Мне с тобой хорошо

Дорогая Оленька, с Днем Рождения. Спасибо тебе за всё) И прости, что немножечко грустно... Впервые Шерлок так ужасающе болен. (Ледяной дождь в Лондоне — это не шутки. Три часа в насквозь промокшем пальто под хлесткими ударами ветра — это чистое безрассудство. Но Шерлок не мог иначе). Тело с хрустом распадается на сотни, тысячи, миллионы осколков. Хруст сосредоточился в голове, и у Шерлока больше нет его гениального, непревзойдённого мозга — только этот мучительный звук, только этот плотный, шипастый ком, разрывающий изнутри черепную коробку. Больно. И очень холодно. Зубы стучат, пальцы немеют. Шерлок пытается думать, пытается определить, где разбросало его останки — в гостиной на Бейкер-стрит или на стылой корке Урана. Но ему всё равно, где умереть — только бы умереть, таким он охвачен страданием. Но лучше, конечно, дома… Слышен клёкот маленькой птички — она взволнована, она хлопочет, она прилетела его спасать. Голос птички кажется Шерлоку очень знакомым, но откуда? Разве он когда-нибудь разговаривал с птичками? И разве маленьким заботливым птичкам место в этом ужасе, в этом кошмаре? Чушь! Бред! Конечно он бредит. Он в агонии бреда. Ему плохо и страшно — что происходит? И где он? Боже… Но через минуту (или через столетие) его пронзает нежным теплом — миссис Хадсон. Это она. Она. Выходит, он всё-таки дома. Вскоре тряский озноб сменяется жаром — Шерлока поглощает пламенный ад. Пламя вьётся и пляшет вокруг него, острые юркие язычки облизывают с головы до ног — всюду, везде, даже там… Это очень больно и очень стыдно, потому что Шерлок совершенно точно уверен, что у него возникает эрекция, и что все это видят — и миссис Хадсон, и… и Джон… …который тоже врывается в этот ад. Ему снова хочется умереть — на этот раз от стыда. Как он посмотрит Джону в глаза, если останется жив?! «Тише, тише, — слышит он сквозь своё отчаяние. Прохладные руки прикасаются бережно, осторожно, один за другим смахивая назойливые язычки. — Всё хорошо». Кожа Шерлока дышит, и сам он дышит, жадно глотая воздух. Он тянется к этим рукам всем своим существом — к прохладе ладоней, стекающей на истерзанный болью лоб, к их доброте и любви. И это в самом деле так хорошо! Нет никакого стыда. Есть только Джон. Шерлок знает, что ради него Джон разгромит даже ад. Его чувства к Джону огромны и глубоки, как бездна, в которую он летит… Просыпается он отдохнувшим. Отголоски жара ещё блуждают по крови и мышцам, побаливает голова, но в целом положение не такое критичное. Джон смотрит одновременно с облегчением и тревогой: а ну как ближе к вечеру снова вернётся жар, и Шерлок снова будет метаться и жалобно звать — Джон, Джон, Джон… Он поит его чаем, ругает за безответственность и мальчишество, ворчит, что давно не был так чертовски напуган, что надо было упечь Шерлока на больничную койку, а лучше — нацепить на него смирительную рубашку, потому что однажды Шерлок себя угробит, и чтобы этого не случилось… Он говорит, говорит… И снова приносит чай, потому что Шерлока мучает жажда — простуда высушила его изнутри. Чай сладкий, очень вкусный и ароматный. Шерлок готов пить его вечно — из рук Джона, под его умиротворяющее ворчание. Своего бреда Шерлок не помнит. Но помнит бездну — не пугающую гибельной непроглядностью, а напротив, блаженно мягкую, головокружительно сладкую, долгожданную. Помнит то, как прекрасно было в неё погружаться, сливаясь с бархатной тьмой. Парить на грани смертельного счастья. И то, что всё это связано с Джоном. Выздоравливает он очень быстро, кашель уже не рвёт его горло, в голове проясняется, и лёгкий призывный звон наполняет освежённую кровь. Всё замечательно. Всё чудесно. Он всё перенёс и снова готов отдаться будоражащим волнам азарта. Но состояние светлой, чистой печали долго не покидает Шерлока. В груди неспокойно и временами чуточку больно. Словно что-то утрачено им, так и не успев стать обретённым…