Обратный ход

Ночь темными, тяжелыми лапами обвивала дрожащую на печи фигуру маленького мальчика. Завывающий за окном ветер был его единственным собеседником, но и он не мог дать ответа на тревогу ребенка, сковывающую его колючими ледяными путами. «Она не могла меня бросить», — с отчаянием думает Ваня, — «Она обязательно вернется!». Эти мысли поддерживают его днем, но ночью, когда по крыше бьет злой ливень, а ветер задувает в окна, верить в это становится все тяжелее и тяжелее. Этот Ревун был особенно щедр на дожди с грозами, последние крохи летнего тепла уходили в землю с тяжелыми каплями воды. На печи холодно — он не решался топить ее сам, и потому только и мог, что кутаться во все стянутые с лавок покрывала. «А если с ней что-то случилось?», — размышляет Ваня, обхватывая подушку и прижимая ее к себе со всей силы, — «Вдруг ее обидели те… Те, что приходили!». Как назло, дождь расходится все сильнее, гром ударяет в небе, заставляя маленького мальчика, уже вторую ночь проводящего в одиночестве, содрогнуться всем телом. Укутавшись в покрывало с головой, он поджимает ноги, прикусывая кончик подушки и давя глухой, дерущий горло всхлип. — Мама… — в пустой избе раздается сиплый, едва слышный голос, что почти сразу тонет в очередном раскате грома. Но гроза заканчивается, и утро настает, принося с собой свет и чуть-чуть надежды. Сев на печи, Ваня растирает опухшие после ночных слез глаза, оглядываясь вокруг — все по-прежнему на своих местах, только вот дверь так и не открывается с привычным скрипом, впуская ту, что он так ждет. И он старается по мере сил не запустить их маленькое жилище — прибираться, ставить плошки на свои места, ровно расправлять покрывало на лавке. Исправно кормит кур, порой слишком щедро высыпая зерно, пасет двух коз. Конечно, не обходится без разграбления верхней полки, где хранился мед, которым он намеревался подсластить черствеющий хлеб, но кончается то плачевно. — Вот, разбил! — с досадой думает Ваня, оглядывая глиняные осколки. В сердце становится горько и тяжело — и от того, что испортил такую ценную вещь, и что разбил кувшинчик, и что мама расстроится, пусть и не покажет. «Вернется, честно ей расскажу», — размышлял мальчик, размазывая мед мокрой тряпкой по полу, скорее растирая, чем действительно убирая, — «Врать все равно не хорошо…». Порой, когда осенний дождь давал передышку, он выбирался в лес, но совсем близко к опушке. Уходить далеко он опасается, хотя окрестности знает неплохо — и от того, что в любой момент ожидал возвращения матери и боялся его упустить, и от того, что все ж таки опасался потеряться. Спустя три ужасно долгих дня одиночества, каждый из которых ощущается не меньше седмицы, его ожидания наконец вознаграждаются. — Мама! — откинув в сторону выточенного из дуба коня, Ваня бросается навстречу знакомой фигуре, так быстро, как только может, спотыкаясь, оступаясь, но вновь стремясь вперед, пока не вбегает прямо в родные теплые руки, — Ты вернулась! — Конечно я вернулась, — осипшим голосом восклицает Елена, подхватывая ребенка и прижимая к себе, — Боже, как ты тут, мое солнышко! Голодный наверное? — Где ты была?! — его маленькая грудь переполняется полярными, такими большими чувствами, которые он пока едва ли может совместить и понять. Такая сильная злость, что мама ушла, пропала, что ее не было, и что никто не мог обнять его в грозу, и ему было так грустно и страшно. Но и какое же счастье, что теперь она снова здесь! Все это захлестывает, с головой, и едва ли слово выходит произнести — только в глазах начинают щипать слезы облегчения. — Прости, родной, прости, — его лицо осыпают поцелуями, гладят по спутанным кудрям на голове, — Пойдем, я накормлю тебя… Елена разжигает печь, торопливо замешивает хлеб, со сжавшимся сердцем подмечая, как поредели запасы того, что готовки не требовало. — Мама, а той ночью, мне ведь не приснилось? — вопрошает Ваня, что, прилежно замерев на скамье, наблюдает за каждым движением. — Нет родной, не приснилось, — спустя паузу глухо произносит Елена. Мальчик хмурится, и уставившись в напряженную материнскую спину, снова пытается вспомнить, что именно тогда случилось. … — Мам, кажется, кто-то ходит у дома, — зевнув, протягивает он, проснувшись от звука дождя и шума на улице, — может, зверь какой? К ним иногда забегали лисы, жаждущие утащить кого-то из кур. — Может… — Елена бросает тревожный взгляд в окно, — Сиди тихо! — подойдя к печи, она задергивает шторки на полатях, — Понял? — Да, но… — он пытается было возразить, но мать прикладывает палец к губам, и замерев, Ваня замолкает. Запертая на засов дверь распахивается резко, впуская за собой порыв дождя и холодный, завывающий злым волком ветер. — Так-так-так… Вот Елена Прекрас-с-с-с-ная, значит? — в воздухе раздается незнакомый насмешливый, шипящий голос, — Бедновато живешь для самой красивой ведьмы. — Ч-что вам надо? — шепчет Елена, окидывая испуганным взглядом появившихся на пороге, — Кто вы? И не видит, но слышит, как по полу с шуршанием что-то ползет, будто мешок с зерном тащат. — Как кто? Твой Князь! С-с-с-с-собираю долги, — в очередной вспышке молнии она видит, как длинный, раздвоенный язык облизывает тонкие губы, — Слишком давно твой род прохлаждается в яви! Думали, это будет длиться бес-с-с-с-конечно? — и кончик хвоста задирает подбородок Елены, принуждая смотреть в узкое, нечеловеческое лицо, — У меня есть для тебя парочка дел, и… — Отпусти ее! — восклицает Ваня, что успел сползти с полатей и теперь взирал на все происходящее снизу-вверх, взором испуганным, но полным решимости. — А это что за недоразумение? — цедит сквозь зубы Змей, бросая на ребенка снисходительный и надменный взгляд. — Ваня! Прошу тебя, не надо… — Елена бросает через плечо отчаянный взгляд. — Сын? — покрытые блестящей чешуей надбровные дуги насмешливо изгибаются, придавая этому полумужчине- полузмею особенно животное выражение, — Ты даже не смогла породить нормальную ведьму-наследницу? Настолько жалкая и убогая? — Не называй ее так! — сжав ладони в кулачки, Ваня нахмуривается — Пусти! — Цыц, — и предупредив попытку мальчишки броситься на помощь матери, Яга щелкает пальцами и тот в один миг оседает на пол, не то погружаясь чарами ведьмы в глубокий сон, не то просто лишенный чувств. Елена пытается вырваться к сыну, но падает, спотыкаясь о змеиный хвост, что оттягивает ее подальше, почти к двери. — Это тоже часть проклятья, — поясняет Яга. Ее лицо едва ли выражало какие-то эмоции, быть может, кроме усталого раздражения, словно сама ведьма явилась сюда нехотя, — На них род Прекрасных кончается в принципе. — И ты молчала? — хвост Змея продолжает в недовольстве раскачиваться, сметая стоящие на столе предметы, а после смыкается на груди Елены, придушивая и не позволяя сдвинуться с места. — Не считала важным, — хмыкает Яга, потирая коготь о коготь, — Прошли века, их сила истлела и размылась, толку с нее будет как с козла молока… — Это твоя з-з-задача в том числе, чтобы толк был, — надменно роняет Князь, — Обучишь её всему, чему нужно, — Так что, милочка, сегодня возвращаешься домой, — и оранжевые глаза с узким зрачком бросают на Елену колкий взгляд, — С-с-служить на благо нави. — Но… Но Ваня! Ваня! — восклицает та, резко и отчаянно взбрыкнувшись, так, что Змею приходится обвить ее еще туже, чтобы усмирить. — У него ведь нет сил? — уточняет Князь. — Ведьмовская сила переходит от матери к дочери и течет только в крови девы, — роняет с раздражением Яга, так, словно эту столь очевидную вещь и проговаривать сущая глупость. — Значит, он нам не нужен, — хмыкает Змей, — Лишний рот. — Нет!!! — вскрик Елены сливается с громом. — Сейчас тебе лучше подчиниться, — Яга, сделав шаг к ней, укладывает костлявую ладонь на плечо, сжимает его до болезненного, резкого хруста, — Лучше ведь тревожиться за живого сына, чем не беспокоиться о мертвом? — добавляет она, многозначительно сверкнув желчно-зелеными глазами. От этой фразы Елена замирает, обмякая, ровняясь цветом лица с первым выпавшим по зиме снегом. «С нее будет мало толка», — поджимает губы Темная Мать — «А он…», — она скользит взглядом по бессознательному детскому телу, так и оставшемуся лежать у печи, — «А он, быть может, и будет полезен, в свое время». — Кто были те…люди? Страшная старуха? И большая змея? Разве бывают змеи с лицом человека? — медленно продолжает задавать вопросы Ваня, — И я так плохо все помню… Елена же делает глубокий вдох, и изящные пальцы добела сжимаются на деревянной плошке с трещиной — видимо, та слишком сильно ударилась при падении. — Все это непросто объяснить, солнышко… — Они называли тебя ведьмой…это правда? — спустя паузу тихо и смущенно уточняет Ваня. Да, он слышал на ярмарке россказни про ведьм — что те страшные и злобные, что лица их покрыты черной коростой, а во рту только половина зубов, что они похищают и съедают детей. Но разве его мама такая? — Боюсь, что так, — Елена ставит перед ним миску с ароматно дымящейся кашей. Верила ли она сама в это до того дня? То, что передавалось из уст в уста сначала правдой вчерашнего дня, потом наставлением, после легендой, а потом и почти забытым суеверием. Много веков назад — это очень долго. За это время успеваешь забыть, перестав верить. Одарили Боги красотой, есть лекарский дар в руках, да и не у всякой, неужели этого достаточно? «Совсем ничего не понимаю», — расстроено думает Ваня, не торопясь приступать к ароматной, рассыпчатой каше, и вместо того ковыряя пальцем край стола. — Ты пошутила? — решается все же уточнить он, поднимая глаза на Елену. — Что, не похожа? — она, найдя в себе силы на легкую, даже чуть насмешливую улыбку, ласково треплет сына по копне золотых кудрей. Сын наконец улыбается ей в ответ, и взяв в руки ложку, жмурится от приятного, обостренного сейчас вкуса знакомой еды. Но затеплившиеся было в душе надежды на то, что опасность миновала тают, когда на следующий день Елена убирает избу, собирает вещи в котомку и уводит его прочь от родных стен. Они и раньше бывали в этой деревне — всегда проходили ее по пути на ярмарку, или когда требовалась работа травницы, которую могла оказать женщина. — Мам, а зачем мы пришли сюда? — тревожно произносит Ваня, после того как мать долго говорит в избе с женщиной, которую когда-то выхаживала после родов: «Еще и коз с собой привели наших, в их хлев отвели», — Ты…ты снова уйдешь?! — Ванечка, солнышко мое, послушай, — Елена пытается улыбнуться, но кончики губ предательски вздрагивают, — Я не могу объяснить тебе всего, но сейчас… Я должна быть в далеком отсюда месте, и не могу взять тебя с собой. — Там, где те, кто приходил тогда ночью? Те чудовища? «Мы сами с тобой чудовища», — с тоской думает Елена, поглаживая заалевшую от волнения щечку, — «Но заимели неосторожность забыть об этом». — Это хорошие и добрые люди, они присмотрят за тобой, — кивнув на избу, она стремится говорить уверенно, держаться бодро и спокойно улыбаться, но сил это стоит немало. — Но почему я не могу пойти с тобой? — торопливо шепчет Ваня дрогнувшим голосом, что едва ли может скрыть за собой подступающие слезы, — Я не буду бояться, я буду вести себя хорошо! — он мертвой хваткой вцепляется в материнские бусы, — Не буду мешать…не буду просить ходить к реке, когда тебе надо собирать травы! Не буду переставлять твои баночки! «Разве ему там будет хорошо?», — думает Елена, подхватывая сына на руки, и сама едва сдерживая слезы, — «А так, быть может… Он сможет прожить нормальную жизнь обычного человека, хорошую, спокойную, ту, что заслуживает!». — Ма-а-а-м, — маленькие ручки смыкаются на шее, — Не уходи! — Я тебя очень-очень люблю и буду стараться приходить каждую неделю, хорошо? — шепчет Елена, сглатывая ком в горле, — Ванечка… Солнышко мое, пожалуйста! — Это нечестно! Нечестно! — плачь тем временем переходит в откровенный, перекрывающей дыхание рев, — Я не хочу, чтобы ты уходила, это несправедливо! Женщина тратит не один час, успокаивая ребенка, а после передает из рук в руки, целуя в лоб, неимоверным усилием заставляя себя перешагнуть порог и уйти прочь. «Ушла», — и утром Ваня просыпается, обнаруживая себя в незнакомой избе, — «Она ушла…». Целый день он почти не разговаривает и едва притрагивается к еде, вздрагивая при каждом скрипе двери, и только на следующее утро понуро и уныло берет в руки ложку. Каша пахнет вполне сносно, но совсем не так, как мамина. Так начинается его жизнь пусть в дружном и светлом, но чужом доме. Здесь его действительно не обижают, выдавая поручений не больше, чем родным детям, но и лаской одаривают мало, постольку поскольку остается время за всеми другими заботами. Но обещание Елена сдерживает — исправно навещает его каждую седмицу, стараясь приносить оказавшей ей одолжение семье побольше продуктов, выискивая и выменивая даже редкие вещи. Однако все равно вопросов много — что за мать оставит сына? Тем более такая, как Елена? Ей стыдно и неловко за то, что она обманывает этих людей, давит едва нащупанным ведьмовским очарованием, принуждая закрывать глаза на все несостыковки. Так проходят несколько месяцев до первых снегов, пока терпеливо считающий дни Ваня не дожидается ее и на восьмой, и на девятый день, и на десятый. Это толкает его на тяжелые и болезненные размышления, сходные с теми, что мучали в те долгие ночные грозы. И когда его уже почти привычным образом отправляют с ведром к околице, за водой, он сам едва понимает, как у той самой околицы сворачивает к лесу, туда, откуда обычно появлялась долгожданная, любимая фигура. «Может, она уже идет?», — думает он, лелея в сердце надежду, — «Может, чуть заплутала?». С такими мыслями мальчик заходит в чащу глубже и глубже. Лес темный, и солнце уходит здесь еще быстрее. Ваня бредет, сам не зная куда, порой спотыкаясь о тяжелые и толстые корни. Сгущающиеся сумерки скрипят за спиной, шелестят чем-то тут и там, и всякая ветка так и норовит уколоть лицо. И чем темнее становится, тем сильнее обостряется слух, и в каждом шорохе начинает слышаться дикий зверь. «Глупый…зря ушел», — думает он, спустя часы блуждания по кругу прислоняясь к дереву и спускаясь спиной по стволу, — «Так страшно!». «Надо собраться! Я сам ушел», — он рвано вдыхает воздух, обхватывая колени руками, — «Нужно вернуться…или найти маму…а вдруг», — и он замирает, пронзенный самым страшным предположением — «А вдруг я большее ее не увижу!» Грудь тяжело спирает, Ваня оседает на землю, сворачиваясь калачиком, кусая ребро ладони в слабой попытке не заплакать. «Надо…надо идти!», — он всхлипывает, — «Я же тут… пропаду!», — и обычное уханье совы слышится ему страшным, пугающим гулом, — «Не хочу!». Резкий шорох отвлекает его, и он осознает, что к нему подкрадываются чьи-то шаги. С криком Ваня вскакивает на ноги, что есть силы бросаясь прочь. Ветки царапают лицо, за спиной — чьи-то шаги, и погоня выходит совсем короткой, он запинается, спотыкаясь об очередной корень, падая прямо лицом в землю. — Пусти! — отчаянно кричит он, ощущая чьи-то руки на своей лодыжке. — Да не сопротивляйся ты! — с досадой произносит кто-то, подхватывая его на руки и поднимая с земли. — Ваня! — но почти сразу он слышит знакомый голос, на который резко оборачивается, и его передают из рук в руки. — Мама!.. — осевшим голосом пытается воскликнуть мальчик, — Я ждал тебя, а ты не приходила…и я решил…- он крепко обхватывает материнскую шею, вдыхая знакомый, теплый запах, — решил найти, — спутанная речь мешается с торопливыми всхлипами, — найти тебя сам… — Я здесь, маленький, здесь, — шепчет Елена, прижимая его к себе так, словно снова потеряет, снова отберут. Обхватывая ее еще крепче, Ваня наконец замечает в темноте рядом чужое лицо — вроде бы женское, острое и незнакомое, и отвернувшись, утыкается лбом в Еленино плечо. Уставший от хождения по лесу, измотанный слезами и страхом, он засыпает у матери на руках почти сразу. Раскрывает глаза Ваня уже в совсем в другом месте. — Проснулся? — но главное, что родной голос сразу успокаивает главный его страх, что ему все приснилось, что он так и лежит там, между отсыревших корней деревьев. — Да, — Ваня кивает, садясь на скамейке и потирая глаза, оглядывается. Место ему не знакомое, какая-то большая и мрачная изба, а за окном — сизый туман, — Значит, ты действительно ведьма? — спрашивает он спустя паузу, всматриваясь в напряженное материнское лицо — Да, — коротко и почти виновато улыбнувшись, Елена кивает. — Ну и что, — спустя паузу жарко восклицает он, подаваясь вперед и обнимая ее- Я все равно тебя люблю! — И я тебя, солнышко, — ласково шепчет она, поглаживая узкую детскую спинку, что к тому же исхудала от постоянных тревог. — Я не хочу обратно в ту деревню, — торопливо произносит Ваня, мольбы в его голосе нет конца и края, — Хочу остаться с тобой! — Тебя обижали? — она коротко нахмуривается. — Нет, но без тебя все равно так плохо… Пожалуйста, мама! — совсем тихо роняет он, и Елене ничего не остается, как тяжело вздохнуть и лишь крепче сомкнуть объятье. Они завтракают на такой же пустынной, как и комната, в которой он спал, кухоньке, а после отправляются в путь, пока не добираются до дряхлой лачуги, что некогда была крепкой и красивой избой, да совсем истлела со временем. — Да, здесь тебе все непривычно, — вздыхает Елена, — «И того гляди, потолок обвалится… Можно было бы залатать, но ни Змей, ни Яга ни минуты свободной не дают…». — Будем убираться? — протягивает Ваня, оглядывая полные паутины углы. — Да, — Елена, улыбнувшись, переводит на него теплый взгляд, — Поможешь? — Угу, — он активно кивает. Так и начинается их новая жизнь — в чем-то похожая на старую, но кардинально иная. Время от времени в их обветшалое жилища является Яга, и это значит, что Ване надо прогуляться где-то недалеко, не маячить и не мешать. — Мам, а кто она такая? — осторожно спрашивает он, когда та в очередной раз покидает их лачужку, не забывает напоследок окинуть его мимолетным, но пронзающим до самых костей взглядом. — Самая главная ведьма, — коротко бросает Елена, растирая гудящие виски руками — учение дается тяжело, и она едва ли удовлетворяет Темную Мать даже при всех стараниях. «Страшная…», — думает Ваня, едва заметно вздыхая. Но виду, что эта щуплая костлявая старуха его пугает, он старается не подавать. — Прямо в лицо мне смотришь? — протягивает ведьма, когда он в очередной раз бросает на нее насупленный взгляд исподлобья, — Такой храбрый или такой глупый? — Не боюсь я вас, — бурчит Ваня, тем не менее ощущая, как в животе неприятно холодеет. — А характер-то норовист, — хмыкает Яга, оставляя легкие царапины на мягкой детской коже, — Как кстати будешь объяснять Князю, что все-таки притащила его? — Как-нибудь объясню, — вздыхает Елена, и Ваня с тревогой видит на материнском лице глубокую задумчивость, смешанную с волнением. — Давай, прогуляйся, не мешайся под ногами, авось влезешь в болото, утопнешь и избавишь всех от проблем, — насмешливо роняет ведьма, и под вспыхнувшее лицо Елены выталкивает его из избы. «Разве я мешаю?», — с горечью размышляет Ваня, оставаясь с носом перед захлопнутой дверью, — «Стараюсь совсем не мешать!». Слова ведьмы страшат его, царапают по незажившей ране — да разве могло это морщинистое лицо испугать его больше, чем одна только мысль об разлуке, о том, что снова придется жить в чужом доме, считая каждый денёчек до встречи! И поэтому в нем просыпается особенное волнение, когда Елена роняет фразу, которая теперь играет в нем совсем иными красками, чем раньше. — Ванюш, мне надо сходить кое-куда. Отнести отвары. Это далеко, я могу не успеть за день, и… — Не хочу ночевать один! — восклицает он, сразу ощущая в груди тревожный холодок, — А вдруг ты еще больше задержишься? «Если я решила оставить его здесь, с собой, я не могу скрывать этот мир от него», — со вздохом думает Елена. Воспитывать ребенка одной и раньше было непросто, а теперь стало и подавно. «И не удивительно, что он боится быть один… Оставить его у Яги, может, или у кого-то из ведьм?», — но эта мысль тоже ей нравится не вполне — своим сестрам она едва ли доверяла, да и Темной Матери тоже. Она до сих пор не могла понять, правильное ли решение приняла, решив оставить сына с собой, в нави. Не безопасней ли ему будет там, среди людей? Но резать по живому оказалось слишком тяжело, а все время бередить и ему, и себе душу — еще тяжелей. — Хорошо, — в конце концов кивает Елена, думая о том, что они могут управиться быстро, — Но надо будет долго идти, — предупреждает она, — И там будут нелюди. Не испугаешься? — Не испугаюсь! — торопливо произносит Ваня, соскакивая с лавки, — И помогу тебе донести, у тебя же много всего — и в подтверждении своих слов он подходит к одной из корзин, и мужественно отрывает от пола ее вместе со всем тяжелым содержимым. Ему ужасно хочется быть полезным, поскорее вырасти, чтобы найти дело, чтобы никто не желал, чтобы он утоп в болоте. — Ладно, солнышко, пойдем. Идут они действительно долго, и чуть медленней, чем Елена шла бы одна, поэтому добираются до нужного места только на следующий день. Ваня таких домов никогда не видел — высокие, каменные. Но далеко их не пускают — на пороге встречают двое мужчин с алыми словно кровящая соком смородина глазами, позволяя пройти только в широкий холл. — Здесь все, что вы просили, — кротко произносит Елена, передавая в их руки несколько корзин. Она терпеливо ждет, пока каждый пузырек раскрывают, обнюхивают, пересчитывают. Ложная кровь выходила у нее уже вполне сносно, чтобы послужить упырям пусть временной и нелюбимой, но все же требующейся порой заменой живой плоти. — Что-то не так? — неловко улыбнувшись, уточняет она. — Да нет, отличные зелья, — хмыкает один из упырей, облизываясь, пожирая ее жадным, плотоядным взглядом. Елена же оделась так неброско, как могла — сарафан в пол, закрывающий и грудь, и плечи с запястьями, волосы, убранные в косу и под платок. Да только все равно толку было мало — манили мягкость черт, сияние кожи, свет лучистых, топазовых глаз, сама атмосфера, которую она неизбежно приносила собой даже в самое затхлое место. — Ты тоже хороша, — добавляет он, и резким, быстрым движением оказывается рядом, хватая узкое женское запястье, — Слухи не врут, даже преуменьшают. — Отпусти ее! — сразу восклицает Ваня, и Елена тут же бросает на него полный тревоги взгляд. — А тебя спрашивали? — хмыкает второй упырь, опуская ладонь на мальчишеское плечо, — взрослые говорят — а ты молчи. — Так вот, красавица, куда тебе торопиться? — и тот, что держит Елену за руку, притягивает ее к себе еще ближе, — Может, лучше прогуляемся? — И что здесь происходит? — и эту неприглядную сцену прерывает звучный голос, раздающейся с лестницы, и Ваня сразу переводит взгляд на этого мужчину — он такой же бледный и красноглазый, но одет куда лучше. — Ничего, господин. — Обижаете такую красивую гостью? Хотите, чтобы пошли слухи о наших дурных нравах? — упырь приподнимает бровь, и в ответ на это с досадливым цыком ведьму- таки отпускают. — С-спасибо, — неловко улыбнувшись, Елена растирает покрасневшее от жесткой хватки запястье, — Нужные вам зелья в достатке, так что… — Да, спасибо, в их качестве сомнений нет, — он спускается по последним ступеням, окидывая женщину пристальным, цепким взглядом, в котором вожделение маскируется приторной любезностью, — Я бы, все же, хотел познакомиться с вами поближе. Только я, — выразительно добавляет упырь, шагнув почти вплотную к Елене, — Принести извинения за грубость моих слуг лично. — Со мной сын, и… — ведьма пытается робко возразить. — С ним все будет в порядке. Особенно, если мы найдем общий язык, а мы ведь найдем, верно? — вкрадчиво произносит он, одаривая ведьму многозначительной улыбкой. Елена переводит взгляд с одного чужого лица на другое, после на маячившую впереди дверь, а после на сына. Проходит буквально несколько секунд, в течение которых ее лицо искажается в тяжелой, болезненной гримасе, но лишь на короткий миг. Не время для отчаяния, не время для гордости, и ошибка может стоить ей слишком дорого. — Конечно, — и она находит в себе силы удержать голос, и мягко улыбнуться, — Дайте мне минуту? И получив кивок, Елена подходит к замершему в тревожном недоумении Ивану, которого к тому времени уже не держат за плечи мертвой хваткой. — Ванюш, мы немного задержимся здесь, пока я занята, за тобой присмотрят, верно? — и она оборачивается и бросает выразительный взгляд на упыря, приподнимая притом брови. — Да, конечно, — тот расплывается в улыбке, — Нира, иди сюда! — и под окрик и щелчок пальцами из соседнего помещения выглядывает совсем юная девушка в заляпанном переднике. — Поиграй с мальчиком и проследи, чтобы все было в порядке. — Мам? — Ваня, сведя белесые бровки к переносице, бросает хмурый взгляд за женское плечо, на этих незнакомых красноглазых людей. Или нелюдей? Он слабо понимает, что именно происходит, почему они должны остаться? Что те мужчины хотели от мамы? И что хочет этот? — Все хорошо, милый, — Елена ободряюще улыбается ему, — Я совсем скоро вернусь. Постарайся не сильно баловаться, ладно? — и она назидающим жестом оглаживает маленькую щеку. — Ладно… — неуверенно отвечает Ваня. Он позволяет себя увести, но оглядываясь через плечо, видит, как тот самый мужчина, что неожиданно ворвался в разговор, уводит его мать куда-то наверх по лестнице. Рука его лежала на ее талии, а голова склоняется к шее, словно он не то обнюхивает Елену, не то шепчет что-то на ухо. Иван хмурится, ощущая, что в этом есть что-то неправильное, нехорошее. — С мамой все будет в порядке? — решается уточнить он, поднимая глаза на возвышающуюся рядом фигуру, что куда-то ведет его. — Да, конечно. И хотя эта девушка выглядит дружелюбно, улыбка, открывающая оскал клыков, и холодная словно ледышка ладонь не внушают ему доверия. Ване становится страшно за себя, но почему-то еще больше — страшно за маму. — Точно? — тихо переспрашивает он, ощущая, как слезы начинают предательски щипать глаза. — Точно-точно! Пойдем, нет никакого повода для расстройства! — и опасаясь недовольства хозяина дома, Нира подхватывает его на руки — Такой ты красивый малыш, весь в маму… — она шутливо треплет округлую щечку. Ваня насупливается, отворачивая голову в сторону — эти прибаутки от чуждого создания ему не нравятся. «Не нужно бояться», — думает он, — «Она сказала, что вернется — значит вернется, все будет в порядке». Юная упыриха выводит его в сад, предлагая поиграть в догонялки, но настороженно оглядевшись, Ваня отказывается. Тогда они прогуливаются вокруг дома, и девушка занимает его россказнями о всяких цветах и растениях, которых он раньше не видывал. — Голодный, может? — на этот вопрос он сдержанно кивает, и его вновь заводят в дом, приводя на служилую кухню, — Эм…еды у нас маловато, — рассеяно произносит девушка, оглядывая пустующие полки — вряд ли их запасы свежей людской плоти из погреба подойдут этому дитя, — Может, ягоды сойдут? — Можно, — коротко бросает мальчик, — Спасибо «Почему она так долго…что вообще можно делать так долго, нам же нужно было просто отдать ее отвары», — думает он, медленно поклёвывая кисловатую бруснику из миски, что поставили перед ним. Спустя еще растянутый почти в бесконечность час ожидания, он слышит шаги, и подняв голову, видит на пороге ту, кого так ждет. Молча спрыгнув со скамейки, Ваня вбегает в материнское объятье, замечая, что платок с головы перекочевал на шею и плечи. Такие мелкие детали как мятые складки на сарафане тут и там, и то, как наспех переплетена коса, он не подмечает, утыкаясь в материнскую шею и облегченно выдыхает, ощущая при том слабый запах металла, который бывает, когда порежешься. — Теперь пойдем? — уточняет он. — Да, — коротко произносит Елена, целуя сына в лоб, и они покидают упыриное пристанище. Оказавшись на крыльце, женщина растерянно оглядывается, будто на мгновение забывает, какой дорогой ноги привели ее сюда и как возвращаться обратно. — А мы не вернемся в наш домик, да? — тихо спрашивает Ваня, — Мам? — он тянет женскую ладонь на себя, стремясь привлечь внимание Елены, что, оцепенев смотрела вдаль замершим взглядом, — Мам? — В ту лачужку? — наконец отмерев, отвечает она — Нет…в нашу избу, — мальчик неловко улыбается, сильнее сжимая материнскую ладонь, словно боясь, что очередная непредсказуемая и пугающая сила вновь их разлучит, — На опушке… — Да, малыш, прости. Мы не можем вернуться, — голос Елены звучит ровно, не вздрагивая, но так тихо, что Ваня скорее понимает смысл сказанного по выражению материнского лица. — Ничего, — торопливо произносит он, — Здесь тоже неплохо! Это была откровенная ложь. Все «здесь» в которых они побывали за последнее время его пугали, были чужеродными, непривычными, и так ужасно хотелось вернуться к привычной опушке леса, раскидистому дубу, и речке, игры у которой были особенно приятны! Но он даже не решается спросить, куда они идут — в ту самую лачужку или какое-то другое место. Однако путь оказывается не так долог. Добравшись до леса, Елена выводит его к широкому дуплу, и достав из сумки пару берестяных листов, окидывает их задумчивым взглядом. — Подожди чуть-чуть, ладно? — Ага, — кивает Ваня, внимательно наблюдая за тем, как Елена осторожно перечерчивает на кору дуба какой-то странный символ из своих записей. А после — взяв его за руку, шагает, заходя внутрь дупла. Выходят они совсем в ином месте, чем земли упырей. Там было много зелени, мягкого мха под ногами, пусть и не такого сочного и светлого цвета, как был привычен им раньше. Здесь же — серый туман и мгла, а деревья голы, так, словно истлели в пожаре. «Если буду капризничать, мама расстроится», — думает Ваня, оглядываясь- «Лучше с ней тут, чем с чужими людьми где-то». Они идут по пустой, серой земле пока наконец не оказываются перед такого же цвета домом. Елена ненадолго переводит взгляд на сына, и потрепав его по копне золотых кудрей, набирает в грудь воздуха чтобы после постучать. Дверь ей открывает та самая женщина, что нашла его в лесу, и Ваня прикладывает усилие, чтобы пугливо не спрятаться за материнскую спину — нужно быть храбрым, и раз уж они явились сюда, значит, бояться нечего. Но это худое лицо с темными, почти черными глазами, в которых едва ли есть разница меж радужкой и зрачком, напряженными губами, острым, вытянутым носом, пугает его. И не столько неказистостью черт, а тем, что незримым, что стоит за ними. На какое-то мгновение повисает молчание, прорастающее напряжением, а потом та, чье имя он так и не запомнил, сощуривается, и после, глубоко втянув воздух ноздрями, протягивает руку вперед, стягивая надежно закрывающий женскую шею платок. Ваня в тот момент хмурится, не понимая, почему всякий желает коснуться его материи, а Елена коротко вздрагивает, но глаз в сторону не отводит и головы не отворачивает. И они молча переходят порог этого высокого, мрачного дома, слишком большого, чтобы называться избой и все же слишком малого, чтобы горделиво величаться теремом. — Мы теперь будем жить здесь? — осторожно интересуется Ваня, когда, искупав в бане, такой же темной и мрачной, как и все остальное здесь, мама ставит его на скамейку и опустившись на колени рядом, вытирает волосы, — Или только пришли в гости? — Думаю, что да, — укутав в широкое льняное покрывало, она подхватывает его на руки, — Возможно, останемся здесь… Елена несет его до дома, намереваясь уложить спать, а Ваня все время крутит головой, более пристально оглядываясь в этом очередном, совсем незнакомом ему месте. — Тепло здесь? Может еще растопить? — он отрицательно мотает головой, и Елена, так же забравшись на печь, ложиться рядом, — Засыпай. А я побуду с тобой. — Она тоже ведьма, да, мам? — спустя паузу задумчиво протягивает ребенок, — Эта женщина? Это ведь она меня в лесу нашла… — Да, — коротко отвечает она, целуя еще сырые волосы на темечке сына, — «Слишком быстро стал все понимать», — с горечью думает Елена. — А те, кто они были? У них красные глаза, красные, совсем как угольки! — обхватив материнскую шею, Ваня устраивается поудобнее, плотнее прижимаясь к теплому телу, что несмотря на все злоключения до сих пор прочно ассоциируется у него с защитой и безопасностью. — Солнце, давай поговорим об этом потом, ладно? — устало произносит Елена, поглаживая детскую спинку, — Я знаю, что все странно тебе здесь и непривычно… Ваня в ответ только вздыхает, сильнее обнимая женщину. — А может…маленький огород заведем? И садик? Такие, какие раньше были? — коротко улыбаясь, тихо произносит Ваня спустя паузу, поднимая на мать распахнутый взгляд. «Немного цветов…было бы красиво», — думает он, оглядывая пустые стены, за которыми скрывалась бесплодная земля. Здесь вообще было удивительно много пустоты — и зачем столько помещений, если никто в них не живет и ничто не храниться. — Постараемся, — мягко произносит Елена, бросая короткий взгляд в узкое и маленькое окошко. Она уже знала, что на землях Пустоши ничего не растет. Когда Яга привела ее в шабаш, едва ли ей, дочери предательского рода, оказали теплый прием. Кто-то настроен скептически, кто-то смотрит на нее с интересом, кто-то — с открытой враждебностью. Ведь быть Прекрасной ведьмой — значит получать все почти просто так. — Елена значит… Да, имечко конечно за версту явью несет, — хмыкает одна из новоявленных сестриц, — Советую сменить на нечто более подходящее. — Дом их рода хоть и подсгнил и обветшал, но еще гнет землю, — протягивает другая, что низка ростом и отличается от других странно короткими волосами, — Может восстановить его, делов-то… Сама Елена неловко улыбается, поеживаясь. — Она может побыть у меня первое время, — голос подает та, от которой этого все ожидают в последнюю очередь — в том числе она сама, — В землях Пустоши всегда много места. Яга же, стоящая в тени, широко и выразительно усмехается — свято место пусто не бывает, и всегда находится тот или та, что падают в чары Прекрасных по своей воле, а значит, едва ли имеют шанс из них выбраться. — Спасибо! — и Елена выдыхает с видим облегчением, бросая женщине благодарный взгляд и тихую улыбку. Ирхма — ведьма Пустоты, та, что держится особняком и живет одиночкой, чьи способности быть может, слишком угрожающи, чтобы ее хозяйка могла быть понятой окружающими в полной мере. Она даже силу свою передает не дочери по крови, ибо не рождает жизни, ее удел — забирать. — Могу свести все к ничто, — протягивает ведьма в ответ на робкий вопрос гостьи, о том, в чем ее сила, — Знаешь, отнять. Воспоминания. Мысли. Чувства. Жизненные силы. Плоть и кровь. — Умертвить? — осторожно уточняет Елена, кося взор на давшую ей приют, что говорливостью не отличалась, и едва ли перекидывалась с ней короткими репликами. — И это тоже. Иногда освободить. Но чаще лишить… — Ирхма касается цветка на столе, и тот медленно, но неотвратимо истлевает в пыль, что едва заметна глазу. Было соцветие — и нет. Она мрачная тень той большой Тени, из которой вышли они все, сухая и худая, лишенная хоть бы одной соблазнительной женской округлости, хриплая голосом и тяжелая характером. Елена — что-то совсем чуждое ей, иное, другое. Светлая, легкая, по полу ступает — словно порхает. И даже эта сизая, туманная Пустошь, словно чуть оживает под ее руками. Ирхма не любила шума в своем доме, посторонних, но эта свалившаяся на голову шабаша Прекрасная на удивление не раздражала, даже когда в благодарность за приют стремилась забрать на себя часть упорядоченного и выверенного быта. — Они очень быстро засохнут, — коротко бросает Ирхма, завидев появившиеся на окне васильки в кувшине. — Да? — переспрашивает Елена, мягко улыбаясь и поглаживая нежные лепестки, напоминающие ей цвет глаз сына, — Пусть хоть чуть постоят… Я была неплохой травницей, — произносит она, переводя взгляд на целую череду незнакомых ей растений и трав, с которыми по наставлению Яги нужно разобраться очень и очень быстро, — Хотя бы с этим могу справляться, — и ведьма Пустоты внимательно наблюдает за короткой, едва заметной улыбкой, осветившей ее лицо. Когда всклокоченная и взлохмаченная, полная отчаяния Елена бросается Ирхме на грудь — жест, на который едва ли кто-то в нави мог решиться — та ощущает в сердце короткий удар, но то совсем не от силы объятья. — Помоги мне! — шепчет женщина, сжимая пальцы на ее плечах, — Он сбежал, может ушел гулять в лес, а я не могу найти его сама! «От нее пахнет цветами», — отстранённо думает ведьма Пустоты, молча и сдержанно кивая, — «Даже здесь…». И, конечно, она помогает, с легкостью находя мальчишку, наблюдая в стороне за полными слез облегчения объятьями матери и сына. Эти чувства для нее странны и непонятны — свое дитя ей никогда не хотелось, и быть может, она потому из века в век оттягивала передачу сил наследнице, не желая тратить годы на взращивание юной ведьмы. Но вид радости на лице Прекрасной отзывается в груди Ирхмы странным ощущением — чем-то похожим на удовлетворение, редко посещающую ее почти ко всему равнодушную персону. — Вы можете остаться здесь, — произносит она, когда они наконец остаются наедине, — Остаться в принципе. — Правда? — уголки губ Елены едва заметно дергаются в слабой улыбке. — Да. И она не удерживается — сама не зная от чего, ведь это явно глупое, преждевременное проявление чувства, чье название Ирхма знала, но никогда прежде не ощущала на своей шкуре. Одно короткое движение, один шаг навстречу, и она едва касается ее губ, и прохладные руки даже не решаются опуститься на талию. — Прости, я не… — вздрогнув и почти сразу отступив назад, шепчет Елена. Она понимает, что хочет от нее эта женщина, ощущая ее вожделение, чья сила пока еще крепко стянута и скручена в тугую нить, висящим меж ними в воздухе. Это плата за помощь? И что она сможет возразить, если ведьма действительно вознамериться ее взять? Но Ирхма, едва ли изменившись лицом, коротко поджимает губы, и просто молча выходит прочь, оставив Елену в смятении и растерянности. И она уходит следующим утром, так и не столкнувшись с хозяйкой этого дома. А сейчас Прекрасная ощущает себя окончательно запутавшейся во всем — какое решение правильное, а какое нет? Что можно сделать, чтобы защитить то немногое, что осталось от ее жизни? Когда Ваня засыпает, тихо и ровно сопя, Елена, укутав его в одеяло и оставив на лбу поцелуй, спускается с печи, неслышно выходя из комнаты. Но сон ребенка чуток, и спустя какое-то время, он просыпается, оглядываясь вокруг себя, и спросонья не сразу понимая, где находится. Покрутившись с боку на бок, Ваня сползает с постели, робким шагом выходя в широкое пространство, ведущие в другие, закрытые дверьми места. В конце коридора теплится слабый свет лучины, и он движется на него, но пройти в комнату не решается — лишь выглядывает одним глазом за дверной косяк. Елена сидит на лавке, а та вторая, пугающая женщина, хозяйка этого большего и темного дома, стоит пред ней на коленях, прямо на полу. Ваня слишком далеко, чтобы услышать, какие слова переход из уст в уста, но он все равно замирает, неотрывно наблюдая за происходящим. — Какие у тебя условия? — Елена, отняв ладони от лица, наконец размыкает вязкую, повисшую смолой тишину, — Чего именно ты хочешь? — Это ведь не сделка, — хмурится Ирхма. «Сделка и еще какая», — печально думает Прекрасная, но эту мысль оставляет при себе. — Мне нужна защита. Ему…нужна защита особенно, он мал, и, судя по всему, всякая тварь будет стремиться его обидеть, а я, как мы успели понять не ведьма, а одно название, — женщина невесело усмехается, — В отличии от тебя. «Эти земли так пусты и темны… Но сюда не зайдет чужак», — думает она, бросая тоскливый взгляд в окно, — «Он совсем ребенок, но сколько лет пройдет прежде, чем к нему будут тянуть руки так же, как ко мне?» — Елена… — Не делай такое лицо, — женщина находит силы на улыбку, но та все равно выглядит криво и измученно, — Лучше уж кто-то один, чем ходить по рукам, верно? — Я не хочу принуждать тебя ни к чему, — и голос ведьмы звучит глухо, как ветер в пустом глиняном кувшине, — Мы можем узнать друг друга лучше. — Я…я не уверена, что смогу дать тебе то, что ты хочешь в полной мере, — тихо отвечает Елена, отводя глаза в сторону, — Даже если буду прикладывать много усилий. — Что ж, тогда мне будет достаточно того, что ты не принадлежишь никому другому, — вздохнув, ведьма, прикрыв глаза, опускает голову на колени сидящей перед ней женщины, и руки ее смыкаются объятьем на округлых бедрах. В ответ ладони Прекрасной, вздрогнув, ложатся на черные, жесткие волосы, и она закрывает глаза, откидываясь головой на темный сруб. Ваня находится слишком далеко, чтобы слышать, о чем эти двое говорили, но нечто в увиденной картине кажется ему тревожащим, неправильным, но и подать голос он не решается, осторожно отступая в темноту. Что-то не так, но разве не все теперь не так? В этот миг его маленькое сердце сжимается, и мальчик отчетливо и окончательно понимает, что так как прежде уже не будет никогда.