Калифорния, с любовью

Теперь, когда до цели остались считанные часы взбудоражен уже Харрисон. Он ничего не говорит, но за завтраком этот адепт сытного и своевременного питания заказывает только кофе, и выходит покурить "на минуточку", пока Джею несут его блинчики, и так и не возвращается, а остается снаружи. Зачем-то снова заводит и слушает оба, вчера отмытых, отрегулированных, смазанных в нужных местах им собственноручно, мотоцикла и успевает выкурить три сигареты подряд, через мутное стекло кидая на техасца короткие частые взгляды. Разве что с ноги на ногу не переминается и за руку не тянет. - Я поеду первым, - предупреждает, когда они готовы стартовать. Они летят, останавливаясь только на заправках по принципу налить/отлить по 66 шоссе в сторону Оклахома-сити, но не доезжая до него сворачивают на совсем уж "местную" дорогу у Хинтона, и пылят по ней, встречая лошадей куда чаще, чем машины. Так они едут до Бингера, а оттуда налево, по указателю на Спринг-Крик. И Чоппер очень старается не подгонять, не задавать "неправильный" темп, но... с момента съезда с 66-й до цели осталось миль 50 и они трудные для него, внутри как-будто включили таймер обратного отсчета. В районе Грейсмонда рокот их моторов поднимает в галоп полудикий табун и какое-то время рыжий конь, вожак, несется параллельно с ними, вдоль дороги, и обзывает Харрисона обидными прозвищами, коротким злым ржанием костеря того на своем лошадином языке. А потом они въезжают в Анадарко и Джей внезапно оказывается в оживших декорациях к вестерну, в городке провалившемся в раскол времени и навсегда застывшем в середине XIX века. Одно- и двухэтажные здания, обязательные навесы из парусины или брезента над входом, длинная улица с магазинчиками, парикмахерской, баром. И вывески - старым шрифтом. Ну, чисто как в кино. Ощущение, что они ехали куда-то на волю, а влетели на съемочную площадку и вот сейчас из-за угла с револьвером выйдет помолодевший Клинт Иствуд со звездой шерифа на груди, усиливается от обилия краснокожих в национальных одеждах. Индейцы и метисы ходят пешком и рассекают на лошадях, причем парочка молодых чероки едут на одних вальтрапах, без седла, крепко обжав бока пегих лошадей ногами. Харрисон останавливается через пару проулков, у скучного здания и говорит: - Здесь мы оставим мотоциклы, переупакуемся и дальше поедем на лошадях. Джею бы радоваться и удивляться и любопытно таращиться по сторонам, но он только нервничает, хоть и очень старается не показывать вида. Он хмурится, когда видит, как совсем молодая женщина, почти девчонка, шлепает босыми ногами по пыльной улице, взметая облачко длиннополой пестрой юбкой, и тянет одного мальца за собой, а второго держит на руках. Он хмурится, когда видит, как здоровый на вид мужик еле переставляет ноги и едва не валится, бормочет что-то под нос заплетающимся языком и тискает в руке горлышко кое-как замотанной в бумажный пакет бутылки. "А чего ты думал? Сказки хотел? Везде люди, обычные люди". Джей удивлен своей острой реакции, сердится на себя. Сейчас он все воспринимает слишком болезненно. "Возьми себя в руки. Немедленно". С некоторым сожалением выпускает из ладони хромированный блестящий руль. Чоппер встречается со знакомым, может быть, старым другом. Они обмениваются приветствиями и недолго говорят на каком-то из сотни индейских диалектов, слова звучат, как магические заклинания, от них можно улететь, если вот так закрыть глаза и просто слушать. У Чоппера чертовски сексуальный голос, глубокий и хриплый. "Господи боже", - Джей впивается ногтями в ладони. И радуется, когда они идут за лошадьми. Чопперу достается высокий крупный жеребец, черный, с великолепной гривой и лоснящейся шкурой. Они похожи. Конь фыркает и роет землю мощным копытом. Джей сноровисто седлает своего рыжего. Даже наслаждается тем, что делал в последний раз миллион лет до нашей эры назад. Помогает переместить багаж в седельные сумки и закрепить дробовики. - Ты готов? - Чоппер взлетает на коня с земли, не ставя ногу в стремя. тот все-равно приседает слегка на задние ноги, косится лиловым влажным глазом и всхрапывает коротко. Коням под ним тоже не сладко. И получив положительный ответ, командует: - Погнали... В два удара по бокам разгоняя жеребца на хороший галоп. Это не очень правильно на асфальте, но очень хочется. А значит правильно. Дробь этого галопа гулко разносится по улицам сонного городка. По одной из них они вылетают на окраину кукурузного поля, теперь дорога становится утоптанной копытами тропой между двумя колеями от шин. Харрисон чуть сбавляет темп, черная шкура жеребца на груди, боках и морде отливает смолянисто свежим потом. А потом кукуруза кончается, и кони жадно раздувают ноздри, чуя свежую нагретую солнцем траву и других лошадей. Они почти врезаются в табун и поднимают в легкий галоп его край. Чем привлекают сопровождающих лошадей ковбоев. Те едут им навстречу против солнце, и только когда они сближаются, становится ясно, что оба - чистокровные индейцы. Харрисон притормаживает коня, тот переходит на шаг, тяжело поводя боками. Поднимает руку, салютуя: - Сhíkmаa... - Все хорошо, - отвечают ему. Оба пастуха загорелые и чуть старше тридцати. Один из них подъезжает к Харрисону вплотную, ставя настороженных тесным соседством коней боками, трогает по-свойски бицепс Чоппера, цокает языком и спрашивает: - Кто с тобой, брат? - Мы вместе проливали кровь (общих) врагов, - отвечает тот на диалекте южных шаенов. Его собеседник удовлетворен. - Хорошо. Поезжай к озеру Лейк-Эсворд. Ты найдешь (народ) на восточном берегу. Грозовое Облако ждал тебя., думает (что это его) последний Массаум. Харрисон кивает, прижимает обе руки к груди и правит коня на юго-запад, один из индейцев молча присоединяется к ним. Пока Харрисон - отчего то здесь хочется даже про себя называть его так - говорит с ковбоями, Джей держится чуть в стороне, поглаживает бархатную шею коня, а тот всхрапывает и прядает ушами, пританцовывает на месте. Эта часть путешествия словно пробуждает к жизни. Возвращение в седло, к истокам, оказывает целительное действие. Тревоги теряют свою болезненную остроту, отступают. Джей улыбается и чуть щурится от двинувшегося на закат солнца, окрасившего долину в цвета старого золота. Он думает: как так случилось, что он променял вот это все на никчемную жизнь? Чего он хотел? К чему стремился? Следуя за Харрисоном, Джей наслаждается ощущениями и звуками: фырканьем коней, поскрипыванием седла, звоном упряжи. Подставляет лицо солнцу и ветру. Это похоже на теплый, ласковый поцелуй. Они спускаются среди колышущегося моря травы к протяженному озеру, чьи берега поросли тростником. Земляная дорога огибает озеро и тянется к поселению, состоящему в основном из двухэтажных длинных домов на несколько семей. На окраине стоит около десятка добротных деревянных срубов. У причалов на озере замерли поверх слюдяной поверхности ярко окрашенные лодки. Немного в стороне от домов виднеются конюшни и сараи. На улицах машины можно пересчитать по пальцам, все - полноразмерные пикапы, потертые и латанные. Чоппер покачивается в седле, с того момента, как они увидели поселение, переведя жеребца на шаг. На въезде он оборачивается и что-то спрашивает у провожатого на своем, полном гортанных звуков и певуче-пронзительных гласных языке. Тот отвечает коротко, чуть ли не односложно, и губы его кривятся в презрительной гримасе. Харрисон оборачивается и разьясняет для Джеймса: - Я вижу новые дома. Спросил шаена - кто люди? Он недоволен. Он говорит... Харрисон задумывается и пока подбирает английский синоним, сам не замечает, как возвращается к куда более привычному Джею построению фраз - впрочем, и отступления от него Чоппер не заметил, продолжая: - Он использовал ругательное обозначение спившегося и через это потерявшего имущество и уважение соплеменников индейца. У вас бы сказали "белая шваль", во! Байкер радуется удачно подобранному эпитету: -Да, белая шваль, только про индейца. Ну и сегодня не обязательно пить, чтобы так сказали. И трактуется шире. Подразумевая скорее, что индейцы они только по названию, а живут и думают как белые люди. Красный Койот расстроен тем, что многие приезжают и строятся здесь только из-за ипотечного кризиса, у резервации много льгот. И, приезжая, приносят с собой городское мышление. Это изменяет общину... Пока Харрисон объясняет все это, они въезжают в поселок, едут по улице. Девочка лет девяти, в обычных кроссовках и коротких джинсиках-капри, но в индейской, крашенной охрой рубашке навыпуск бежит к ним, задыхаясь и выкрикивая, повторяясь, что-то на своем языке. Чоппер поворачивается, но не останавливает коня, только склоняется к девчонке, когда та, наконец, добегает до них, протягивает руку и детская ладошка тонет в его клешне. Маленькая индианка, используя широкий тупой носок мотоциклетного ботинка, как ступеньку, ловко взбирается наверх. Харрисон помогает ей и усаживает на левое бедро. Девочка теребит защелку на его жилете и что-то возбужденно и требовательно лопочет по-своему. Байкер улыбается, склоняется к ней и что-то вполголоса спрашивает на том же языке. Никогда Джей не слышал у любовника таких интонаций - так мягко великан говорит с малышкой. И без перевода понятны и напускная строгость, и спрятанный за ней смех. Девочка что-то отвечает, объясняет немного сердито, а после продолжает уже с вопросительной интонацией, разглядывая при этом Джея. Харрисон взрывается смехом, опасно откидываясь назад в седле. Мотает головой, отвечает девочке что-то, а потом решительно взяв обоими руками под мышки, ссаживает с коня на землю. Командует что-то гортанно и та бежит к старому дому, где нет входной двери, а только вылинявший до потери цвета полог. Байкер утирает выступившую от хохота слезу и поясняет для Джеймса: - Она спросила где твои волосы, и почему у тебя свежие шрамы на голове. Ну, не совсем так... хех.. она спросила, ты мне пленник и, если это я снял с тебя скальп, то можно ей кусочек? Это будет очень круто, в школе ни у кого нет скальпа белого человека, настоящего, как на священной рубашке пра-пра-дедушки, а у нее - будет. Чоппер еще раз хмыкнул и заметил: - Очень бойкая и сообразительная девочка. В поселке сопровождавший их шаен незаметно отстал и они снова ехали вдвоем. Джей машинально провел ладонью по бритой голове и улыбнулся, выглядя смущенным. И посмотрел на Харрисона очарованно. Минуту он льстил себе мыслью, что, возможно, у него собрана наиболее полная коллекция вариаций этого человека. Он видел его таким, каким, определенно, видели немногие. И теперь мог пополнить свою сокровищницу. А эта девочка... Светлые брови поползли вверх, когда Джеймс подумал: "Что если... это его дочь?" Это объясняло эпизодические отлучки Чоппера. Почему нет? Человек живет полной жизнью и для всего находит время: и для разборок с наркокартелями, и для лечения незадачливой шлюхи, и... для встреч с дочерью. Джей рывком обернулся вслед девочке, но той и след простыл. "Дочь..." Сердце наполнилось глубокой светлой радостью. "Его продолжение и наследие". Он заулыбался было, но тут подумал про генетическую болезнь Харрисона и поджал губы. Он гнал от себя тяжкие мысли, но все же успел представить, каково это будет, если великана не станет. И твердо решил: если этой девочке понадобится помощь, он сделает для нее все возможное. И невозможное тоже. Почему Харрисон оставил это место и начал жить другой жизнью у Джея вопроса не возникало. В этом они были даже похожи. Хотел ли Харрисон когда-нибудь осесть? Звучало невероятно. Он должен двигаться - и не только из-за болезни, его суть такова, он - как атомный ледокол. А в этой деревне, где жизнь течет неспешно, все было бы для него недостаточным. Они проехали мимо череды деревянных домов по земляной улице. Двое индейцев грузили в пикап мотки веревки, топоры и мешки, болтали и посмеивались - ни дать, ни взять обычные американские граждане. - Почему влияние... - Джей подобрал слово: - городских индейцев вредно для племени? И разве нет хранителей традиций, благодаря которым связь с предками не будет утеряна? - Дело не в хранителях, дело в преемниках... - Харрисон останавливается у одного из старых, успевших просесть и покосится домов. Спрыгивает с вороного, и жестом останавливает Джея - "не слезай". Сам же, завязав поводья на коновязи, потихоньку начинает снимать с коня поклажу. И между делом, то кивая кому-то, то вскидывая руку в приветственном жесте, поясняет: - Ну, вот ты растешь в мире, где твой дом не заканчивается порогом, коновязью, ни с одной, ни с другой стороны... Ты точно знаешь, что хоть койоты постоянно жалуются и скандалят, но это наибольшая их докука, а змеи разговаривают с людьми... Взрослые рассказывают тебе, как Maheo на Nowah'wus дал народу Maahotse - Священные Стрелы, а когда засыпаешь, то ловец снов ловит перьями mista только хорошие сны. И вот приезжают другие дети... Байкер положил на покосившуюся террасу дробовики и седельные сумки, и расседлал вороного. Перевесив вальтрап на поперечную жердь, снял тяжелое потертое седло с коня. Отвлекся на пару секунд, потерся носом о влажную от пота лошадиную морду и снял с жеребца недоуздок, неполные удила, лишенные трензеля. Хлопнул ладонью по литому крупу, подгоняя жеребца: иди уже... Харрисон подошел к рыжему, вплотную к Джею, облапал того, и найдя, вот так, методом быстрого обыска сигареты, достал из его кармана пачку, прикурил и продолжил: - Ну и прикинь, что дальше. Оказывается, ночевать в прериях вне машины нельзя, за стенами бешеные койоты, про Махео все враки, а сразу за порогом начинается Дикая Природа. Ну, а реакцию на идею поговорить с гремучей змеей можешь себе представить... ну, особенно у городских родителей. Зато у них полно цветной тянучки, яркие комиксы, модные диски и рассказы про жизнь в большом городе. Чоппер хмыкает: - В итоге эти... они приносят сюда жадность белого человека, и вырастает поколение, которое точно знает, что Ловец Снов - это такой сувенир, резервация - аттракцион, а так называемые "хранители" - просто выжившие из ума старики, в которых всего-то интереса понять на чем они торчат во время обрядов. Они сбегают сюда от кабалы кредитов, но вместе с ними сюда приходит... даже не Микки с кока-колой, а вот это мышление... цивилизованных людей. Харрисон хмыкает, и растирает ботинком окурок в пыли: - Вся Америка смеется с амишей, с их запрета на телевизор, компьютер, плеер... Но хрен ты сохранишь в поколениях простой уклад жизни, конкурируя со всем этим. Оглаживает ладонью ногу парня, почти так же, как оглаживал коня. Коротко прижимается лбом к его ребрам, и отступает на шаг. - Я пойду заброшу барахло. За домом есть что-то типа стойла с коновязью, там найдешь недоуздок и все остальное. Сообразишь. Расседлаешь, привяжи и заходи в дом. Никто тебя не съест и не скальпирует. Харрисон вешает ружья на плечо, и поднимая с рассохшихся досок настила тяжелые переметные сумки, добавляет техасцу вслед: - Кстати, обычай снимать скальп распространили среди индейцев англичане. Усмехается и проходит сквозь шуршащие струи выцветшего пластика наборных занавесок, исчезая в доме. Внутри просторно и тихо. Вещей мало и среди нет новых. Большинство, как и занавеска, родом из середины восьмидесятых. Пахнет горькими травами, выделанной кожей и нагретым солнцем деревом. Чоппер впитывает эти запахи ноздрями, и детские воспоминания против воли захлестывают его, накатывают одно за другим. Байкер опускает сумки на пол, и лопатками по стене, соскальзывает вниз, садится на выцветший плетеный половичок. Отчего-то перехватывает горло и щемит в груди. Хорошо, что он зашел сюда один. Ему нужны эти несколько минут, чтобы в одиночестве пережить накатившее. Грозовое Облако понимает это, и не двигаясь с места, терпеливо ждет старшего внука в глубине дома. Джей не спешит идти следом, расседлывает рыжего медленно, тщательно, с торжественностью важного ритуала. Все это для него - как высший подарок, как глоток прежней жизни, беззаботной и, оказывается, значимой в своей простоте и бесхитростности. Он тянет время, достает мобильник, раздумывает, не позвонить ли в больницу, узнать, как там его "щеночек". Но на самом деле есть и еще одна причина, почему он все медлит. Джею кажется, что Харрисон сейчас переживает те же чувства, что охватили его самого в Техасе. Оплетают родные корни, тянут к себе, цепко хватают за душу, вспарывают бронежилет и прорастают внутрь. Должно быть, это больно даже такому человеку, как Харрисон. Нет, Джей не чувствует себя здесь неуместным. Просто он гость, которому следует быть в этом доме деликатным. Дом - это вся долина, все холмы до горизонта, все существа здесь, все лучи солнца и всё небо. И даже крики птиц, всхрапывание лошадей и мелодичный людской говор, кружащий голову и задевающий в душе что-то первобытное. Здесь говорят заклинаниями. Почувствовав все это, Джей сам понимает ответ на свой вопрос, чувствует его всей кожей. Есть в мире места силы. И вот это место, где он сейчас, да, даже эта коновязь за покосившимся старым домом, пахнущим дегтем и хвоей, это особенная часть мира. Здесь нет места грубости цивилизации. Джей замечает мобильник в своей ладони, будто тот возник в ней внезапно, смотрит, как на что-то чужеродное, и убирает обратно в карман. Кажется, что пока он здесь, в мире ничего не случится. "Все в порядке", - говорит себе и испытывает наконец глубокий покой, пожалуй, испытывает его впервые в жизни. Он дает коню напиться, потом привязывает к коновязи. - Ладно, приятель. Я знаю, тут отличные девчонки, но все же дождись меня, - гладит чуткую шею. Конь фыркает, будто бы насмешливо и тянется бархатными губами к виску Джея, ощупывает щекотно. Джей еще мнется у крыльца дома, потом поднимается, медленно тщательно продавливая каждую ступеньку. Почему дом не подлатан? Не может быть такого, чтобы у Харрисона не было средств на ремонт или постройку нового. "Место силы". Возможно, дело в этом. Нельзя отремонтировать что-то и совсем не изменить. Наконец Джей осторожно толкает дверь, стараясь, чтобы не заскрипела, и входит внутрь. Здесь пахнет пылью и старостью, травами и табаком, а еще - хлебом и горелыми спичками. В доме тихо, только в глубине слышны приглушенные голоса. Но не только Джею слышно разговаривающих - их его тоже слышно, и Харрисон выходит ему навстречу. Чуть хмурится, между бровями пролегает тревожная складка, и тень этой тревоги застывает в глубине глаз. Но это все не имеет значения. Он быстро и крепко обнимает любовника, касается губами виска: - Я хреновый хозяин. Ты сильно устал? Голоден? Если хочешь, я провожу тебя в дом... ну, где мы остановимся. Просто сейчас нужно, чтобы ты пошел со мной и показался деду. Не бойся. И веди себя так.... как будто это... обычный старик. Типа белый старый пердун, которых до хрена в Техасе. Только это мой старый пердун. Полуголый, босоногий, в одних своих чертовых и неизменных штанах, Чоппер пахнет лошадьми, и потом, и волосы успели вобрать пряный запах трав. Стискивает плечи и подталкивает вперед. Внутри низкие притолки проемов дверей, Харрисон нагибается проходя в них. В комнатах сундуки, вытертые шкуры, и тут же - продавленная тахта, выцветшая тюль на окне, и совершено обычный старый комод с покатыми боками из темного дерева. И статуэтки на полках, и черно-белый, старый как мир, с запыленным экраном телевизор. Ружья и лук соседствуют на стене с черно-белой фотографией, где индеец в национальном костюме держит повод лошади на которой сидит похожа на Одри Хепберн женщина. Харрисон кивает коротко: - Это дед с бабкой. Еще до того, как она родила мою мать. И отдергивает полог - плотный, из кусков натянутой кожи - пропуская Джея вперед. В маленькой комнате душно. Курится, вьется и пахнет остро какая-та трава в керамической курильнице. Здесь же, в комнате, почему-то и их сумки. На обычной кровати, из тех, у которых железные спинки и ножки, заправленной простым войлочным одеялом сидит старик в выцветшей клетчатой рубахе и вытертых джинсах. И, крутит, между прочим, узловатыми от артрита пальцами, включенный айфон Чоппера. С явным интересом, и поднимает взгляд, когда они входят. - А, заходи... Старик говорит с акцентом, искажая продолжительность гласных, путаясь в ударениях, и... и еще, что-то неуловимое. Наверное, так строят фразы, привыкнув думать на другом языке. Хлопает по одеялу рядом с собой: садись. Лицо его смято глубокими морщинами и припорошено сверху паутиной мелких. Подбородок слегка подрагивает, а в седых, похожих на паклю, волосах, почти не осталось черных. Но выцветшие глаза смотрят живо и остро, ощупывают лицо. - Привет, Джей. Когда встречаются шайенны они говорят "Все хорошо". Это как "привет". Все хорошо, Джей. Брошенный Пес говорит, что ты родом почти из этих мест. Ковбой из Техаса. А я - Грозовое Облако. Его, вон, дед. Харрисон кивает, слегка дернув уголком рта. Мог бы ведь представиться и по другому, старая туча, - думает он. Мог бы. Старейшиной, шаманом. Даже Воином, последним из своего Общества. А он - вон как - "дед". Но не спорит. Уходит поставить чайник на маленькую, подключенную к газовому баллону, плиту. Не место ему там сейчас, пусть сами поговорят. Без него. От волнения Джеймс перестает дышать. Сердце сбесилось и ломится сквозь ребра. Ноги не гнутся. Но все же он подходит ближе, оборачивается на Харрисона, а потом садится рядом со стариком и больше ни на что уже не смотрит. В панике думает, что выглядит как идиот, и что таращиться так неприлично. Но не может отвести взгляда. В его душе сходит лавина. Он сам толком не понимает, что с ним такое. Он будто увидел Супермена живьем, и плевать, что герой одряхлел и не носит красный плащ. И вот он, никчемный парень, подстилка, сидит в самом центре индейских мифов и легенд, совсем рядом с шаманом, так близко, что различает мельчайшие морщинки, бороздящие сухое лицо, и даже волоски в горбатом носу, и чувствует запах табака изо рта и лекарств от кожи. И эта комната - по своему алтарь. Хоть нет костровища, а вместо тотемного столба - старенький потертый холодильник, помеченный сбоку паутиной. А что самое важное - это же дед - дед! - его Чоппера. Парень глупо лыбится от уха до уха. - Сэр... Все хорошо. Все просто супер, сэр!.. - Джей чувствует себя кадетом перед генералом. - Да, мы соседи. От Амарилло до вас рукой подать. Я очень хотел с вами познакомиться, это огромная честь для меня. Тараторит избитыми формулами, но лучше по его мнению еще не придумали, и косится вслед ушедшему Харрисону. Тихо, заговорщицки добавляет: - Брошенный Пес, - есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы говорить о Харрисоне вот так, по племенному имени, - рассказывал мне потрясающие вещи. Про вас и... традиции. Это совершенно улетно. - Он хороший индеец, - кивает старик: - Жаль, мало жил с народом. Аманда забрала отсюда Бет, и я увидел дочь уже взрослой. Она привезла сюда моего внука, и сказала, что не может сейчас позаботится о нем как следует. Сказала: "Я заберу его, когда смогу, папа". -Он был совсем малыш, - и старый шаман показывает руками, как рыбаки размер улова, каким тогда был Харрисон.: - и трех месяцев не было. Женщина из шайеннов выкормила его своим молоком. Но смотри-ка как выкормила, да? Грозовое Облако говорит об этом с гордостью: смотри, мол, какого большого и красивого воина выкормили. Из "вооот такого" вот в этого. - Ну-ка, Джей, открой шкаф. Там будет жестянка из-под рождественского печенья. Возьми ее и неси сюда. Старик не с первого раза открывает коробку, на швах серебристая жесть уже подтекла рыжиной. Открывает и ставит на кровать между ними. И перебирая нехитрые сокровища, рассказывает: - Это детский амулет, тут все такие тогда носили. Я делал его для внука. Передает его Джею, и дальше роется в жестянке. Достает выцветший квадратик глянцевого фото. Протягивает парню: - А здесь ему четыре года. Тогда только появились чудо-фотоаппараты, что прямо сразу выплевывали картинку. Бет приехала за ним, когда ему было четыре года. Немножко пять. На красивой машине приехала и забрала. У нее в машине был такой фотоаппарат. Она сняла внука мне "на память". Я думал, что больше не увижу его ребенком. Грозовое облако перебирает; расшитая бисером кожаная полоса, еще какой-то амулет, железные наконечники детских стрел, искусно вырезанные из дерева собака, бизон - ни за что не спутаешь с коровой, орел и лошадь. Каждая фигурка меньше ладони парня. Детские игрушки для почти белого мальчика. Индеец смотрит на них, поджимает губы: - Но она еще раз привозила его народу. Он тогда не хотел без нее оставаться. Девять лет, как никак. Угрюмый, рука в гипсе, все дергал ее за руку и требовал, чтобы они садились в машину и уезжали. . Бет сказала они с отчимом не ладят. Сказала, что на пару-тройку месяцев, пока они не разведутся. И уехала. Он так не хотел оставаться - за машиной бежал. Долго... Аж до конца поля. Пока из сил не выбился. Как пес брошенный. И тосковал так же. Молча. Не ел и не разговаривал с нами неделю. Ну, голод не тетка, - с мягким смешком цитирует поговорку белых шаман. Качает головой и добавляет зачем-то: - Спрашивал его потом: ты помнишь, как ты за машиной бежал? "Не помню, дедушка". Забрала только через четыре года. А потом он уже без нее приезжал. Лет с пятнадцати приезжать стал. Обсуждаемый, заварив крепкий до красноты чай с душистым привкусом можжевельника, приносит в комнату поднос. Там чайник, три чашки, и даже миска с орехами. Пригибается, входя. Осторожно ставит поднос на буфет. Смотрит на них, качает головой, тянет укоризненно: - Ну, деед... ну, вот чего ты? Наливает тому чай. Старик берет похожую на пиалу чашку, кивает: - Да, мы говорили о тебе. А о чем нам говорить? - старик сама простота и невинность. Некоторое время индейцы одного рода молча смотрят друг на друга. И видимо Харрисон уступает, потому что передает чашку Джею и сам садится перед ними, прямо на вытертую коровью шкуру на полу. Дед-победитель делает горячий глоток и вдруг спрашивает, обращаясь к Чопперу: - Ты же едешь с воинами завтра? Вот и возьми его собой. Харрисон аж поперхнулся кипятком. - Я думал он побудет у Белой Кувшинки пару дней. Вот, с тобой пообщается. Ты ему про меня еще чего-нибудь расскажешь, болтливый индеец. - Возьми его с собой. Он воин-брат. Проливал с тобой кровь. Проливал кровь за тебя. Бери, я тебе говорю, - последнее шаман произносит уже как приказ, немного вроде как сердясь, и тут же сменив интонацию, приветливо-ласково спрашивает у Джея: - Ты же поедешь встречать наших гостей из лакота с этим глупым Псом, а? Он оденется, как Брошенный Пес и с другими воинами поедет навстречу народу лакота. Много цветов, много бисера, много перьев. Он же тебе не сказал, что приехал не просто так? На большой, в пять дней, праздник приехал! Грозовое Облако говорит так, как будто уговаривает. Как будто Джея надо уговаривать. Как будто не Пса надо тут уговаривать, взять ковбоя с собой в двухдневный поход туда и обратно, перед праздником встретить людей братского народа, и увидеть эту кавалькаду своими глазами, а его, Джея. Уговаривать. Чоппер смотрит на них несколько оторопело, но в итоге кивает согласно: - черт, мол, с вами обоими. И становится ясно - возьмет. Джей крутит в руках фигурку бизона, завороженно гладит пальцами резьбу, ловит каждое ощущение от шершавой поверхности. Голос шамана кажется осязаемым, курится, как опиумная дымка, и волшебным образом погружает его в сон наяву. Джей видит огромный индейский барабан, обтянутый невыделанной кожей и оплетенный грубой бечевкой с множеством ярких бусин и перьев. Посередине проступает изображение мальчика, будто бы нарисованное черной, расползающейся тушью. Картинка оживает, и вот мальчик бежит и бежит, и бежит, кричит что-то, потом падает на четвереньки и превращается в щенка, скулящего, сжавшегося в комочек. Его гладит огромная, накрывающая целиком рука, щенок поднимает голову, поднимается на задние лапы и снова становится человеком. Картинка меняется. Мальчик сидит рядом с дедом, смотрит, как тот стругает по деревянной заготовке, счищает с бруска все лишнее, и вот - остается только пес с задорно вздернутым ухом и приоткрытой пастью. Дед исчезает, потрепав напоследок внука по голове. Мальчик играет в собаку, а потом решает, что хочет еще игрушек и берет дедов нож, выбирает подходящие куски дерева. Стругает сперва неловко и неумело, но потом все лучше и лучше. Выпускает из букового плена горбатого могучего бизона, из клена - тонкого, как росчерк, волка, из сосны - парящего орла... Он выпускает зверей из своей ладони. Фигурки растут, обретают истинный размер, оживают... Джей начинает медленно дрейфовать наружу, когда возвращается Харрисон. Крепкий чай окончательно возвращает ему сознание, оставляет в глотке сильный, вяжущий вкус, наполняет ноздри запахом напоенного дождем леса. Здесь, в этом доме, старом и дряхлом, как и его хозяин, раскрываются все поры, чувства обостряются до предела и выходят за привычные рамки. Джей со смешком слушает потаенный спор Грозового Облака и Харрисона. А потом до него вдруг доходит, что шаман говорит о нем то, чего никак не мог знать, и оторопело таращится на старика, для которого каждый из живущих - открытая книга. Джей - книга потрепанная, без обложки, с множеством заляпанных жиром и грязью поплывших страниц. Но старик не побрезговал прочитать ее. "Праздник?" Вот, значит, как. Важный повод. И Харрисон взял его, Джея, с собой. Не просто на прогулку. Хоть и не собирался посвящать в таинства своего народа. А дед его почему-то захотел... И за ворчливым стариковским тоном слышится властный голос вождя. Джей смотрит на Харрисона, хитро сузив глаза, мол, как же, отделаешься ты от меня. Никаких Белых Кувшинок, нет, сэр. И говорит серьезно: - Обязательно поеду. Присмотрю, чтобы ненароком с ним чего не случилось. - Это правильно, - кивает головой шаман: - Ты уж присмотри за ним, парень. Это звучит по-домашнему, дед беседует с Джем, как с равным, и даже чуть больше. Вроде как доверяет ему своего любимого, но бедового внука. И никто не спрашивает мнения Чоппера Харрисона по этому вопросу, будто не один из лидеров грозных «Ангелов Ада» сидит тут, а так – щенок-переросток и неслух. И это так просто и правильно. Вон, сидит на шкуре, скрестив ноги, голый по пояс, и змеи перетекают на его плечах, следуя за движением бицепсов, когда байкер подносит чашку ко рту, пьет чай. Слушает их и молчит, только серые глаза смеются: «Ненароком, малыш, со мной ничего не случается. Все «нароком». Еще каким «нароком». Но ты присмотри, присмотри обязательно.». Отчего-то Чопперу Харрисону очень нравится мысль, что Джей за ним «присмотрит». И брошенному Псу – тоже нравится. - Так и будет, - говорит индеец: - Поедете завтра с воинами. Скажи Парящему Ястребу, что так будет. Пес кивает, встает, собирая, походя на поднос их с Джеем чашки. Шаман увидел его любовника, составил мнение и вынес решение. Аудиенция окончена. Харрисон забирает Джея, прихватив только одну из сумок, ту, в которой совсем уж личные и насущные вещи. И уже на улице, слегка морщась от яркого после полумрака хижины, света, хмыкает: - Аудиенцию мы пережили. Пошли к моей тетке, там уже должно быть приготовили для нас особый обед. Зря я, что ли отпустил туда Утреннюю Росу? Другой дом находится через улицу, наискосок, совсем недалеко. Он куда больше, и «справнее». На нагретом солнцем крыльце дрыхнет косматый пес очевидной беспородности. Встает неохотно, лениво оттягивая задник лапы, встряхивается, так что всю морду как будто прокручивает туда- сюда , с брылами и вислыми лохматыми ушами, и только потом хрипло и коротко гавкает. На крыльцо выбегает уже знакомая Джею девочка, коротко одергивает пса и тот, поворчав для вида, неохотно ложится обратно. В доме короткая прихожая, на крючках одна куртка и пара шляп. А дальше большая комната, длинный стол, и стульев – штук девять. Молодая женщина ставя на стол заваленное картошкой и ребрами, тяжелое блюда, разгибается и глядя на Пса, что-то приветливо говорит, а потом спрашивает по своему. Девочка крутится тут же, дергая Пса за руку. Таннер отвечает и комментирует Джею: - Это моя кузина. Дочь Белой Кувшинки, сводной сестры моей матери. От другой жены, не от бабки. Видишь, как все сложно? Короче, не вникай, родственники это. Она рада, что мы переночуем здесь. Говорит, чтобы садились за стол. Джей думает, что не родственников тут вероятно и нет. И вспоминает кое-что из прочтенного в затерянном детстве: связи между родственниками ведут к вырождению. Поэтому древние воины приводили после набегов чужих женщин. А у некоторых племен и вовсе был распространен обмен. Замкнутое общество нуждается в новой крови, чтобы дети рождались крепкими. "Встреча с лакота...". Важный праздник. Возможно, не просто встреча. Хоть Утренняя Роса и не дочь Чоппера, Джею она нравится не меньше. Он шарит по карманам и наконец достает непочатую пачку "ригли сперминта", купленного на последней заправке. Наклоняется к девочке, когда та, помогая матери, пробегает мимо без тарелок, и протягивает ей жвачку. - Держи, - она, конечно, не понимает его дословно, но тут перевод вовсе не нужен. Девочка деловито, без тени смущения, забирает жвачку и начинает потрошить: доставать одну пластинку за другой и набивать ими рот. Не из жадности. Джей понимает ее и тихо смеется. В детстве он тоже любил вот так напихать в рот все пять пластинок и упоенно жевать огромный ком, гонять его от одной щеки до другой. А какие огромные пузыри тогда получаются. Пффф - хлоп. Да, вот такие. Хозяйка дома коротко окликает дочку, и та тут же убегает. Джей ловит на себе недовольный взгляд Белой Кувшинки - "Додумался. Перед обедом ребенку подсунуть" - и в знак извинения поднимает руки. Потом тихо шепчет Чопперу: - Какой проходной балл во втором экзамене? Я, кажется, только что потерял не меньше десятки. - Забей, - смеется тот: - Женщины такие. Но тебе не нужно реагировать на их ворчание. Как перед дамой отодвигает Джею стул, впрочем, руководствуясь иными соображениями – сам парень не знает , куда сесть и боится сделать что-то неправильное. Занять место главы семьи, к примеру. Усаживает его и садится рядом. Уже две молодые женщины, переговариваясь, сервируют стол. Снова гавкает на улице пес, вернулись мужчины. Точнее, двое мужчин и мальчик лет 10-11-ти на вид. С кухни, с горой лепешек в плетеной корзине, выходит пожилая индианка. Что-то говорит Чопперу, тот – ей. - Давайте говорить английским языком, - предлагает Харрисон: - Он (гость) не знает Речи. - Пусть собаки лают по-собачьи, - запальчиво отвечает ему мальчик и тут же получает подзатыльник от старшего мужчины, и сидит насупившись. - Мой народ изменился, - констатирует Харрисон, и качает головой: - Почему маленький воин так злится на белых? - Они забрали нашу страну и теперь забирают у народа (последние) души, - отвечает тому, опасливо косясь на отца подросток. Чоппер качает головой и спрашивает: - Лисий Хвост, где Веселая Лягушка взял (эти) слова? Разве Лягушка (сам) нашел их в (своей) голове? - Лягушка хватает слова ушами и выпускает ртом. – соглашается Лисий Хвост, отрывая кусок от запеченного ребра: - Молодые (будущие) вожди - Парящий Ястреб и Степной Волк говорят (их) людям и (молодые) мужчины слушают . Злой уголь (их) слов находит пищу. Брошенный Пес (сам) видит (это). Харрисон мрачнеет лицом, хмыкает, качает головой: - Я буду говорить , как американец, - уже по-английски решительно заявляет Харрисон: - И тем, кто хочет говорить со мной, я советую сделать тоже самое. Хоть Джей не понимает большую часть сказанного, основная суть ему ясна. Судя по презрительно-гневным взглядам подростка, тот явно настроен против непрошеного гостя и наверняка воспользуется первым же удобным случаем, чтобы плюнуть ему в тарелку. Джей вспоминает себя. Он был таким же запальчивым, особенно когда наслушается старших парней и их трепа о том, как паршиво жить на "говняном ранчо", как спускают они в сортир свои драгоценные годы, и, мол, ноги-то становятся все кривее, и задницы-то поприрастали к седлам, а могли бы эти парни покорять столицу и тамошних цыпочек. Аж внутри все клокотало. "Какого черта!" Джей не без самоиронии вспоминает, каких "высот" в итоге добился. А как ругался с отцом! Загляденье. Стены тряслись, а соседям-фермерам даже не нужно было напрягать слух. Он бывал в ярости от осознания собственной никчемности и не сомневался, что совсем рядом притаилась совсем другая жизнь, красивая и полная смысла, только и ждет, как бы отдаться ему в руки. Обычно после ссор они с отцом долго не разговаривали, а в какой-то момент просто делали вид, что ничего не происходило. До того, последнего раза, когда Джей в сердцах вывалил своему старику всю подноготную. Хватил лишнего. И, глядя в окно автобуса, который должен был доставить его прямиком в райские кущи, он ни о чем не жалел, радовался своей решительности, чувствовал, как с плеч упал непомерный груз... Цена запальчивости бывает неожиданно высока. Джей не чувствует себя уютно за этим столом, но он и не должен. Здесь не обязаны ему радоваться. Кто он такой? Для народа шаенов - просто белый, который не чтит никаких законов и не уважает предков. Винить их не в чем. Их земли отобрали, бросили жалкий клок, как подачку. Люди кипятятся, хотят жить лучше. Или по-другому. Но не могут восстать против вторгшихся в их мир и расколошмативших его в груду обломков чужестранцев. А вот так, на своей территории, дать понять, кто ты для них, белый парень, могут. Это их отдушина. "Говорить, как американец". Харрисон словно стоит перед баррикадами, взгляды родных - как дула ружей. Но вот сперва один, потом второй, а следом - совсем немного - и женщины начинают говорить по-английски, скупыми рублеными фразами. Их родной язык богат, чужеземный же слишком примитивен и не щедр на отражение истинной сути вещей. - Койоты задрали телка на моих глазах, - говорит один из мужчин. - Не боясь пули. Совсем нет страха. Чуют большую луну. Утренняя Роса ставит на стол миску с вареными початками кукурузы и облокачивается о край, ей явно становится скучно, она не понимает странный пустой язык, на котором сейчас говорит ее семья. Он смотрит на Чоппера большими черными глазами и протягивает ему лепешку, воркует что-то, может быть просит откусить кусочек, потому что она помогала замешивать тесто, а может, делится своими мыслями по поводу происходящего за столом. Джей наблюдает за ними и чувствует, как отогревается сердце. Он надеется, что его не будут ни о чем спрашивать. Всем будет удобнее сделать вид, что его здесь нет. Кусок в горло не лезет, но он все же берет лепешку, когда миска, передаваемая из рук в руки, оказывается у него. Он принимает её у Чоппера, потом передает сидящей по правую руку девушке и выдавливает приветливую улыбку. "Надо же как-то отношения налаживать". Джей чувствует себя на месте первых переселенцев. Девушка смотрит ему в глаза и будто не может принять решение, нахмуриться ей или улыбнуться в ответ. Харрисон думает, что "да ну нахуй, это первый и последний семейный обед". Если бы у него была бы еще другая семья. В нем три четверти - крови белых, но где они все? Их унесли беспощадные ветра, ветра со всех сторон и во все стороны. Бабка и мать жили как перекати-поле, у перекати-поля нет корней, но есть семена... И теперь он сам - перекати-поле. Сажает на колено Утреннюю Росу и говорит ей что-то тихо, склонившись к самому уху. Та хихикает и водит пальцем по столешнице, как будто рисует невидимые знаки. Конечно, с ней Брошенный Пес говорит на ее языке. Говорит и посматривает время от времени на Джеймса, дожидаясь, когда тот поест. "- Что прячет Брошенный Пес?" "- Не знаю" - и смех, искрящийся, как вода горного ручья под лучами солнца. В прошлый раз Пес дал ей красивые бусы из граненных сверкающих камешков. Цветных. Ярких. А раньше складное зеркальце. Круглую золотистую коробочку, а откроешь там зеркальца. Два. Одно смешное - там у Утренней Росы огромный глаз. Нос. И даже губа, а над губой тонкий и мягкий пушок. Над губой - пушок! Смешно как. "И Пес не знает." - притворно огорчается байкер, следя за невидимыми письменами на столешнице. Повторяются несколько знаков. Собака. Ястреб. Собака. Ястреб. Луна. Собака. Роса хихикает и предлагает поискать у Пса. Пес соглашается - придется поискать. Как не поискать, если Пес сам не знает, что же он зарыл. Но зарыл обязательно. Как же иначе - в это даже Утренняя Роса не поверит, чтобы Пес к ним приехал и ей ничего не привез, даром, что маленькая. Но не глупая же. "Дай-ка посмотрю", - говорит ей, и лезет в поясную сумку. Там документы, сигареты, кредитные карты, пачка денег, куча всякой мелочи. Но Харрисон знает, что ищет - скользкий шелк мешочка. Подцепляет, выуживает на стол. Смотри, что нашел. Туго затянута красная веревочка, но девочка сама. Хмурится на домочадцев, зыркает ревниво: а ну, не вздумай помогать. Победа, содержимое мешочка выпадает на стол. Серьги! Детские. Яркие стрекозы, со сверкающими камнями спинки и обода легких, обозначенных только контуром крыльев. Невозможно красивые! Примерь же их, Утренняя роса. Вынь из мочек серебряные, грубой чеканки, продень крепкую дужку из белого золота, что не спешит обнажить свою золотую сущность под жаркими взглядами. Далеко отсюда богатый человек покупал их для своей дочки. Харрисон убил его, привез гостинец тебе. Но - Брошенный Пес не расскажет об этом маленькой луне. И про золото, и про то, что не стекляшками - разноцветьем бериллов вспыхивают на солнце стрекозы в ушах. Смеется вместе с ней. Утренняя Роса довольна. Она знает точно, что осталось совсем немного, шесть праздников, шесть циклов жизни, и она вышьет бисером рубашку для Брошенного Пса. И, конечно же, он увезет ее в свой большой дом, и она будет носить завораживающие своим блеском платья с собственными фамилиями, такими как у тех белых женщин из Большого Города. Она в фильме видела. Правда фильм не поняла. Но платья. В Большом Городе. Осталось всего-то шесть циклов до счастья. Брошенный Пес обязательно примет ее рубашку, не даром же он сам говорит, что она красавица, и привозит ей каждый Праздник подарки. Утренняя Роса точно знает - Пес лучший воин, у него есть шрамы, он ездит в большой мир на стальном коне, он самый высокий и сильный из племени. Он, а не Парящий Ястреб был бы молодым вождем, если бы... Кувшинка качает головой, с легким осуждением смотрит на спускающего девочку с рук племянника. Зачем балуешь так? "Еще не так балую, Сестра Матери" - думает тот, но улыбается виновата - мягок сердцем, что поделать? Вот и дед говорит - мягкая сердцевина под твердой корой. Прости уж. Может быть, когда-нибудь, Росе или ее дочери, в самый черный час... а может и нет. Кто знает? Да и зачем - знать? Пусть пока смеется, обнажая жемчужные зубы и сверкают камни. Так хорошо! ... Чоппер встает, чуть кланяется, прижимая руки к груди - благодарит сородичей. А потом кидает Джеймсу - "пойдем". Солнце еще не село. Есть до завтра еще дела. Никто не встает провожать их - не принято. Выходят на крыльцо, и Харрисон подбирается, увидев троих индейцев, ждущих их на улице на лошадях. Кидает хмуро: - Жди здесь. И спускается один с крыльца. Спокойно спускается, но маленькая луна, что не удержалась, пошла за ними, вдруг сбрызнула в дом, только дробный перестук пяток по деревянному полу. И там, в глубине, тревожно зовет семью. Первым выскочил Веселая Лягушка, замер у самых перил крыльца. Быстро выскочил, чтобы увидеть, как Харрисон медленно выходит на середину широкой улицы... Как подбирают поводья, бьют пятками по бокам коней молодые индейцы, как срываются с места, как нарезают сужающиеся круги вокруг Брошенного Пса, кажется вот-вот собьют. Тот стоит, слегка ссутулившись, напряженный и молчаливый, как будто собираясь перед броском. И кожаная лапша - "винги" на штанах хлещут его по плечам, и их гортанные выкрики - как пощечины. Странно, что среди них уже знакомый Джеймсу индеец - Красный Койот. Разве не он провожал их в поселок? Лисий Хвост кладет мозолистую ладонь на плечо парня, упреждая: - Стой. Семья Белой кувшинки стоит на крыльце. Отдергиваются пологи - из домов выходят люди, и молча смотрят. Странно, как мало времени это длится, каких-то пару минут, а кажется - минимум четверть часа. До того момента, как Брошенный Пес внезапно сдергивает одного из всадников с коня. Вот он стоял, смотрел холодно, а вот - короткий рывок и пролетавший в опасной близости конь продолжает движение уже без седока. Сдергивает с коня и кидает на землю, по собственному опыту зная, как выбивает воздух из легких ударившая в спину земля. Ставит ребристую подошву тому на горло, плотно, до хрипа, вжимая того в пыль. Теперь говорит Харрисон, обращаясь к оставшимся двоим нападавшим, остановившихся в отдалении. Разгоряченные кони всхрапывают, нервно преступая под всадниками. Джейсу не понять, что он говорит. Только видно, как давит с каждым словом сильнее на горло молодого шайенна. - (Разве) Парящий Ястреб стал трусом за одиннадцать прошлых лун, что посылает к мужчине детей? Уезжайте к (своим) матерям! Байкер снимает ногу с горла поверженного индейца, и тот задыхаясь коротким кашлем переворачивается на бок. Но Харрисон уже не смотрит на него. Дает отмашку Джею; пойдем, мол. Друзья индейца поймают его лошадь, помогут ему. Брошенный Пес знает, что Парящий Ястреб не посылал их. Горячие головы. Не о чем и говорить. Джеймс медленно отпускает - один за одним - пальцы, накрепко стиснувшие рукоять магнума. Только сейчас, а не тогда, когда на плечо легла тяжелая ладонь пожилого индейца. Все тело напряжено, но дрожи, как бывало раньше, нет. Есть решимость и твердое осознание - он выстрелит, если решит, что Харрисону что-то угрожает. Сперва под копыта лошадям, потом в одного из обидчиков. При необходимости - во всех. Джеймс осознает, что ради Харрисона может пойти на необдуманный шаг в нелепом, неоправданном желании защищать. Эта правда совсем его не радует. Чувства не должны вредить делу. А все, что происходит здесь, не его дело точно. И что же происходит? Может ли он, Джеймс, быть причиной нападок? Тогда везти его сюда было очень плохой идеей. А Харрисон не бывал замечен в плохих идеях. Значит, дело не в белом "туристе". Харрисон - внук шамана. Претендует на главенство здесь? Нет. Он правит в другом мире, большем, чем этот, заполненном гарью, выхлопной дымкой и курящимся на беспощадном солнце асфальтом. Хочет претендовать? Вернуться сюда? Тоже нет. Чем он мог взбаламутить это реликтовое болото? Тестостерон взыграл в преддверии Праздника? Старая вражда?.. Они идут по исчерченной тенями улице, люди все еще смотрят на Харрисона, провожают взглядами. Какой-то старик, на вид ровесник Грозового Облака, без слов поднимает ладонь. Похоже на благословение. О чем старик хочет сказать? "Эй, Брошенный Пес, я на твоей стороне"? "Эй, Брошенный Пес, не для всех здесь ты - нежеланный оторванный ломоть"? Джей с горечью думает, что и здесь у Харрисона нет дома. Нигде нет. Не может быть все так плохо. Нет же. Его здесь любят. Просто это... - Стремные семейные традиции, а? - спрашивает Джей, пытаясь пошутить и разрядить напряжение. - Эти парни - как бойцовые петухи, почуявшие конкурента. - Забей, - Чоппер расслаблен, как будто и не было этой сцены: - Даже в голову не бери. Молодежь, гормоны... Можно было вообще ничего не делать. Просто постоять и посмотреть, как они скачут, подождать пока собьют лошадью, покуражатся, исчерпают запас оскорблений и уедут. Но мне не понравилось выражение твоего лица, да и не дело это - воину такое спускать. Забей. Кстати, о воинах. За этим разговором они подходят к дому Грозового Облака и Чоппер притормозив, просит Джея: - Поседлай рыжего. Я помогу деду одеться. И, если ты будешь молчать и вести рыжего в поводу, возможно, тебе разрешат остаться. Мне надо... - Харрисон на секунду заминается, не зная, как лучше охарактеризовать то, что будет сейчас происходить: - отчитаться перед племенем. Ну, в определенном смысле... в общем, сам поймешь. Это местные игры в "у кого яйца круче". Так получилось, что я в них тоже играю. Это важно для племени, важно для Грозового облака, а значит - важно и для меня. Джей ушам своим не верит. Чоппер - суровый и непреклонный - готов терпеть нападки? И терпел бы, позволяя молодняку себя унижать? А не стал, только чтобы тот, кого он привел в дом своего сердца, не устроил пальбу... Хочется сквозь землю провалиться от стыда. "Чертов безмозглый придурок", - плюет сам на себя Джей. И даже если у Чоппера были и другие причины для воспитательного момента, участие этой самой причины в его поступке могло проложить пропасть между ними. "Да нет же... Я бы не выстрелил", - попытка оправдаться перед самим собой и следом беспощадное - "Выстрелил бы". Хочется вынуть магнум из кобуры, отдать Чопперу, сказать "Забери, так будет лучше". Но это все равно, что переложить на него свою ответственность, ответственность за самого себя, признать себя полностью невменяемым, дураком, не способным принять верное решение в нужный момент, а в иной момент - не отсвечивать. - Я буду молчать, - говорит Джей и все же добавляет: - Буду тихо себя вести, - думает про себя: "Во всех смыслах", - говорит с нажимом, как обещание, не оправдывается, к чему развивать тему, раз сделал выводы. - Эй, Джей, - Чоппер тихо окликает, готового уйти за лошадью парня. С момента их приезда он чувствует себя полным мудаком перед техасцем. Ему-то хорошо, у него здесь полно дел и людей, а каково Джеймсу, не понимающему ни что говорят, ни что происходит вокруг, а если и улавливающему общий ход событий, то начисто дезориентированному в подтекстах и контекстах происходящего? Не говоря уж о том, что возможно, тот устал за этот длинный день; и ему нужен душ, кровать, Харрисон рядом. А Харрисон здесь и не Харрисон вовсе, а внук, племянник, дядя и вообще - Брошенный Пес со своими внутриплеменными сложными отношениями. Окликает, перехватывает руку чуть выше локтя и тянет на себя, прижимая к мускулистой голой своей груди. Обнимает крепко - хрен вырвешься. И целует еще крепче, взасос, по-настоящему, прямо посреди улицы, на которой еще не до конца осела поднятая копытами пыль, не все разошлись по домам. Уверенно и настойчиво целует, снимая вопросы о том, кто тут кому кто, разом и у Джея, и у племени. Это все усложняет. Это все упрощает. Но "все" не имеет значения, потому что целовать его, увлеченно и с полной самоотдачей, сначала растерявшиеся, потом сопротивляющиеся и, наконец, покорившиеся губы ощущается чертовски правильным сейчас. Джей сперва замирает от неожиданности, удивления, непонимания. Что? Что он задумал? Зачем? Потом сопротивляется, потому что пугается: если это продлится - так тесно, так сладко, как никогда и ни с кем, то тогда ведь все стены рассыплются в пыль, все щиты, все контроллеры - всё перегорит, останутся только обнаженные незащищенные провода, вывернутое и брошенное к ногам нутро. "Постой, что ты делаешь, не надо..." Жесткая рука на спине, горячие губы, властный язык - и небо кренится куда-то в сторону, стекает потеками искрящейся звездной нефти. И Джей уже не здесь, где-то в другом месте, не чувствует тела, превращенный в сгусток нечеловеческого восторга. Он упивается этим моментом, который сокрушает его, меняет безвозвратно. Все тело потряхивает - от страсти и страха. Страшно снова перерождаться, сбрасывать старую шкуру. Страшно признавать обезоруживающую правду внутри себя, всем сердцем признавать. Страшно скидывать панцирь даже перед одним единственным человеком. Еще мгновение Джей паникует, боится того, что Харрисон поймет лишнее. "Если я отвечу ему, отвечу на такое, то это будет откровеннее любых объяснений, понятнее любых слов". А потом сдается. Не может не ответить. Не хочет больше скрывать. И отвечает на поцелуй голодно и напористо. Руками не трогает - вдруг по индейскому этикету нельзя. И думает, выбрасывая белый флаг: "Ладно... Ладно... Забирай". В его крепости больше нет внутренних стен и нет защитного рва: рушась, стены засыпали его своими обломками. Джей трется своим языком о язык Харрисона. Пах сводит от нахлынувшего водоворота. Так много чувств: глубокое доверие, признательность, радость - и да, то самое, в чем страшно даже себе признаваться. Они вышли на новый уровень. На орбиту Земли. И заранее страшно падать. А ведь придется. Не бывает по-другому. "Ничего, - думает Джей, прижимаясь к Харрисону еще теснее, жалея, что одежда мешает ощутить его кожа к коже. - Прорвемся. Один из нас точно умеет летать. Просто мы еще не выяснили - кто". Харрисон чувствует эту отдачу, и вбирает ее жадно, крепче притискивая к себе. Кажется, еще чуть-чуть и завалит прямо на дороге. Но – нет. Неохотно выпутывается из поцелуя, напоследок отпечатав себя на пропыленной скуле Джея. Склоняется к уху: - Потерпи до ночи, - и слегка прикусывает мочку: то ли обещание, то ли аванс. И, по дружески потрепав по плечу, отпускает за лошадью. Когда Джей возвращается, ведя рыжего жеребчика в поводу, Чоппер с дедом уже ждут его. Старый индеец в полном облачении выглядит иначе, чем тогда, в комнате. Талисманы и ожерелье, головной убор из перьев, вытертые до лоснящейся глянцевости замшевые чапсы. Когда Джей подводит жеребца к крыльцу, Харрисон пытается помочь шаману забраться на лошадь, но тот сердито отпихивает внука, и хоть не без труда, но вставив ногу в стремя, сам переносит себя в седло. Ворчит: - Еще не скоро придет день, когда меня нужно будет сажать в седло, как ребенка. Харрисон примирительно хмыкает, прикрепляя переметные сумки, и закрепив не сильно шлепает коня по заду, и сам идет рядом, подле колена едущего на лошади шамана. Тот вскоре забирает повод на себя, и правит сам, оставив Джея не при делах. Чоппер забирает парня к себе, без тени смущения приобнимая за плечи всю дорогу. С дедом они обмениваются только парой реплик, к тому же на последний вопрос Грозовое Облако отвечает на английском: - Почему нет? Чтобы говорить правду не обязательно быть частью племени. Солнце уже почти скрылось, обрызгав на прощание все сочным гранатовым цветом. Они вышли к изрядно просевшей, стоящей на отшибе хижине, возле которой, впрочем, уже щипали траву три стреноженных лошади. - Хорошо, что у тебя мудя между ног, - говорит Харрисон Джею, забирая у деда поводья: - Женщинам сюда нельзя. Здесь хранятся Священные Стрелы и прочие оккультные сокровища народа. Он держит повод, пока Шаман Племени спускается на землю. А спустившись, Грозовое Облако кивает, подтверждая: - Здесь мы храним наши святыни, и важные атрибуты наших вождей и воинов. Видишь эту штуку с перьями на моей голове? Брошенный Пес рассказывал тебе, что у него есть свой солнечный головной убор? И что каждый год он рассказывает старейшинам, что делал с прошлого Праздника, а мы добавляем перья доблести согласно его поступкам. Ну, вот, собственно для этого мы и собрались. Нет никаких причин тебе не присутствовать при этом. "Да уж, - подумал Джеймс, - наконец мои причиндалы пригодились для чего-то по-настоящему важного", - и это не шутка. Сокровищница выглядела заброшенной и неухоженной. Глядя на нее Джей испытывал одновременно изумление и сожаление. Конечно, он не ожидал встретить здесь роскошного храма или стометрового алтаря. Думал, это будет огромная типи из тщательно обтесанных сосновых шестов, со стенами из двойной парусины и добротной кожи, ярко расписанная ритуальными узорами и знаками. Возможно, даже охраняемая почетным караулом индейцев племени. Но выглядело все иначе, словно это место всплывало из глубин памяти только тогда, когда приходила пора его использовать. И кто мог стащить что-то в этой крошечной общине? Никто. Потому и охрана не требовалась. Джей широко улыбнулся при упоминании ритуальной атрибутики. - Нет. Брошенный Пес никогда не рассказывал мне о таком, - и посмотрел на Харрисона. Увидеть его в уборе из перьев и умереть. "Должно быть, это нереально круто". Даже возбуждает. Стоит представить сурового Чоппера в ярких перьях на голове, да на верном фэт-бое при этом, как приходится жевать щеку изнутри и осторожно переступать с ноги на ногу, чтобы грубой складкой джинсы пережать напрягшиеся чресла. "Позорно думать о таком перед священным местом". Но так трудно устоять. Нестерпимо любопытно, что именно будет говорить старейшинам Харрисон, но, скорее всего, Джей не поймет ни слова. - У нас есть похожий ритуал, правда, очень примитивный, - осторожно сказал он. - Дети встают спиной к стене, а взрослые отмечают на ней их рост. Ритуал этот заканчивается по достижении лет двенадцати, считается чем-то вроде забавы и касается только внешних перемен. А зря. Харррисон слушает все этло, закуривая и все-таки давится дымом. Но давится тихо, стараясь не привлекать внимания к себе этих двоих - старого шайенна с лучистым взглядом и открытого сердце ковбоя из соседнего Техаса. "Кажется, они отлично поладили" - замечает про себя Чоппер. Как не странно. А когда шаман уходит в хижину, протягивает пачку сигарет Джею, и комментирует: - Подожди. Сейчас они немного побубнят в своем мудром старперском кругу, обдолбаются до астральной прозрачности, а потом туда пойдем мы, и я буду заниматься чем-то средним между воинским бахвальством и объяснениями, что не было у меня иного выхода, как убить кого-нибудь. Ну, ты вообще учитывай, что самым-самым таким почетным и уважаемым у шайеннов является следующее деяние - подскакать к врагу первым из всех воинов, со всей дури хлопнуть его по плечу и свалить без последствий для себя. Вот ты просто сейчас прими это к сведению, как факт, а в чем прикол я тебе попозже объясню, если спросишь. Харрисон докуривает, растаптывает каблуком сигарету. - И это... Джей... если начнет накрывать, или просто че-то не так, ты там никого не оскорбишь и вообще... все будет нормально, если ты просто встанешь и выйдешь, понял? Потому что эти мудрые сморчки там обдалбываются всяким растительным дерьмом в такой смеси, что спайс табаком покажется. Типа пробуждают духов. Кароче, им кажется, что в таком состоянии они тебя видят до восьмого астрального тела, и соврать им нет никаких шансов. А по мне, просто они так обкуривают собеседника, что тот с трудом соображает. Да, сложно осознано врать, когда ловишь вторяки от их кумаров, мысли путаются, а все внимание сосредоточено на гремучке в руках... Чоппер не может объяснить откуда в нем такой скептицизм, хотя - ну, что тут объяснять, если он на три четверти белый, знает язык коней и койотов, и сам себя по этому поводу считает слегка ебаннутым индейцем? Трудно жить, когда в отдельно взятом тебе все еще идет полным ходом колонизация Америки, и белая твоя кровь закипает от близости и живучести твоих краснокожих предков. В хижине темно, только мерцают, бросая тревожные алые блики угли на жаровне, в воздухе разлит острый, пряный , сладкий, тяжелый, почти осязаеммый дым. Цепкие пальцы ловят руку Джея, тянут его к себе, на пол, густо устеленный шкурами. Странно, вроде темно, а вот - блестят так близко, так ясно глаза шамана, и губы его, плотно сжатые улыбаются на ином уровне, не на уровне гримас человеческого лица, но на уровне пляски теней. Чужие головные уборы, чужие луки, чужие рубашки висящие на стенах, как будто наполняются этим дымом, приобретают объем и вот уже тени, духи стоят в темноте, недвижимые, но осязаемые за спинами старейшин. Их четверо, и трубка с длинным, в локоть, мундштуком идет по кругу. Харрисон садится скрестив ноги, в отдалении, как будто бы в круг сидящих у жаровни, а как будто и напротив них всех. Говорит что-то на шаенском, певучее, ясное, текущее как заклинание изо рта в уши. Он сидит скрестив ноги, по пояс голый, и принимает трубку в свой черед, и выпускает из ноздрей дым, как сказочный огнедышащий змей, и головы тотемных зверей скалятся со стен. И передает ее дальше. И текут слова. А потом из плетенной корзины Грозовое Облако достает гремучую змею, и та трещит чешуей хвоста, раздраженная таким обращением. Полтора метра одной из самых ядовитых змей, из рук в руки, передает шаман. И Харрисон берет текучую смерть, и змеи на его плечах вьются, шипят беззвучно, приветствуя товарку. Чоппер гладит змею, совсем не похожий на белого сейчас, и говорит что-то почти монотонно, а старики достают и обсуждают перья из разных корзин, а потом кто-то из них, красную витую плотную нить опускает в тихо побулькивающую в горшочке на краю жаровни смолу. И достает, и плотными витками приматывает к каркасу "солнечного убора" острое орлиное перо. Через некоторое время Джей понимает, что Гремучая Змея приподнимающая голову с колен Брошенного Пса не укусит его за ложь, что он понимает о чем им рассказывает Харрисон и - почти, что говорят старейшины между собой. Джей улетает как всегда быстро. Медленно откидывается назад, прислоняется спиной к огромной кожаной заплатке, скрывающей, похоже, огненный ожог. Веки тяжелеют, но он изо всех сил старается держать глаза открытыми, чтобы видеть все. Как стекают с плеч Харрисона змеи, они переплетаются в воздухе сероватой дымкой, они скользят в его ладонях, шелестят чешуей по полу, они повсюду. Но Джею не хочется обратиться в бегство, в страхе кинуться к выходу. Он ведь только наблюдатель, он сидит у дальней стены, а может, он вообще не здесь. Может, он где-то далеко, может, еще в Неваде в том роскошном отеле, а может и в своей комнате в борделе, а может... может он вообще никуда не выбирался из родного Техаса, начитался Фенимора Купера, вот и снится всякое... Он понимает непривычно много в певучей, больше похожей на ритуальную песню, речи. И слышит голос, похожий на его собственный: "Есть особенное пространство, где нет никаких преград, созданных человеком, никаких ограничений, в которые верит человеческое тело. И если сознание попадет туда, ты поймешь любого. Потому что там говорят не языком, а душой". Джей улыбается и снова думает про Фенимора Купера, в чьих книгах всегда был белый друг индейцев, он сражался с краснокожими плечом к плечу, принимал из их рук пищу, курил с ними трубку мира. Мир изменился. Но что-то в нем осталось прежним. Джеймс смотрит на Харрисона. Тот кажется ему огромной птицей, нахохлившимся кондором, который легко может схватить его в когтистую лапу и унести. За леса и холмы, в горы, чьи заснеженные пики никогда не сбрасывают серый саван. А потом Джей испуганно вздрагивает, потому что видит своего отца. Он стоит здесь, прямо здесь, перед ним. Смотрит без осуждения, мягко. Просто стоит и смотрит. Он чем-то похож на Бена Кеноби в мягком ореоле Силы. "Тебя не должно быть здесь, - кричит мысленно Джей, пытается сильнее вжаться в стену. И понимает, что отец видит его насквозь. И в памяти проносится все: что он делал и кем был, и с кем был, и как. - Не смотри... Черт... Не смей смотреть..." Но выражение лица не меняется, старик по-прежнему смотрит ласково. "Лжец..." - Джей не хочет поверить, что отец мог бы простить его, из последних сил отталкивает, и тогда морок уходит, растворяется в отблесках жаровни, расползается податливым воском в выбивающей пот духоте. Глаза закатываются, грудь вздымается в глубоком жадном дыхании. Ещё, больше, глубже. Пусть едкий дым заполнит все легкие, всё сознание. Пусть ничего иного не останется. Джей видит бесконечную прерию, он мчится по ней без устали и слышит клекот орла в небе и вой койота с лесистого холма. А потом наступает тьма, священная тьма, из которой когда-то родилось всё сущее. - Идиот обдолбанный, - хмыкает Харрисон, на руках вытаскивая почти бесчувственное тело на воздух. Только почему-то это звучит как ласка. Если на кого и стоит злиться, то только на себя. Нашел куда отволочь пацана, глотнуть, так сказать, экзотики полной грудью. Но с другой стороны - Джей сам хотел этого. Долгие рассказы о боевых буднях и сомнительных подвигах завершались ритуально-неторопливым облачением в национальную парадную, для праздника, одежду. А все вместе символизировало его, Харрисона, возвращение в племя. Теперь он, вроде как снова был его полноправной частью, Брошенным Псом из южных шайенов, молодым Великим Вождем, которым мог бы стать, а в будущем и Великим Вождем... если бы не ушел из племени. Если бы не сделал свое семя пустым и бесплодным. Если бы... Но сейчас, когда старейшины, разведя водой желтую охру, красную и белую глину, прочертили полосы на его лице; когда надели ожерелья из клыков и когтей на его шею, браслеты из меди и олова, с вплетенными каменными разноцветными бусинами на запястья; надели на него расшитую бисером рубаху из оленей кожи, с вшитыми в рукава прядями разноцветных лошадиных грив, символизирующих труднодоступные в ХХI веке, скальпы… Сейчас его, такого «красивого» в солнечном головном уборе из совиных, орлиных, да вороновых перьев, даже родная мотобанда «Ангелов Ада» не признала бы. Да и сам Харрисон, несколько поплыв в пропитанной растительными алкалоидами атмосфере, не был уверен в том, кто он на самом деле – белый байкер притворяющийся индейцем, или индеец - претворяющийся байкером? Да и какая к черту разница? Ночь волнует запахами и утопленными в темноте звуками: далеким воем, тяжелым лошадиным всхрапом в ответ, одиноким и пронзительным криком совы. Харрисон садится на землю, укладывает парня у себя на коленях и укрыв снятым с коня вальтрапом вместо одеяла, курит как обычный белый - красные "Лаки Страйк", охраняя наркотический и целительный одновременно сон любовника. Запах курева врывается в одурманенные легкие, режет их, тревожит сон, изгоняет магию. Джей бормочет, что еще не пора вставать, что он еще не начался, что хочет еще посмотреть на рождение звезд, но потом все же приоткрывает глаза. Он видит над собой индейское божество. Это Харрисон, но при этом и некто неизмеримо больший и величественный. Еще не прояснившийся мозг подбирает ответ на любой вопрос. Вот оно. Вот почему Харрисон-Чоппер всегда остается целым, в любых жестоких и зубодробительных переделках. Вот почему он так нечеловечески мудр, вот почему он видит суть вещей и поступков. Он видит людей и их души насквозь, потому что он - бог. Джея захлестывает искрящийся подобострастный восторг. Образ Харрисона плывет перед глазами, растет, вытягивается. Луна озаряет точеное расписанное краской лицо, от этого оно будто светится изнутри. А Джею так и вовсе видится нимб. Его бог явил ему истинного себя. Тело охватывает сильная дрожь, волнение затопляет, обожание рвется наружу. Джей сползает с колен своего божества, пальцы до треска впиваются в рубашку на груди, рвут ее. - Мой вождь, - хрипит Джей не своим голосом, горячим, хриплым, наполненным ядреной смесью религиозного аффекта и кипучей страсти. - Вот я, стою перед тобой, я принадлежу тебе всем своим существом. Прими меня, я буду твоим верным солдатом, готовым отдать ради тебя жизнь до капли. Я хочу умереть за тебя. Укажи мне на цель, отдай приказ - я все сделаю. Мой вождь. Удостой меня словом, прими мое сердце. Я буду храбр, я проявлю доблесть во имя твое. Я буду достоин твоей милости. Говорит, захлебываясь словами, обмирая от близости - только руку протянуть - своего божества. И слова эти кажутся жалкими все как одно, мелкими, как речной песок, бессильными передать глубину его чувств. Пальцы уже скребут кожу под распахнувшейся рубахой, оставляя невидимые в темноте багровые метки. Бог поверит только если достать свое сердце и протянуть ему. - Джей, ты это... водички попей. Чоппер понимает, что парень сейчас неадекват. Ну, то есть вообще никак; все это "водички попей " ему до синей звезды. И у Харрисона опять не находится решения лучше, чем притянуть к себе, усаживая на колени и целовать, настойчиво и крепко, чтобы выбить все отравленные пийотами мысли из головы Джея. А оставить только свой запах, свои руки - требовательные, ищущие, трогающие везде. Губы у парня сейчас сухие и горячие. "Господи боже..!" Душа ухает куда-то вниз, ближе к пяткам. Божество влечет его в свои объятия и целует. Джеймсу кажется, что он просто не перенесет этого, что сердце разорвется, рассыплется на ярко горящие угли. В следующий миг он припадает ртом в ответ, столь же жадно. Он будто пьет и не может напиться. Хочет слиться с Вождем, стать его частью. Телесная оболочка мешает, не пускает внутрь, туда, где размеренно и мощно бьется жаркое солнечное сердце. Ладони скользят по плечам. Бьет дрожь, ведь этим он совершает богохульство. Длинные упругие перья щекочут пальцы. Джей исступленно гладит их, ласкает. На висках выступает испарина. Рубашка прилипает к спине. Снять бы ее, но нельзя отпустить, нельзя хоть немного отстраниться, ведь его Вождь прижимает его к себе. В паху бьется пульс, кажется, туда прилила вся кровь, что есть в теле. Джинсы нещадно давят на острую, болезненную эрекцию. Джей думает только о том, чтобы бог не оттолкнул его, чтобы побыть с ним так тесно еще хоть несколько мгновений, еще и еще, да, пожалуйста... Джей весь горячий, во всех смыслах и одновременно буйно помешанный, помешанный на нем, и, наверное это неправильно, но он - Чоппер только и делает, что делает все неправильное, недозволенное и почти преступное, во всем, что касается этого парня, с самого начала - Харрисон выбирает из трех вариантов - "неправильно", "нельзя" и "тебя за это кастрируют", так к чему останавливаться сейчас? Совершенно не зачем. Чоппер встает, не спуская Джеймса с рук, и несет его обратно, в хижину, где - Священные Стрелы, рубаха Римского Носа, головы зверей смотрят агатами глаз, где есть шкуры и пахнет сожженной травой - где уже никого кроме них. Это сложно - нести человека, который пытается в этот момент просунуть свои ребра между твоих, языком облизать твое горло, и больше всего на свете боится, что ты спустишь его с рук. Вот так, не отпуская, Харрисон опускается вместе с ним, осторожно укладывая техасца спиной на вытертую шкуру гризли и ложась вместе с ним, и на него. Джей держится пока не теряет всякую возможность дышать. Тогда ему приходится, запрокинув голову, сделать большой глоток судорожно растянутым ртом. Мутные, шалые глаза приоткрываются, и он вздрагивает, видя тотемных животных - живых, окруживших его, - и, повинуясь инстинкту, жмется к своему Вождю. Его охватывает трепет от мысли, что бог принес его сюда, в свое святилище, на свой алтарь. Здесь душно, и лишней кажется не только одежда, но и собственная кожа. Джей вцепляется в плечо Вождя и смотрит, как чернильная змея оживает, поднимает голову и, кольцо за кольцом, оплетает его руку по локоть. "Укусит, если солжешь". Горячим лбом Джей трется о плечо своего бога, повторяет путь губами. Они шевелятся и беззвучно произносят: "Люблю тебя". Это правда, и змея возвращается под кожу. Одной рукой цепляясь за шею Вождя, оглаживая, запуская пальцы в смоляные волосы, другой Джей лихорадочно дергает с плеча рубашку, потом расправляется с ремнем, извивается, спуская с себя остатки одежды, и отпинывает спутанный ком куда-то в сторону. Смотрит вверх, пытается встретиться взглядами, сказать без слов больше, чем мог бы. Змеи не знают стыда, звери не знают стыда, трава и солнце не знают стыда, не ведают зла - даже убивая, а лишь несутся в великом круговороте - от рождения к смерти, движимые самой жизнью, сокрушительной силой ее полноты и ведомые могучим инстинктом. И собственное, замордованное условностями "я" тает, когда мертвые головы с живыми глазами зовут его покататься на звездной карусели, запущенной с начала времен. Слова умирают, так и не родившись. Есть только здесь и сейчас. Безумие заразно, особенно такое - одержимое, искреннее, истовое. Остро бьющее запахом чистой похоти по ноздрям. Харрисон рычит и прикусывает плечо любовника, как будто проверяя его на зрелость. И зверь внутри его - многолапый, алчущий, текущий-в-ночи, ищущий-горло - потягивается, сливая два позвоночника в один. Беги по звездной дороге, догоняй стремительное, пей алое-теплое, содрогайся в конвульсиях Великой Пляски Жизни, разбрасывая свое семя, живи-живи-живи, ведомый инстинктом из ниоткуда в никуда, жадно втягивая ноздрями полноту каждого мига... Такая ясная и простая Правда, что нет ничего, кроме мига, в котором есть - ты. Который и есть ты. Пес вылизывает выемку ключицы, втягивая ноздрями запах разгоряченного тела; возится, высвобождая стиснутое штанами естество - и оно - горячее, ноющее - ложится в ладонь... - Потерпи... - хрипит на ухо, хрипит тем последним, что остается в нем от человека, человека, который в общем согласен со Зверем, что нет ничего более правильного сейчас, чем заняться сексом, крутым , горячим, безбашенным и беспощадным сексом. Дать то, что сейчас - и давно, нужно им обоим. Это было туго, по одной слюне, даже после всех их безумных ночей, горячих факингов в мотелях и на земле, все равно, всегда - так туго и сильно с ним. Но сегодня "босс" не аккуратен, и не тактичен, он жаден, он голоден, и не принадлежит себе до конца, он грызет шею парня, почти до крови, и удерживая на плечах задранные и разведенные ноги Джея, обрушивается на него, в него - всей обычно сдерживаемой мощью. Джей не может кричать, потому что огромное тяжелое тело вдавливает его в укрытый потертыми, некогда яркими коврами пол. Сильные руки рывком складывают его пополам, и в этот момент легкие покидает последний воздух. А потом - рвись, извивайся, вздрагивай, царапай пол ногтями, но не издать ни звука. Только хрипы и сипение. Джей слышит, как трещат его ребра, когда Вождь натягивает его, как тугой презерватив. Больно, но это священная, всепрощающая боль. Искупление за все грязные поступки. Бог присваивает его, берет себе. И нет ничего лучше, ничего чудеснее, чем сливаться с ним, впускать его в себя. Да, это трудно. Но в то же время ослепительно ярко. Джей не может шевелиться, не может подмахивать как следует. Невнятно ерзает, но вскоре прекращает всякие попытки поучаствовать. Его размашисто протягивает по полу вперед-назад. Он распят на толстом, покрытом крупными венами елдаке, проникшем в нутро до самых глубин. Голова рывком запрокидывается, дергается беззащитный кадык. Зубы грызут его горло. Почерневшие от похоти глаза широко распахнуты, в них отражаются тотемные звери, они медленно скользят по кругу, будто каждому хочется посмотреть. "Принимай. Принимай до конца". Дурман смягчает боль. Джей видит свои ноги болтающимися на плечах Вождя, рвущегося вперед и лишь немного отступающего. Тело почти не ощущается. Только где-то в глубине набухает и растет чернильное пульсирующее пятно. Предвестник. "Он выпьет тебя. Употребит без остатка". "Да... Пусть так будет", - мысленно умоляет Джей, обращаясь к звериным головам. Все его тело пылает от жара, задница мокрая от пота. Он собирает последние силы и тянется вверх, чтобы попробовать губами влажную соль на горячей, раскрашенной коже. Все его оболочки, вся тонкая позолота цивилизации облетают луковой шелухой. Как будто Космический Ветер, что уносит людей, животных, города, превращает скалы в песок; ветер срывает с Харрисона все наносное... Срывает кожаные доспехи Ангела Ада вместе с эмблемой клуба, вытатуированной на его спине и всеми глупостями о до зубов вооруженном добре со стальным сердцем... сносит нелепые представления о простом хорошем американском парне со сложной биографией и неизменной совестью втиснутой куда-то между насилием и убийством, всеми этими смешными представлениями о "правильном и неправильном себе", нелепыми, как любые представления о себе, глупыми, туго пеленающими горячее истинное "я" в холодные мокрые простыни, в смирительную рубашку "ожиданий" и "представлений"... Чоппер уже не помнит, когда в последний раз занимался этим так безоговорочно и неосознанно, до последней наполненной лавой клетки погружаясь в процесс, не думая и даже не пытаясь думать, что он делает, но голодно и истово растворяясь в... ... плавлении тел, в торжествующем медном привкусе на губах, в хриплом переплетенном в единый ритм дыхании... Ему очень надо, как никогда надо кончить, и нет ничего более нужного-важного-желанного, чем дойти до предела сконцентрированного внизу живота напряжения, взорваться атомным солнцем, со сверхсветовой скоростью разлететься миллиардом бозонов в оглушительную пустоту. И он буквально скулит в раскрытый рот Джея эту мольбу, эту потребность, как будто только от него, распластанного и хрипящего под ним парня, как от Бога зависит - подарить эту невероятно желанную смерть Псу или... или отказать, оставить томиться в пике восхитительной и мучительной неудовлетворенности, на самом гребне древнего цунами, в сладострастной муке; оставить корчиться в конвульсиях, задыхаться, двигаться, двигаться быстрее, сильнее, глубже, загоняя себя до разрыва связок, мышц, аорты... Чоппер распахивает глаза, чтобы столкнуться с чернильными колодцами расширенных зрачков Джея, просипеть односложное заклинание - "мой", и провалиться в них, превратившись в собственный животный, торжествующий крик, заметавшийся по потолком, вырвавшийся за пределы хижины и затихающий слабым эхом в ночи... ...Голова и чресла были ослепительно и исчерпывающе пусты. Первое, что ощущает Харрисон - это странное неудобство от чего-то твердого, неровного, вдавившегося в щеку. Это одно из боковых массивных, расшитых бисером украшений по бокам "солнечного убора" подвернулось между вытертой шкурой и его щекой, впечатываясь в кожу. Неохотно, и трудно, как чужую, отрывает до гула пустую башку от шкуры, разлепляет свинцовые веки, чтобы после абсолютной тьмы отчетливо увидеть в слабых багровых отсветах умирающего очага: ...запрокинутую голову Джея, и едва заметно гуляющий под кожей кадык, и каплю крови из прокушенной губы, скатившуюся по подбородку парня. В этом свете кровь кажется глянцево-черной. Пальцы Харрисона ползут целую вечность, против шерсти ероша шкуру, прежде, чем коснуться расцветающего отметинами плеча. Чопперу странно слышать тихий и хриплый, непривычно чужой голос, окликающий за него: - Джей? Тот некоторое время лежит недвижимо. Если бы не дыхание и яркий, мощный пульс вокруг все еще растягивающего нутро члена, можно было бы счесть, что мертв. Он - новорожденный, который забыл, как ходить и шевелиться, как говорить и мыслить. В сознании мечутся обрывки образов и ощущений, осколки звезд и кометы. Он прошел по залитому вязкой чернотой туннелю и чувствовал, что сейчас, еще, еще, еще немного - и он выпадет наружу, в сияющий свет. Он переживет смерть и обретет новую жизнь после жизни. И, падая в ликующую, пожирающую его и весь прежний мир белизну, ослепительную и беспощадную, он кричал и слышал крик рядом с собой. Он перерождался не один. Его бог рождался заново вместе с ним. Не открывая глаз он пробует свой голос на вкус. - Я здесь, - сипло шепчет, а потом учится улыбаться и довольно тянет: - Снова вместе. Он слышал когда-то из легенд и баек: бывают такие души, которые связаны во веки веков. И сколько бы раз они не перерождались, всегда встречаются и сплетают свои судьбы. С ними случается хорошее и плохое, но снова и снова они находят друг друга. Да, ему очень хочется, чтобы это было про них. Наконец Джей открывает глаза, видит над собой массивную черную фигуру, поросшую перьями. Он тянется к солнечной короне и осторожно гладит, ощупывает кончиками пальцев и сердцевиной ладони. Ладони смещаются, скользят ниже и нащупывают рельефные скулы. Джей подтягивается и утыкается лбом в лоб Вождя - выходит резче, чем он хотел, в темноте трудно рассчитать. Он замирает, только вслушивается в свое и чужое дыхание. Потом протяжно и нежно трется носом о нос. Многие ласки знакомы ему только в теории и вот сейчас хочется попробовать то, чего не делал и ребенком, наивное и искреннее. Быстро отпускает - не дело позволять себе телячьи нежности в храме Вождя - и стекает на пол, роняет руки за голову и с наслаждением потягивается. Кровь возвращается в затекшие ноги, покалывает, заполняет собой вены, согревает. Харрисон собирает себя с окраин ног и рук, вяжет узлами суставов желеобразное тело, пока снова стальные мышцы не начинают гулять под задубевшей от пота шкурой. Коротко собственнически облапывает любовника, будто проверяя, что тот цел, и жив, и в порядке, и удовлетворенный встает на ноги. В святилище Харрисон ведет себя как дома; подкидывает дерева почти погасшим углям и раздувает жаровню, дергает развешенные по стенам уздечки и недоузки, принадлежавшие великим воинам и вождям, выбирая ту, что прочней. Чоппер знает точно, что их владельцам уже плевать на старую уздечку, но даже если бы кто-то нашел их на Равнинах Великой Охоты, и спросил бы - они без сомнения предпочли бы, чтобы потомки по назначению пользовались их нехитрым наследством, а не молились на него. И мертвые вожди согласны с его бесхитростной логикой жизни. Кипятит воду на воскрешенном огне, заваривает какой-то травяной сбор и заставляет Джея пить горячий и горький настой. Напоминает: дед - шаман. Мол, пей и не выпендривайся. Оставляет Джею вместо себя шерстяной индейское одеяло. Прижимается твердыми сухими губами, впечатывая в рот парня терпкие просоленные поцелуи. И срывается в шумящую ветром густую ночь, чтобы через - час? столетие? вечность? - вернуться тяжелым усталым перестуком копыт утомленного их сражением, полудикого коня, укрощенного уздечкой мертвого воина-шайена. Чоппер сажает Джеймса вот так же, без седла, себе за спину, так же как сажал на хромированного коня в городских лабиринтах, и все то же - "обними меня крепче", и правит тугогубой лошадью так, как будто видит в темноте, как хищный зверь. Посылает ее в усталый, отяжелевший под двумя всадниками галоп. А спешившись подле сонного дома Белой Кувшинки - снимает уздечку и отпускает мокрого от пота коня, не сомневаясь, что тот тревожным ржанием найдет табун. Спать они ложатся на сеновале, вырыв гнездо душисто-колючем завале. И повешенный на жердь перьевой убор кажется безмолвным стражем их - переплетенной руками и ногами неги. А утром Харрисон - уже окончательно перелинявший в индейца, сменивший неизменную черную кожу штанов на не прокрашенную кожу чапсов, в рубахе, в уборе, в новой краске - на этот раз бело-красно-черной - будит Джея, и спрашивает, потераясь носом о его висок - "ну, ты все-таки едешь?" - как будто Джея об этом надо спрашивать. И сообщает: - Я поседлал тебе лошадь. Давай, нам пора... Парень смотрит на него, напитавшегося новой силой, вернувшего позабытые на время корни, и даже на короткий миг сомневается, что Харрисон вернется к цивилизации. Нужно ли ему то наносное, что заключается в обычаях белых, нужны ли тонны обязательных условностей и безусловных обязательств... Джеймс обхватывает Харрисона вокруг шеи, тянется поцеловать в подбородок, но потом отвергает не лучшую идею - вдруг смажет краску, размажет ее по своей физиономии. А Харрисон поднимается на ноги вместе с ним, так, словно парень ничего не весит. Джей пару мгновений висит на нем, глядя глаза в глаза, потом расцепляет захват и сползает по могучему телу вниз. Сапоги с тихим хрустом утопают в сене. "Когда я успел одеться?" Эта мысль порождает одну за другой волны как назло отчетливых воспоминаний. Обряд, странные видения, а после... Парень смущенно опускает взгляд, уши отчаянно пылают. - О господи... - он вспоминает, что говорил, что и где делал. - Бля-я... - роняет лицо в ладонь. Ему стыдно за несдержанность и за учиненное святотатство. Так слететь, потерять всякую связь с реальностью. Конечно, он именно этого и хотел, было интересно попробовать. И не сказать, чтобы жаждал взять хоть одно запальчивое слово обратно. Но вел-то он себя как псих припадочный. "Стыдно с самим собой в люди выйти. Это же надо: обкуриться и учинить бесчинство в культовом месте". Уж конечно не для того предки Харрисона строили святилище, чтобы всякие белые придурки подставляли в них зад под индейский хер. - Это паршиво, да? Ну... что мы... там. Но Харрисон смеется в ответ и возит лапой по колкой щетине на макушке, говорит что-то про семя, одобрение и плодородие, то и дело переходя на шаенский диалект и не замечая этого. От всего этого - от того, как он выглядит, и от того, как сильно влияет индейская деревня на свою беглую кровь - веет чем-то первобытным и мистическим, аж мороз по коже. Они садятся в седла и едут на окраину деревни. Одновременно с ними там оказываются и другие молодые мужчины из племени, среди них Красный Койот, остальных Джеймс не знает, но по горделивой осанке и особенно надменному взгляду определяет вожака, Парящего Ястреба. Когда они , разболтанным ленивым шагом не подгоняемых коней подъезжают к окраине, все остальные уже в сборе. и стараясь подчеркнуть то, что ждали только его, невежественного и наглого выскочку, потерявшего корни внука шамана, парящий Ястреб двигает своего, темно-гнедого коня им навстречу, как будто через них, мимо них, на них проводя отряд. Черные глаза молодого индейца намертво прилипли к невозмутимому лицу Харрисона, и хотя ни тот не другой ни обменялись ни словом, ни слогом, ни жестом, но не было сомнения, что воздух между ними наэлектризован. Ястреб проезжает так близко, так тесно к вороному Брошенного Пса, как в городах проходят мимо недруга парни, нарочито задевая того плечом. И их жеребцы всхрапывают, напряженные такой тесной близостью друг друга, а колени всадников сталкиваются на миг. Но Чоппер и ухом не ведет, проезжает мимо и где-то четвертым-пятым пристраивается в общий ход, уступая первые места молодым вождям. Им предстоит длинная и пыльная дорога навстречу лакота. Сначала они встретят таких же, конных воинов дружественного племени, а чуть позже из пыли вывалятся перегруженные пассажирами и нехитрым скарбом дребезжащие от старости пикапы: старики и женщины лакота караваном машин следуют за воинами. Джеймс придерживает рыжего жеребца, шепчет ему ласковые слова на ухо, уговаривает, и конь терпит, хоть и приплясывает на месте. - Теперь поехали, - говорит ему Джей, - не слишком быстро. Что же подумает о нас вожак, если мы обскачем его. Конь фыркает в ответ и трусит в самом конце кавалькады. Они скачут через долину, полную сочной, колышущейся травы. Здесь полно грызунов, орлы бороздят небо, охотятся, распахнув золотые крылья. Джей смотрит на них, выхватывает взглядом самую крупную птицу. Он думает о широком треугольнике спины Харрисона, о татуировках и шрамах, о сильных руках, которые могут любить и убивать с одинаковой легкостью. И просит у орла: "Пожалуйста, береги его. Я ведь не всегда его вижу. А ты выше нас всех, ты все видишь". И орел кричит с неба, будто услышал. У края долины земля становится каменистой. Копыта коней выбивают фонтанчики седой пыли. Травы нет, дороги нет, есть только тропы в зарослях чапараля. Иглы на кончиках резных листьев цепляются за ноги повыше кромки сапог, прокалывают до кожи, а кое-где и пускают махру по синим джинсам. Но Джея это не смущает. Он ни за что не станет латать штаны - в память об этой поездке, о настоящем приключении вместе с Харрисоном. Солнце палит, но никто не тянется к фляге, это будто бы тест на прочность. "Или один из индейских ритуалов". Тропы спускаются по склону вниз и выходят к наезженной грунтовке. На этом перекрестке всадники ждут. Вскоре их нагоняют братья из племени лакота. Джей смотрит, как каждый лакота проезжает мимо каждого шаена, прижимает ладонь в груди, коротко бьет по сердцу. "Похоже на приветствие в соккере, когда каждый каждому жмет руку". Он удивляется, когда ритуал вдруг включает и его. А лакота, вероятно, считают: раз он здесь, значит, брат, и заслуживает приветствия. Джей смущенно и неловко повторяет действия индейцев. Едут еще около часа, а потом останавливаются у речушки - напоить лошадей и напиться самим. На коротком привале раскуривают и пускают по кругу трубку, увешанную лентами, перьями и бисером. И тугие дымные кольца пружинисто уходят в ясное небо. Парящий Ястреб говорит что-то тихо на ухо молодому вождю из соседей, тот слушает, смотрит в одну точку, но вслух не произносит ни слова. Джеймс отворачивается от них и черпает пыльной ладонью холодную воду, умывается, а потом прикладывается к седельной фляге, жадно пьет, думая, что не пробовал воды вкуснее. Они едут выше по течению. Джей видит позади караван пикапов, щурится, чтобы различить деревянные сваи и рулоны парусины - будущие типи. Замыкает колонну полицейская машина. "Надо же, - думает Джей, - ритуалы же запрещены. А слуга закона присматривает за индейцами". Позже он узнает, что полицейский и сам индеец из шаенов, приехал, как и многие из его племени, посмотреть на танец Солнца и на состязания. Пестрый поход, сейчас как и сотни лет назад - кочевой, равнинный; не возвращается в поселок. Ближе к вечеру пересекают обмелевшую в зените лета до конских колен, до обода шин проржавевших пикапов реку. Разбили лагерь - пестрый, яркий - и до самой ночи подтягивались на машинах, лошадях, микроавтобусах - люди. Ночь расцвела кострами, равнина вздернулась к звездному небу стройными, четырехметровыми конусами типи. И Харрисон смешивается со всем этим пестрым, ярким, то пропадая и теряясь, то выпадая из мрака с флягой, с шуткой, с мясом, с требовательным - "пойдем", и пахнет - сеном, конским потом, костром, и еще чем-то отдаленно похожим на сандал, хотя какой к черту сандал в этих оживших прериях? Они ночуют в типи его семьи, но не Белой Кувшинки, выясняется, что у Харрисона очень большая семья, или - большое понятие о том, что входит в слово семья, и выясняется, что Красный Койот ему родственник, но Чоппер почти прижимаясь губами к уху Джеймса, шепчет: - Забей, сколько осталось этих шайенов? Все южные шайены друг другу родственники... так или иначе. Харрисону даже лениво считать каким троюродно-внучатым братом приходится ему Койот. Он поит горькой самогонкой змей на своих плечах, а потом курит трубку, которой не делится с Джеем, а только скалит крупные конские зубы: "хватит с тебя". А потом приходят молодые лакота, вваливаются под сень натянутых шкур пестрой толпой, едва "оперившись" на два-три пера не более. Что-то говорят, похлопывая себя по бокам и бедрам, обращаясь больше к Койоту, но включая в свое настойчивое, нетерпеливое и Чоппера. Тот фыркает, смеется, качает головой, но потом - то ли сладкий дым, то ли горький напиток вступают в сговор с меднолицыми воинами, и Пес сдается. Снимает свой богатый - не у каждого вождя такой - "солнечный убор", с почтением отставляя его и говорит Джею: - Эти ненормальные хотят ночную гонку на мустангах - без уздечек, без седел и без очевидной конечной цели... Безумие и отличный способ свернуть себе шею. Пойдешь с нами? - Безумие без конечной цели? Разумеется, я с вами, - нарочито серьезно отвечает Джеймс. В памяти всплывают подростковые игры на ранчо, когда парни, выделываясь друг перед другом и без подстраховки взрослых, изображали укротителей в одном из дальних загонов, спрятавшись от сердитых глаз и тяжелых оплеух. К счастью, никто тогда не умудрился погибнуть, но синяков и шишек набили немало. Волнительно было сейчас выскальзывать в мерцающую кострами ночь вслед за остальными: вспомнятся ли былые навыки? Столько лет прошло. Джей волновался еще и потому, что, опозорься он, косо посмотрят на Харрисона. "Да что такого может случиться? Ну, отобью я себе яйца - это не страшно". Молодые индейцы высыпают шумной, клекочущей ватагой в ночь. Костры - как созвездия, своими далекими бликами освещают путь. Парни мчатся наперегонки через спутывающую ноги высокую траву, так быстро, что кровь вскипает и бурлит по венам, бьется в висках. Джей даже не пытается угнаться за ними, держится позади. Ребра ритмично расходятся, будто пытаются вытолкнуть сердце наружу. Воздух напоен дымом, запахом смятой травы и земли, выбиваемой быстрыми ногами. Табун впереди мирно щиплет траву. Вожак вскидывает голову, подает тревожный сигнал, но поздно: слишком его подопечные разбрелись по пастбищу. И начинается игра. Джеймс видит, как фигуры индейцев одна за другой прорисовываются в свете огромной, висящей низко и глядящей печально Луны. Они взлетают на спины бегущих в страхе лошадей, соревнуются в дерганных трелях племенного клича, носятся в сумасшедшем хороводе, пиная бока коней пятками. Когда Харрисон взлетает на спину мощному коню, то тут же оказывается выше всех, притягивает взгляд. Длинные волосы хлещут его по спине, как плеть погонщика. Потом Джей ненадолго теряет его из вида. Бежит наперерез мчащемуся с прижатыми ушами коню, хватает его за гриву. Его дергает так сильно, что чуть не вывихивает плечо. Но он успевает подтянуться на руках и перекинуть ногу через теплую, щетинистую спину, прежде чем теряет опору. Если свалится, то почти наверняка погибнет под копытами встревоженного табуна. Жеребец гневно ржет, взбрыкивает, но Джей впечатывает пятки сапог в бока, рывком тянет на себя гриву, выкручивая шею и заставляя бежать в нужную сторону. Конь артачится, принимается прыгать на месте, показывая норов, но потом слышит зов вожака и мчит следом, увлекаемый текучим движением табуна. Джей, как тогда, на мотоцикле, запрокидывает голову и смотрит в ночное небо. Горячие бока под ним будто бы становятся частью его самого. И он чувствует каждое движение коня, каждый удар копытом о землю, у него будто два сердца, и обострились все чувства. Джеймс набирает в легкие побольше воздуха и тоже кричит, вторя индейцам, вбивая свое протяжное, разудалое "Йи-и-и-ха-а-а!" в их громогласное курлыканье. Он видит спину Харрисона и рвется следом, заставляя коня мчать все быстрее. Грива лупит его по лицу, в ноздри бьет запах конского пота. Еще немного... И вот они рядом. Джей поворачивает голову, чтобы встретиться взглядами, улыбается, как ненормальный. Его Вождь рядом с ним, низко летит над землей. Душа поет от этого зрелища, от этого теплого взгляда. Сердце затопляет гордость. И ликование. Но вдруг все меняется в одно мгновение. Будто в замедленной съемке конь Харрисона вдруг проседает куда-то вниз, его ноги перекрещиваются, спутываются, и он с протяжным, болезненным ржанием падает, кубарем катится по траве. За долю секунды до удара о землю Харрисон отпрыгивает в сторону. Бегущие мимо кони задевают его на всей скорости, пинают из стороны в сторону. Даже такому гиганту не устоять. А когда упадет - наступит смерть. Джей не видит его, не знает, смог ли Харрисон запрыгнуть на другого скакуна прежде, чем удары оглушили его. Он рвет к себе гриву коня, пытается развернуть его, направить против потока. Обезумевшее от страха животное вскидывается на дыбы, едва не сбрасывает седока. А потом все же подчиняется, бежит навстречу своим собратьям. Его не сложно заметить – рубаха из оленьей кожи светлым пятном выделяется в темноте. Табун уже прошел, укатился дробно в сияющую южными звездами темноту, и Чоппер оборачивается на одинокий приближающийся перестук копыт. Харрисон стоит одним коленом упираясь во вспаханную копытами землю, присев рядом с темной тушей упавшего жеребца и положив ладонь на судорожно вздымающийся бок. Зверь еще жив, но его тяжелое и надсадное дыхание свидетельствует, что это коню больно, он не ржет, но совершенно по-человечески выстанывает. И резные ноздри Харрисона раздуваются синхронно с горячими и влажными ноздрями коня. В первую секунду, обернувшись, Чоппер смотрит на вернувшегося за ним Джеймса так, как будто тот помешал, и даже привычное к беспристрастности лицо потомка шайенов не может скрыть охватившей Харрисона досады. Но ничего не говорит, и взгляд снова соскальзывает к желтоватой в лунном свете, остро-сахарной, торчащей как копье из разодранной шкуры, кости. Метис поглаживает влажную шкуру, и что-то в полголоса говорит жеребцу, как будто утешая и успокаивая того, но вторая рука уже достала злой байкерский нож. Как не вовремя их прервали, но это его вина – его вина, что могучий зверь лежит обессилено на земле, и не может встать, и не только сломанная тому причиной, он даже не пытается и в неровном хрипе, и неестественно вывернутой шее можно распознать ответ. И теперь Харрисону остается только сделать то, что нужно; ведь не может же он уйти и оставить коня вот так стонать в одиночестве, в темноте дожидаясь шакалов и острых клювов вездесущих грифов. Чоппер примеривается, не оглядывась на Джея, но ощущая и слыша его присутствие чуть позади себя, и – бьет резко и коротко, загоняя лезвие под шкуру, проворачивая его – и одуряющее пахнущий, тугой фонтан артериальной горячей крови бьет из разреза. Окатывает все вокруг – коня, траву, землю, Харрисона, - как не пытался он отстраниться, выдернув нож. Мощные задние ноги бьются в агонизирующих конвульсиях, легкие последние секунды гоняют с присвистом воздух по перекрученной трахее. Чоппер вытирает окропленное лошадиной медью лицо, слизывает густую каплю с губ: - Я возвращаюсь в лагерь. И развернувшись, идет, слегка скособочившись после падения и припадая на правую, оттоптанную копытом ногу, в один миг безнадежно уставший от этого грязного дела – убивать по своей вине. Почему-то кажется, что в этот миг Харрисон убивает частичку себя. Джеймс вздрагивает, когда вдруг видит внутренним взором его окровавленное лицо с пузырящейся на губах розовой пеной. Харрисон улыбается и просит поступить так, как должно. Как должен поступить его близкий. Щелчок взводимого курка, сердце рвет на части в тоске и боли, блеск стали... или отблеск Луны в застывших глазах мертвого жеребца? Джеймс спрыгивает с коня, и тот спешит скрыться как можно дальше от страшного места, разящего кровью, болью и страхом. Теперь все лошади будут сторониться этой опухоли на теле пастбища, ведь здесь и земля и трава пропитаны отныне смертью. Койоты подчистят за человеком, но память земли никуда не денется. Растерявшись, Джеймс не знает, что делать. Нужен ли он Вождю сейчас, стоит ли следовать за ним или напротив, оставить одного со своей скорбью. Что он может сказать? "Ты все сделал правильно"? Пустые слова, подобные зыбким мыльным пузырям. Позади слышен стук копыт. Джеймс оборачивается и видит Парящего Ястреба с несколькими шаенами и лакота. Они спешиваются и осматривают место гибели. - Дурной знак, - говорит один из них на своем языке, но Джеймс понимает, о чем речь, когда индеец делает обережный знак. А молодой вождь все смотрит и смотрит на мертвое громоздкое тело, поджав губы и сузив глаза. Как зачарованный смотрит на буреющую, застывающую кровь. Дальше индейцы переговариваются на своем наречии, возвращаются в лагерь. Джей садится в стороне, на поляне с огромным костром. Красный Койот находит Харрисона и говорит ему: - Солнечный танец очистит тебя. Огонь вытравит из тебя паршу. Молодые женщины мелькают тут и там, как яркие птички. Они, серьезные и сосредоточенные, посматривают на воинов, чтобы не ошибиться с выбором, принять верное решение после того, как те проявят себя. Чоппер, до того, слегка заторможенно херачивший у костра виски из горла, вдруг резко встает в полный рост. - Что? - переспрашивает он по-английски, зная, что тут все знают английский, просто некоторые из чистого националистического толка фана, делают вид, что не знают язык "захватчиков". И, говорит - потому что для его состояния сейчас верно так. И потому что американский английский, здесь и сейчас, как пощечина по самолюбию молодого индейца. Харрисон не забыл его милых выходок, местечкового доморощенного национализма:- Что? Танец очистит меня? Огонь вытравит паршу? Ты сказал П-А-Р-Ш-У? На них оборачиваются, Чоппера невозможно игнорировать, когда он вдруг решает, что не хочет, чтобы его игнорировали. От других типи и костров подтягиваются к ним. Харрисон делает широкий жест рукой, сжимающей открытую бутылку и немного виски проливается в костер, вызывая всплеск пламени. Чоппер встряхивает волосами - не до конца оттертая в темноте кровь ржавой коростой застыла на его лице, шее, плече. склеила как жесткий панковский стайлинг-гель пряди с левой стороны. Метис фыркает, как разозленный жеребец и смеется , невесело, дробно и зло: - Ты слышишь себя? Мы немного попрыгаем, и совсем немного курнем местной забористой травки, и все станет отлично, брат! Сплевывает в огонь, такой отчаянно и недобро веселый, по-настоящему злой Чоппер Харрисон. Смотрит прямо в лицо седьмая-вода-на-киселе-брату, почерневшими от бешенства глазами, цедит, ломая в презрительной усмешке рот: - Значит, ПАРШУ? Что ты назвал паршой? 15 галлонов* конской крови в пыли? Или - мою ответственность за случившееся? Что, блядь, ты собрался нахрен очищать обезьяними прыжками под инструментальный фолк в исполнении ансамбля аутентичных пенсионеров? Вокруг костра уже круг из смуглых тел, вокруг него самого сплетается паутина из перекрестных настороженных и сердитых взглядов, но Харрисон рвет ее, как будто не замечая, в тот миг, когда выливает в костер остатки пойла, и пламя почти достает до его подбородка. Отрезает, голосом, как ножом: - Вот твой огонь! И , разворачивается, ломает круг, резко уходя в ночь. И только один решается бросится за ним, придержать за локоть. Парящий Ястреб выставленной ладонью охлаждая пыл горячих соплеменников, одновременно с тем, срывается от костра за Брошенным Псом. И рискует - вот так, придержать за локоть. Харрисон разворачивается, и они оказываются лицом к лицу, Ястреб лишь немного ниже и чуть уже в плечах. Они замирают, скулы разделяют сантиметры. А потом Парящий Ястреб обнимает его, и их лбы соприкасаются, в особой, напряженной по всему хребту сцепке - в которой передают горе, а не вражду. Передают мужское, острое, соленое горе кому-то близкому. Очень близкому. Их мужское объятие, смешанный пот и разделенное на двоих плотное молчание - красноречивее всех слов. Только слепой не увидел бы... * - Здесь используется американский галлон для измерения вина или нефти (нефтепродуктов), равный примерно 3,7 литра. В среднем в лошади массой в 500 кг примерно 50 литров крови. Когда только Харрисон рвется прочь, расталкивая плечами изумленных, возмущенных соплеменников, Джеймс неосознанно поднимается со своего насеста, дергается двинуться следом... Но замирает, когда видит статную, мускулистую фигуру Ястреба, мелькнувшую на фоне весело потрескивающего, пожирающего сухие сучья костра. Когда видит... И будто врезается с размаху в толстое, пуленепробиваемое стекло. Достаточно прозрачное, чтобы отчетливо рассмотреть каждый жест, каждую каплю пота, каждую вздувшуюся от напряжения жилку. За это стекло его не звали, он там лишний. Джеймс смотрит на двоих замерших мужчин и понимает: "Это серьезно. Это не то же самое, что поиграть с девчонкой на трассе. Это - настоящее". Он медленно садится на свое место, склоняет голову. Если бы у него были волосы, то он запустил бы в них пальцы и накрепко сжал. Но остается только протянуть ладонью от лба до макушки, ощупывая по пути следы шрамов и ощущая колкую щетину. Он косится на флягу с виски в другой руке, безвольно свесившейся с колена. "Привет, дружище. Ты танцуешь?" Он целует солоноватое горлышко и впускает жаркий огонь в свое в один миг промерзшее насквозь тело. Старики в стороне от костра начинают петь своими дребезжащими старческими голосами и бить иссохшими, но все еще верными ладонями в барабаны. Молодые воины в уборах из перьев сходятся в тесный круг и превращаются в чернильные, корчащиеся тени. Парящий Ястреб первым поднимает взгляд. В черных зрачках огонь - костра ли, а может, это древнее, первобытное пламя. Его губы, пахнущие виски, сжаты накрепко, до желваков на скулах. Смотрит внимательно, цепко, и в то же время понимающе, мудро, будто в самую душу. Держит за шею. Его крепкая ладонь сжимает потный загривок Брошенного пса, а когда тот пытается чуть отодвинуться - не позволяет, давит, удерживая на месте. "Нет. Сейчас нет. Я так сказал". Харрисон еще какое-то время тяжело дышит, раздувает гневные ноздри, но потом успокаивается. Нет, не так. Это Ястреб успокаивает старого друга, как сам Харрисон успокаивал коня. Почему-то сейчас, когда Чоппер был готов послать все и всех к чертям, прямо посреди праздника, послать так крепко и громко, чтобы потом поколениями его имя было ответом на вопрос, почему индеец, ушедший в «большой белый мир» все равно, что мертвый для своего народа, Парящий Ястреб оттормаживает его. И удерживает мозолистыми грубыми пальцами на загривке от необратимых поступков. Харрисон медленно остывает. Усмехается уже спокойнее, похлопывает собрата по плечу – все, мол, отпусти. Я уже не натворю дел. Я уже в себе, брат. А не свалить ли нам ко всем чертям, брат? Как когда-то давно уходили вдвоем. Пили – дешевое виски на двоих, поочередно прикладываясь к горлышку бутылки. А потом… Только орлы видели, только жесткая, высушенная солнцем трава прерий знала, что было потом. Но об этом не стоит. Не стоит и вспоминать. У него вон… ковбой сидит. Чоппер вытряхивается из смягчившихся рук шайена: - Пойду, умоюсь в реке. Лучшее, что у них было с Ястребом – умение общаться без слов. Ястреб стоит и смотрит ему вслед, кажется, проходит несколько минут, прежде, чем застывшая фигура оживает. Он смотрит, как Брошенный Пес умывается, черпая воду широкими ладонями, и в его пригоршне поблескивает кусочек Луны. Подается было вперед корпусом, но ноги остаются на месте. Их время прошло. Раны зажили. Шрамы остались. Только у него. Торопливо, но бесшумно ступая по густой траве, Парящий Ястреб возвращается в лагерь. Там он видит этого белого, глотающего виски без продыха. Когда парень опускает руку, их взгляды встречаются. Джеймс изумленно смотрит на Ястреба. Тот вернулся один, без Харрисона. Смотрит пристально, к земле припечатывает. Его взгляд холодный и жесткий, и впрямь как у хищной птицы. Губы на короткий миг дергаются в презрительной гримасе, весь вид его говорит: "Зачем ты здесь. Зачем он привез тебя сюда, в сердце своего мира. Чужак, убирайся". Но быстро отворачивается и, прямой, с гордо вскинутой головой, идет к костру. В сердце закрадывается тревога. Вдруг что-то случилось? Надо бы проверить. Обещал ведь Грозовому Облаку присматривать за его внуком. Джеймс поднимается на ноги, его слегка ведет, давно не пил так много. Он почти бежит к реке и, завидев Харрисона, останавливается, усаживается на поросший травой скат берега, обхватывает колени и теребит в пальцах флягу. Не мешает, не подает признаков присутствия, лишь тихо смотрит, как желтоватый лунный свет омывает черную гриву и крутые плечи. Это похоже на ритуал очищения. Река и Луна - это две стороны песочных часов, сквозь которые мелкими невидимыми крупинками бежит время. Оно освобождает от боли и лечит любые раны. Умываясь теплой, илистой водой Харрисон понемногу трезвеет и наваливается сдобренная похмельем усталость, сгибая широкие плечи. Он выходит, оставляя глубокие следы босых ступней на мягком глинистом берегу. Подходит к Джею, садится рядом, забирая у него бутылку и крупными глотками отгоняет подступающее к вискам похмелье. - Все в порядке, малыш, - Чоппер звучит устало и буднично. Как будто они не затеряны между кострами и звездами где-то на равнинах Оклахомы, а сидят наверху кабака, как обычно - под утро, на излете особенно длинного и нервного дня. Все те же интонации, усталая улыбка и тяжелая рука на плечах парня. Харрисон склоняется к нему: - Ты перенервничал? Устал? Хочешь, пойдем спать, а утром поедем домой? Ну, не молчи... Чоппер трется о его щетину заострившейся в походе скулой, как полудикий зверь. Ластится. Немного неуклюже и по своему трогательно. Джеймс поднимает руку и крепко сжимает тяжелую, лежащую на его плече ладонь. Кого больше вот так сухо утешает и успокаивает? Себя или Чоппера? Что здесь произошло между... старыми друзьями? Что бы ни произошло, лишнему, постороннему не стоит в это лезть. Он долго пытается сообразить, о каком конкретно "домой" говорит Чоппер. О том "домой", которое в индейской деревне вдали от этого лагеря? О сеновале или об их койках в доме Белой Кувшинки? Или "домой" - это один из придорожных мотелей в направлении Калифорнии? Или... Не хочется думать об этом, не хочется вспоминать о той, другой жизни, но она, как бумеранг, все равно вернется. Так вот: или речь про хозяйскую спальню на втором этаже бардака? Да. Наверняка про нее. Вернутся. А что тогда..? Джеймс не может вспомнить, задавался ли он когда-нибудь раньше таким вопросом. Горло вдруг сводит от ужасной горечи, губы вздрагивают. Фляга. Выдернуть из руки Чоппера - прикрыть свою слабость - и выпить сразу три больших глотка. Да. Вот так. Пусть звезды кружатся. Пусть на губах будет глупая улыбка. Чем глупее, тем проще и правильнее. - Нет. Не устал, - говорит Джеймс хрипло. - Я думал, ночь только начинается. Ты еще недостаточно пьян, чтобы веселиться со всеми? Тогда на, забирай. Пей еще. Харрисон усмехается: - Тебе совершенно не обязательно таскать меня за собой. Ты можешь гулять где и с кем хочешь, приставать к воинам, шаманам и девушкам совершенно самостоятельно. Джей, - Чоппер крепко, душевно притискивает парня к себе: - относись к этому проще... Выездная пьянка нац.меньшинств - вот что это такое. Развлекайся. Оторвись по полной, парень. Сам он правда устал. И предпочел бы крепкий сон где-нибудь отсюда подальше. Лучше там, где он точно знает - кто он. Чоппер Харрисон, один из лидеров легендарных Ангелов Ада. Байкер. Рыцарь дорог. Пугало. Убийца. Номад. Циник. Король дороги. Стрелок. Боец. Американец с пропылившейся мечтой. Встает тяжело и медленно, коротко мазанув губами по щеке Джея. - Завтра будет еще целый день - пляски и состязания. И если ты не захочешь - мы никуда не поедем до конца этого фестиваля. Отрывайся. А я пойду в типи. Устал я. Джеймс остается сидеть, опускает лоб на сложенные на коленях руки, мотает головой. Он никуда не хочет идти. Совсем никуда. Хочет остаться на этом месте, в этой темноте, среди огней на земле и в небе. В водах реки бликует Луна, будто лижет ее, порождая легкую рябь. Во фляге пусто, нужно вернуться в лагерь за добавкой, которую щедро разливают всем желающим. Так он и сделает, но чуть позже. Джей стягивает одежду, тщательно складывает квадратиком, поверх пристраивает флягу и сбегает-скатывается к воде по пологому берегу. С разбега влетает в воду, взрезает лунную рябь. Плывет сильными гребками, стараясь выкладываться, вытравливать из себя тревогу и страх перед возвращением. Нет. Он не позволит себе струсить и размякнуть. Плывет долго, пока не выбивается из сил. Тогда переворачивается на спину и позволяет воде тянуть себя прочь. "Забери меня", - он сонно улыбается. Рядом всплескивает рыба, приняв его, не иначе, за бездушное бревно, которого не стоит опасаться. Брызги падают на горячее лицо. И это заставляет Джеймса очнуться. Он принимается грести к берегу, темным контуром обозначенному далеко в стороне. Не борется с течением, на это не хватит сил, а просто направляет свое тело. Потом долго бредет, спотыкаясь по берегу. И не может найти свою одежду. Ползает по траве на четвереньках, шарит руками, смеясь над собственной непомерной глупостью и попутно трясясь от холода. Ничего. Но возвращаться как-то надо. Он крадется к лагерю и похищает первую попавшуюся тряпку, обрезок парусины. Потом находит ящик с виски и радостным возгласом приветствует старых друзей. Один друг тут же оказывается в его ладони, а потом Джей делает ему отличный "минет", облизывает горлышко и жадно пьет. Типи кренятся сперва в одну сторону, потом в другую. Джеймс пытается подстроиться под семибалльную качку. Мимо идет девушка, прижимая к груди рубашку. - Мэм! Одолжите мне ее, пожалуйста, я только найду свою одежду - и сразу верну. Чертовски холодно, мэм, - Джей вцепляется в рубашку в основном чтобы не упасть и не прикасаться к девушке. Та почему-то пугается, кричит и дерется. Джеймс сидит на земле, глядя ей в след. "К девушкам пристать не получилось. Ладно". Тогда он выпивает еще треть бутылки и идет танцевать с воинами. Сперва в сторонке, чтобы не портить красоту праздника, но потом как-то так получается, что огонь дышит в спину, как горячий любовник. И в самый неподходящий момент с бедер падает на землю обрезок парусины. Джеймс просыпается посреди ночи. На нем чьи-то штаны, не по размеру большие. Он старательно подтягивает их, держит обеими руками и, шатаясь, ковыляет к темной границе лагеря - отлить. Запрокидывает голову, щурится от удовольствия и даже постанывает. Жидкости в нем накопилось слишком много. Звезды подмигивают ему, а он им. Все же хороший вечер. Делает пару шагов прочь, а потом незаметно для себя оказывается лежащим в траве, в позе эмбриона, и так же незаметно для себя засыпает. Харрисон, решив, что вчерашних горьких возлияний с его печени достаточно, пьет терпкий горячий отвар и методично сводит перекисью водорода кровавые брызги со светлой выделанной кожи индейской рубахи. Неторопливо так, с удовольствием. Мастеровито. Видно, не в первый раз человек сводит кровавые пятна. Да и к чему ему торопиться? Чоппер сидит у костра, подле "их" типи и ждет возвращения своего блудного любовника, о подвигах которого он частично - или, как подозревает, что только частично - уже наслышан с самого утра. Откуда-то метис точно знает, что ничего дурного с Джеем не случилось: он не попал под копыта дикого табуна, не утопился в глинистой воде - река изрядно обмелела, но пьяные в этом плане талантливы; утопиться могут и в луже. Но - нет. Харрисон точно знает, что нет. Сердцем чует. Или как бы сказал он сам - жопой. В пятую точку, как в барометр неприятностей он верит куда больше, чем в жесткую мышцу под ребрами. И издевательски веселым, преувеличенно восхищенным свистом приветствует ковбоя, когда тот, неуверенно ступая с бодуна, появляется в поле видимости: - О, явился. Захватчик и экспроприатор. Скажи, чудовище, что ты сделал с моим краснокожим собратом, перед тем, как содрать с него эти замечательные штаны? Или - я боюсь уточнять - после? И глаза при этом у Харрисона такие добрые-добрые. Джей застывает на месте, опускает взгляд пониже пояса. Штаны висят опасно низко, видно русую дорожку от пупка и до самой кромки. Парень вспыхивает от смущения и прячет лицо за раскрытой ладонью. Потом нетвердой походкой приближается к Харрисону и резко, неловко опускается рядом. Он обхватывает колени и напряженно смотрит на точеный смуглый профиль. - Я ничего не помню, - говорит он трагически, тщательно выговаривая каждое слово. - Я... не помню, что делал. Только смутные обрывки. Как я оказался в этих штанах точно не помню. И где моя одежда тоже. Господи боже, я опозорил тебя? - Джей подавленно смотрит на Харрисона. - Скажи, я подвел тебя? Тут он вспоминает, что и пистолет должен был быть где-то с его одеждой. Предположительно. Где-то в далекой неизвестности. И громко стонет, и роняет буйную голову на колени, побивается о них лбом. - Убей меня, - стонет он. - Пристрели. А скальп подари Утренней Росе, она будет рада. - Да сколько там того скальпа.... - Харрисон скептически смотрит на едва отросший ежик светлых волос: - Значит, не помнишь? Ну, что ж... На, попей. Чоппер, пряча ехидность в уголках серых (добрых, еще каких добрых!) глаз, протягивает ковбою травяной настой. Ну, если не проблюется сразу, то полегчает. Наверное. должно. по идее. Ну, ладно, по опыту. Фыркает мягко: - Ладно. Давай я тебе расскажу. Ближе к утру ты пытался отобрать у бедной индианки рубашку, которую та - год! целый ебанный год, Карл! год! - расшивала в ручную бисерными узорами, чтобы подарить ее, а в придачу и себя достойнейшему из достойных. Ну и че? Похож ты был на "достойнейшего из достойных", когда тряся мудями вывалился на бедняжку из темноты? Ты пей, пей. Доставлавны твои причиндалы, мой бледнолицый друг, и во истину горд ты ими, раз решил потрясти воображение бедных моих собеседников неистово мотающимся озорным отростком. Харрисон хмыкает: - И эти люди называют нас дикарями? Риторический вопрос не требует ответа. Пес наслаждается видом крайней виноватости и стыда, краской проступающих на лице техасца. Джеймс стонет громче и сжимает голову в ладонях, давит, будто пытается расплющить. Болит она безжалостно, но это и хорошо. Заслужил, идиот. Нажрался и - Господи боже! - болтал отростком! А что еще хуже - чуть было не стал суженым индианки. Как бы он объяснялся перед ней и родней? "Прости, милая, я хастлер, и мне вставать на работу к полуночи". И вот тогда почтенный отец девушки точно пальнул бы по нему из дробовика. - Я не думал, что все так получится. Эй... - он трогает руку Харрисона, потряхивает. - Как мне извинится перед ними? Ведь не достаточно просто сказать, что я больше не буду обнажаться. И... - он нервно мнется, - насколько вообще это серьезно? Произошедшее скажется на твоей репутации? Это ведь ты привез меня. Он злится на себя и в отчаянии скребет лоб. - Оооокх... Какой же я идиот. Прости меня. Ты простишь?.. Чоппер смотрит на Джеймса и сам пугается произведенного эффекта. У него с утра заготовлено еще полсотни подъебок - одна круче другой, но в тот момент когда техасец хватает его за руку и смотрит так... так убито, так виновато... Все воспитательные стебы встают костью в горле. Трудно сглотнуть. А "ты простишь?" звучит так отчаянно, так искренне и больно - ну? ну, почему ему, Харрисону, от этого чужого "прости" - так остро, так перечно? - что метис не может продолжать дальше. Склоняется к любовнику и целует ощетинившуюся короткими волосами макушку: - Все нормально, малыш. Все хорошо. Я серьезно. Ты никого не подвел и не подставил. расслабься... И... это... пей. Джеймс никогда не узнает, что если бы за пьяные выходки колесовали, то в этот миг Чоппер лег бы за него на колесо... не задумываясь - лег бы. Джеймс чувствует этот порыв нежности, ощущает его под кожей, глубоко внутри. И это слаще, чем твердый Харрисонов поршень, это важнее. Сердце тает как воск. И Джеймс смотрит на Вождя пылко и честно, не скрывая того, что происходит на душе. Он тянется к Харрисону в ответ, обнимает за шею, гладит. И быстро отпускает. - Ла-адно, - тянет он со смущенной улыбкой. - Раз так... пойду искать свои шмотки. Больше всего его беспокоит пистолет. То, что магнума с ним нет, говорит лишь об одном: ему нельзя доверить серьезную пушку. Вообще что-то серьезное. Это больно ранит и страшит. Он прокололся, проявил себя недалеким деревенщиной, не способным на самоконтроль. Джеймс лыбится шире, стараясь скрыть горькие мысли, потом резко поднимается. А широкие штаны за ним не успевают и резко оказываются у колен. Джей отчаянно матерится и тянет их наверх. В стороне коротко вскрикивает индианка и быстро уходит. Джей смотрит ей вслед и начинает подрагивать от нервного смеха. - Теперь они точно решат, что все белые - идиоты и извращенцы. - Не переживай, малыш, это они поняли про нас лет триста назад, - в этом "о нас" Харрисон как бы объединяется с Джеем, встает рядом с ним - таким ершистым, несуразным, утренним, похмельным до горящей кожи. Откладывает неторопливо очищаемую рубашку в сторону и настаивает, тоном с которым не поспоришь: - Допей и иди, приляг. Движением подбородка указывает в сторону типи за своей спиной, а сам пружинисто встает на ноги: - Я со всем разберусь и приду к тебе. И становится ясно, что спорить с ним сейчас бесполезно. Да и о чем спорить. Ясно же, что владеющий диалектом, усеянный перьями, как перечнем подвигов, внушительный по габаритам Чоппер реально справится с поисками проебанного ствола куда лучше похмельного белого. Да и вернут его охотнее. Когда он уходит, к оставленной рубашке подходит немолодая индианка. На ней национальная рубаха до колен, а под ней - джинсы и кроссовки, да и волосы вполне на американский манер прибраны на затылок и закреплены зубастой заколкой со стразами. Она садится на место Харрисона и продолжает брошенную им работу. Смотрит на Джея и говорит с легким акцентом: - Это рубашка великого воина в своем поколении. Великого Воина или Великого Вождя. Носить ее большая честь и большая ответственность. Тот, кто носит ее не может пойти против своего народа, даже если его народ будет несправедлив к нему. Не может причинить вред человеку своего народа, даже если тот будет задирать и оскорблять его. Я не знаю, насколько Пес хорош как воин. Я женщина и что я могу в этом понимать? Женщины лакота, как и женщины шайенов судят о воинской доблести мужчин во время Великих Игр. Но несколько лет назад Брошенный Пес сказал, что в его крови проклятие, и перестал участвовать Играх. Зачем, раз он не ляжет после с девушкой и не подарит племени сильных детей? Смуглые руки ловко счищают пятна с выделанной оленей кожи, женщина прикуривает вполне обычную сигарету - красные "Лаки страйк" и продолжая работу, добавляет: - Шаман Грозовое Облако настоял в свое время, чтобы его внуку дали эту рубашку. Тогда перьев солнечном уборе Пса было куда меньше, но... но Совет согласился. Думаю, они хотели связать его Клятвой Воина. Боялись. Он совсем дикий был. И очень горячий. Но - дикий. В каждое его появление ждали - кого он пристрелит или покалечит. А после того, как он коня на скаку с ног сбил - дали ему эту рубашку. От греха подальше. Солнце припекает, размаривает, травянистый напиток вяжет рот, и сонливость накатывает волнами. Тихий, со смешным акцентом монолог индианки про Пса убаюкивает, как сказки на ночь. Будто и не о Харрисоне идет речь, а о ком -то другом, о ком-то из мертвых равнинных Вождей. Великом Вожде по имени Брошенный Пес.