагированный рассказ о двух мальчиках из балетной студии разбудил в нём самые мрачные и абсурдные предубеждения, граничащие с ненавистью. Ох, каких только мерзких и уничижительных эпитетов я не наслушался! Принудительная кастрация, выражаясь литературно, была, судя по всему, самым мягким из возможных наказаний для этих… Нет, я никогда не повторю больше слов, что обрушились в тот день на мои неподготовленные уши. Они не делают чести ни брату, ни тем более мне, безропотно внимавшему этим гадостям. Я чувствовал себя измазанным в навозе, облитым помоями, абсолютно раздавленным и сломленным морально. И ещё танцы… Уж не знаю, в каких дебрях воинствующих предрассудков черпал Димыч свою аргументацию, но, сам того не ведая, он задел и мою болевую точку. И в этот миг я ему поверил. Теперь всё сошлось и для меня. Так вот, куда ты пытался затянуть меня, Марат? Вот какую участь готовил мне! Но, может, в этом нет твоей вины? Может, и с тобою всё ещё не безнадёжно? Надо лишь искоренить зло, тянущее в бездну порока… Ты знаешь, чем всё это закончилось. Мне нечем оправдаться, кроме одного – я искренне верил, что пытаюсь спасти тебя. И ты отказался от своего увлечения, окончательно доказав, кто для тебя главный. Ах, как долго я упивался одержанной победой, не позволяя себе задумываться, чего тебе стоила эта жертва. Постепенно всё вернулось на круги своя. Пожалуй, даже стало лучше – теперь ничто не угрожало моему неоспоримому первенству. Девушки… Они появлялись и исчезали, никак не влияя на наши отношения. Их присутствие в твоей жизни не затрагивало моих сакральных интересов. Ни на одну из них ты не смотрел, как на меня. И я наивно полагал, что этого достаточно... Судьба нагрянула совсем с другого фланга. Лёшка Самохин мне поначалу даже нравился – симпатичный, видный, с хорошим чувством юмора. Такого всегда приятно принять в компанию. Но ровно до того момента, как я заметил, что из нас двоих, твой взгляд всё чаще и чаще выбирает его. Тот самый взгляд, особенный, заставивший меня однажды летом утратить благоразумие. С тех пор я не видал его. И даже убедил себя, что не видал и вовсе. И рад был добровольно заблуждаться. До того самого момента… Меня никогда не интересовали подробности твоих интимных отношений с женщинами. Это было естественно и неизбежно, как и то, что рано или поздно одна из них станет тебе женой, нарожает детишек и займёт в твоей жизни не менее важное место, чем то, что пока ещё принадлежало мне. Я был готов к этому и лишь малодушно надеялся, что это произойдёт не слишком скоро, втайне радуясь твоим очередным любовным неудачам. Соперничать с женщинами было неразумно и бессмысленно. Но представив лишь на минуту, что твои симпатии и интерес могут быть направлены на другого мужчину… Что ты желаешь повторить с ним то, что однажды довелось испытать мне… Подобное стало для меня потрясением, заставившим снова вернуться к некогда похороненным воспоминаниям. Прозрение, неожиданное и пугающее, оказалось сродни шоку. Ты будешь целовать его также нежно и страстно, как делал это со мной? Ласкать тело, дрочить его набухающий член, возбуждаясь сам от несдерживаемых стонов? Чужие руки будут обнимать тебя также, как обнимали мои, не помнящие себя? Да как ты посмел даже подумать об этом?! Тайное и сладкое, принадлежавшее только нам… Никто другой не мог претендовать на право разделить с тобою эти ощущения. Никто, кроме меня. Дойдя до этой точки в размышлениях, я словно споткнулся о собственное возмущение. Что же получалось – эти воспоминания на самом деле дороги мне, до сих пор волнительны и по-прежнему заставляют… что? Сожалеть об их неповторимости, желать вновь испытать всё это?! Вот тут-то меня и накрыло прозрение. Стоит признаться, пожалуй, что в глубине души я трус. Нет, не в общепринятом смысле этого слова – меня не страшит физическая боль или рискованные поступки. И драк, и авантюр на моей совести предостаточно. Но всё, что грозит затяжным противоборством, отстаиванием своей позиции, самопожертвованием во имя некой идеи, внушает мне ужас и заставляет сразу, без сопротивления линять в тень, предоставляя другим махать шашками и лезть на баррикады. Но это касается только реальной жизни и тех проблем, что требуют непосредственного действия. Наедине с собой я не боюсь говорить правду и не обманываю себя утешительными иллюзиями. И то неправильное, что открылось мне при погружении в глубины самопознания, пусть напугало и озадачило, не стало поводом нарушать собой же установленные правила. Больше не имело смысла притворяться, что я не понимаю обуревавших меня чувств и желаний. Я любил тебя, Марат. Любил и ревновал по-чёрному. И бесполезно было искать другие объяснения или подменять понятия. Когда это началось, уже не имело значения (сейчас-то мне кажется, что так было всегда). Но самой удручающей стала мысль, что, даже осознав всё это, я был лишён возможности хотя бы намекнуть тебе на то, что неожиданно приобрело важнейшее значение в моей жизни. Чужой, омерзительный бред, однажды сорвавшийся с языка, и последствия, им спровоцированные, обрекали меня на молчание. Никакое раскаяние уже не в силах было изменить сложившуюся ситуацию. И всё же я дал волю своей ревности, не придумав ничего лучшего, как вновь унизить тебя, обвинив в том, в чём отныне был виноват не меньше, заставив разорвать отношения, доставлявшие тебе радость. Да, я снова совершил ту же подлость, принудил принести ещё одну жертву. Прости, я ведал, что творю, но поступить иначе не мог. Следующие несколько месяцев прошли в углублённом самокопании. Рассказать тебе, как я рыскал по гей-сайтам, изучал видео, примерял полученную информацию к себе? Зачем? Это не те воспоминания, что греют душу. Тем более я до сих пор не уверен в непогрешимости сделанных выводов. Одно знаю точно – ни один мужик в мире, кроме тебя, не вызывал во мне подобных желаний. Но с тобой я готов был пройти этот путь до конца. Но всё это имело исключительно познавательное значение. Я мог сколько угодно анализировать свои ощущения, впадать в панику от внезапно открывшейся анормальности, но никогда не посмел бы признаться тебе, не уверенный теперь уже не только в возможной взаимности, но и в элементарном понимании произошедших со мной изменений. Ситуация окончательно зашла в тупик. Со временем, правда, стало легче. Я смирился, свыкся со своими безнадёжными мыслями. И даже стал подумывать, что такое положение вещей - наиболее безболезненный выход для меня: не сулящий счастья, но избавляющий от унижения. Пусть получить тебя не представлялось возможным, но пока я был уверен, что ты не предпочтёшь мне кого-либо другого, не составляло труда обуздывать свои эмоции. Делать вид, что между нами всё по-прежнему. Дошло до того, что я стал почти мечтать о твоей скорейшей женитьбе, дабы бесповоротно расставить все точки над «i» и положить конец несбыточным надеждам. В таком вот смешении мук, сомнений и чаяний я жил все последние годы, тихо радуясь лишь одному - что всё это остаётся только моей тайной и никогда не станет причиной раздора между нами. Время показало, что я опять переоценил собственные возможности. Не знаю, какая муха укусила меня неделю назад, что говорило моими устами, когда речь зашла о стриптизе. Мне захотелось встряхнуть тебя, уколоть, напомнить о совершённом безумстве. Потому что я не сомневался – следуя логической цепочке, ты легко свяжешь напоминание о танцах со случившимся на даче. Да, я хотел, чтобы ты тоже вспомнил об этом. Оказывается, никто ничего и не забывал. Не уверен, какой именно реакции я ждал, но твоя злость и обида ярко свидетельствовали, насколько болезненна до сих пор для тебя затронутая тема. Ты так и не простил меня. А потом окончательно всё погубивший разговор в курилке… Я вдруг ощутил себя разведчиком на грани провала. Но ведь это был шанс – в тот момент я ещё мог сказать тебе правду. Но… испугался. Распушил хвост фальшивого недоумения. А под конец, не удержав вдруг вспыхнувшую ревность, ещё и добил стрелой привычного псевдопрезрения. Хотя кусочек правды я тогда всё-таки сказал, только понял ты меня наверняка неправильно. Это себя я собирался пожалеть. Как в воду глядел… И вот сейчас ты сидишь рядом, упёршись влюблёнными глазами в противоположную стену, и мне понятно без единого слова – всё, чего я опасался, уже случилось. Ты больше не мой.***
– Марат, а как там продвигаются дела с… хм, новогодним номером? Вскидываю голову. Оказывается, не только меня любопытство гложет. – Всё хорошо, Иван Николаевич, не волнуйтесь. Не посрамлю коллектив. Я теперь даже рад, что ввязался в эту затею. Очень познавательный опыт. И на Сашку уже не сержусь, если б не он… – и улыбка такая искренняя, до жути. Молчу, улыбаюсь в ответ, надеюсь, рожа довольная. Пристрелите меня кто-нибудь. Ты больше не мой.