Мне с тобой хорошо

Джону Уотсону плохо. Нет, физически он совершенно здоров. Тьфу-тьфу. Бодр. Полон сил и энергии. Да он, черт возьми, просто пышет здоровьем. Только кому это надо? Кто это заметит? И в чем смысл его гребаного бытия? Стоп, это уже из области философии, а ну её к дьяволу, эту распрекрасную философию. И без неё на душе одна маета. Казалось бы, что за причины? Хотя бы одна? Ни одной — это честно. Но завелась под сердцем какая-то нудная гадость, выедая горечью брешь, и душевная пустота расширяется до размеров космической бесконечности. Такое бывает. Навалится тяжесть, а суть её так и остается непознанной. А ещё этим утром у него пропали ботинки. Прочные и добротные. Изношенные как раз до того состояния, чтобы стать удобными и любимыми, не теряя при этом внешнего лоска. И их внезапное исчезновение никакому осмыслению не поддается. Не Шерлок же вздумал в них щеголять… И разве, мать твою, это можно назвать ПРИЧИНОЙ?! Но с ботинок, собственно, всё началось. Их категорически не оказалось на месте. Джон чертыхался, злился, недоуменно оглядывая прихожую, но так и ушел, натянув видавшие виды кроссовки, и весь день чувствовал себя отвратительно жалким. И несчастным до слёз. Сколько в жизни неразрешимых проблем, боже, боже. Джону Уотсону плохо. * Окна гостиной освещены. Дома. Прихожая встречает его обжитым теплом. Миссис Хадсон кричит из-за приоткрытой двери: — Джон? Это вы? — Да, миссис Хадсон, я. (Кто же ещё, позвольте спросить?) — Замечательно. Ничего замечательного. В кухне привычная глазу картина… — Привет. Чем занят? — Глупостью в твоем понимании. — Головы Шерлок не поднимает, но делает взмах рукой — то ли поприветствовал, то ли послал. По-вашему, это замечательно, миссис Хадсон? — А точнее? — Ты же прекрасно видишь. Вижу. Шерлок, стол, микроскоп — Святая Троица. — Что на этот раз? — Кусочек подошвы. — Надеюсь, что не моей, — бормочет Джон, зевая сквозь зубы. — Той самой… То есть, той самой подошвы тех самых ботинок, что сегодня внезапно пропали. Черт. — Твоей. Тех самых. Джону проще подумать, что он ослышался, чем принять этот ошеломительный факт. И он говорит: — Что-что? — Я же сказал — кусочек. Не беспокойся, твои ботинки в порядке. — Подожди. Ты стащил мои башмаки, а потом отрезал от них кусок? Мать твою, Шерлок, это… Ты спятил? Наконец-то он соизволил поднять глаза. И даже плеснуть капельку удивления. Ах, Шерлок… — Всего-навсего отщипнул. В чем дело, Джон? Чем ты так потрясен? Мне стал любопытен маршрут твоих ежедневных передвижений. Какая-то идиотская безнадега. — Можно подумать, он для тебя загадка. — Джон устало оседает на стул. — Черт знает что… Шерлок пожимает плечами: — Третьего дня ты вернулся домой на два часа позже обычного. — И что? — Я решил уточнить. — А не проще было спросить у меня, прежде чем воровать ботинки? Поверить не могу… Ну и что же ты выяснил относительно третьего дня? Что рассказала тебе подошва? — Ничего интересного, Джон. Ничего интересного. Как и следовало ожидать. Моя жизнь неинтересный кусок резины. Джон легонько хлопнул ладонью. — Ладно. Желаю тебе счастливого вечера на пару с моими ботинками. Где они, кстати? — В прихожей на полке. Ты не заметил? Странно. Джон в самом деле их не заметил. Но странным это не находил — сегодня он крайне рассеян и огорчен. Правда, уже совершенно не помнит чем. Естественно, не считая пропажи ботинок. Которые, кстати, нашлись… — Уходишь? — Голос привычно холоден, но слышать его всё равно приятно. — Всего лишь в душ, — отвечает Джон, не оборачиваясь и продолжая начатый путь. — А что? — Исследуя твою бесценную обувь, я довольно сильно проголодался. Не составишь компанию? Усмехнувшись, Джон разворачивается в дверях, упираясь ладонями в косяки.— Звучит красиво. Но по сути всё это означает, что я сейчас приготовлю ужин, а потом ещё и посуду помою. — Ну… — Шерлок смущенно вздыхает. — Как-то так. Но я могу… — Сиди уж. Исследуй. Вдруг невзначай тебе откроется истина о жизни Джона Уотсона. — Главное о Джоне Уотсоне я уже знаю, — бросает снисходительно Шерлок, поднимаясь и блаженно разминая суставы. — Самое-самое главное. — Что-то такое я уже слышал… — Джон очень старается быть серьезным. — Кажется, речь шла о чьих-то глазах. Или о носе? Не помню точно. — Твои глаза — отдельная категория. — А-а… Значит, все же глаза. Значит, до носа мы пока не добрались. Ну и что же это такое — самое-самое главное? — Не скажу. За эту мальчишечью улыбку Джон его и любил. Милую. Открытую. Озорную. И такую яркую, что сердце ухает вниз. — Ну и не говори. * «Интересно всё-таки, что такое он знает? — думал Джон, расстилая постель. — Ну то, что третьего дня я заигрался в шахматы с Майком Стэмфордом, и в самом деле неинтересно. А что же ещё? Что же, что же...» Но это не казалось ему таким уж значительным. И не было важным. Кое-что о себе Джон знал и без знаменитой дедукции Шерлока Холмса, и поэтому, позабыв все дневные печали, через четверть часа уже спал — крепко и безмятежно. Когда-то он был одинок. Потом у него появился Шерлок. Вот и вся тайна. Вот и вся истина. Джону Уотсону хорошо.