Враг твой

      Стол такой высокий, но на нём столько интересного: бумажки, которые можно изрисовать, и карандаш, с одной стороны чёрный, с другой красный, и коробка с патронами, на примере которых вчера вечером папа со мной повторял сложение и вычитание, и мамина красивая заколка для волос, и самая нужная сейчас вещь — лупа. Мокрица в ладони дёргается, крутится и силится вырваться, а я пытаюсь влезть коленями на стул и при этом её не раздавить — тогда не разгляжу лапки, а очень хочется. Хотя посмотреть, как она устроена внутри, тоже интересно, но по прежнему опыту я знаю, что раздавленная мокрица превращается в склизкую жёлтую массу. Наверное, её надо разрезать, чтобы она не растеклась, но только нож мне не дают, говорят, маленькая ещё.       Вот и лупа, наконец-то. И мамина банка с кольдкремом. Там совсем чуть-чуть, может, мама не рассердится, если я туда ненадолго посажу мокрицу? А то с ладони она улепетнёт, едва разожмёшь руку. И так было непросто её изловить. На рассвете мокрицы прячутся в щели, поэтому засаду надо устраивать до восхода. А ещё они юркие и так шмыгают за кастрюли, что сложно ничего не уронить и не нашуметь. Мне надо быть тихой-тихой, а то родители проснутся, рассердятся и прогонят.       Ура, насекомое в банке. Тихонько отдёргиваю край шторы, чтобы впустить свет, и берусь наконец за лупу. Какое интересное существо, всё в щетинках, чешуйках, и столько глазок! Наклоняюсь пониже и вдруг сшибаю локтем книгу, лежащую на краю стола. Шлепок по полу. И, естественно, тут же возня на кровати — разбудила. Сейчас прогонят.       Невнятное бурчание, шорох отлетевшего одеяла:       — Ну куда ты опять… Ну куда она опять полезла?! — это мама, папе. Быстрые шаги, решительные мамины руки подхватывают меня под пояс, словно готовятся дать шлепка, а я стараюсь закрыть ладонями горло банки, где шуршит и возится, пачкаясь в душистом креме, пленное насекомое. — Шан, что там у тебя? Покажи сейчас же! Ша-ан?!       Из-под маминой руки замечаю, как сел на кровати и улыбается отец. Но не успеваю улыбнуться в ответ, как мама отнимает банку — и сразу же её роняет, испустив дикий визг.       — Господи, мокрица! Мокрица!.. Шан, немедленно вымой руки после этой гадости!!! Зачем ты сунула мокрицу в мой крем?       Объяснять, зачем, слишком долго и, как это называется длинным взрослым словом, не-раци-нально. Папа хохочет, пока я хмуро выхожу из взрослой спальни. По полу тянется жирный кремовый след — кто бы сомневался, что пленница сбежит, стоит на миг выпустить ситуацию из-под кон-тро-ля. Столько ловила, и всё напрасно, я даже толком не успела на неё посмотреть.       Оттираю руки с мылом, хотя не вижу в этом смысла. Она же чистая, мокрица. Это же не земляной клоп, который всякую заразу переносит. Да он и на вид противный, этот клоп, с кучей лапок на пузике и огромными жвалками, которыми прокусывает кожу животных. А мокрица такая миленькая…       За спиной грохает в приёмный ящик мусоросборника банка с остатками крема.       Ну и глупо. И не-раци-нально. Взрослые такие скучные, им совсем неинтересно, как и что вокруг устроено. Может, поэтому они и не могут победить злых дядек на войне?..       …— Чей ребёнок?— сильная рука поездного конвоира тащит меня за ухо по вагону. — Чей ребёнок оставлен без присмотра?       Мне очень больно, но я не сопротивляюсь, потому что по опыту знаю — не поможет и только ещё больше разозлит. В первый раз, что ли, меня ловят там, куда нельзя ходить?       Вижу дверь в наше купе и слышу сонный голос:       — Ну куда она опять… — едва накинувшая китель и приглаживающая новенькую стрижку мама выскакивает в коридор и тут же видит меня и охранника. — Шан! Ну куда ты опять полезла?!       — Ваш ребёнок? — рычит солдат.       — Да, тех-оп. Простите, тех-оп, — она хватает меня за руку и тут же видит машинное масло на пальцах и рукаве. Ох, что сейчас будет… — Где вы её нашли?!       — В машинном отделении, — рассерженно отвечает конвойный. — Дамочка, вам напомнить, как вообще-то положено поступать, если в машинном отделении поезда обнаружен посторонний?       Шмыгаю носом. Слёзы показывать не стану, хотя мне очень больно. Но сопли всё равно лезут.       — Я просто хотела понять, как поезд едет и как двигатель работает. Почему никому это неинтересно?       — Шан!!! — вид у мамы такой, словно она мне сейчас даст по шее или оторвёт второе ухо. Из дверного проёма доносится смех отца, прекрасно расслышавшего разговор.       — Следите за своей дочкой получше, дамочка, — солдат наконец отпускает моё ухо и, козырнув, уходит. Мама вталкивает меня в купе, с грохотом закрывает дверь, достаёт платок и принимается оттирать чёрные пятна от масла. Судя по всему, я и лоб успела перепачкать.       — Сиди здесь! И если ты ещё хоть раз… — старый знакомый нудёж. Даже не стараюсь сделать вид, что слушаю, и морально готовлюсь проскучать весь день.       Оказывается, переезжать совсем неинтересно. Книжки кончились, а те, что в багажном вагоне, не достать. Окон нет, и ничего не видно. Сидишь в четырёх стенах, заняться нечем, только на дозиметр глазеть. И охранники из конвоя ругаются, когда пытаешься чем-нибудь себя развлечь. Может, хоть в столице веселее? Мама там будет работать, а я — учиться. Папа сказал, что отдаст меня в большой образовательный центр, где много других детей, а через три года, если буду хорошо себя вести, меня примут в «Военную юность». Папа поможет нам с мамой устроиться, а потом ему надо будет ехать на какую-то «передовую». Я не знаю, где эта «передовая», но, судя по всему, в нехорошем месте, потому что мама это слово очень не любит. Раньше папе не надо было никуда ездить, только на «предприятие», и это было только на день. А на «передовую» ездят надолго, до «побывки». Но раньше мы были богатые, а теперь, родители говорят, не совсем, а это значит, что совсем нет, я же не маленькая и всё понимаю. Даррен очень сильно бомбили, и хотя мне никто ничего не говорил, я всё равно слышала, что в наши рудники попали бомбы, гора осела, пришлось закрыть «предприятие». Я думаю, что бомбы были ядерные, иначе можно было бы попытаться восстановить раз-ра-ботки, а на облучённом руднике даже пленные рабы быстро умрут. Так что мы едем на Далазар, в столицу. Там и бомбят меньше, и работы для мамы больше. Она же тех-мед, а в столице полно госпиталей…       Только я не буду, как она. И как папа, тоже не буду. Я уже твёрдо решила, что стану членом Научной элиты. Правда, ещё не знаю, по какому направлению буду работать, ведь в мире столько всего интересного! Физика, био-логия, химия… Нет, био-логия интереснее всего, она же про живое. А живое — оно самое важное. Если его нет, то смысл физик и химий просто теряется.       Да. Живое. Самое важное...       …Фенак недовольно снимает с моей щеки паутину.       — Ну куда ты опять лазила? — шепчет она, воровато оглядываясь на дверь в коридор.       — В подвал, — бормочу в ответ, вслепую стряхивая ботинки. — Никто не заметил, что меня не было после отбоя?       — Нет. Зачем в подвал-то?       — Там книги. Много. Я их беру почитать.       — Ты сумасшедшая, — Фенак гасит фонарик, кладёт на край нашей общей тумбочки и ныряет под одеяло. — Два года как член «Военной юности», а до сих пор не выучила, что нам можно брать книги только из общественной библиотеки.       — Да ну!.. Там только скукотня про войну и про всякие романтические вздохи, а тут научное, — протягиваю руку за фонариком и, наконец забившись в койку, вытаскиваю из-под майки добычу. Книга очень старая, написана на древнем языке далов, но я его немножко знаю, да и словарь под матрацем припрятан.       — А вдруг это запрещённая литература? Если тех-уч пронюхает, тебя накажут! — шепчет Фенак. — Ты же знаешь, Мортог строгий и за дисциплину — во!..       В зыбкой полутьме интернатской казармы вижу, как она показывает кулак, передразнивая старшего наставника. А, ерунда. Раньше не запалили, и теперь не запалят.       — Спи давай, — советую ей, накрываюсь жёстким одеялом с головой, включаю фонарик и тыкаюсь носом в потёртую чёрную обложку, пахнущую сыростью, хлоркой и вроде бы фосгеном. Но я привыкла к запаху старых книг из школьного подвала, он мне даже нравится.       Сквозь одеяло доносится последний шёпот Фенак:       — Ненормальная… — и тихий зевок.       Угу, ненормальная. Зато со мной на несколько ночей будет что-то очень интересное. Разве можно пройти мимо корешка, на котором написано «Книга пророчеств»?..       …— Ну куда ты опять лазила?! — старая подружка стоит напротив меня, разведя руки в жесте «господи», а глаза у неё больше очков. Хорошо поздоровалась. Впрочем, вид у меня вполне подходящий к приветствию.       — Я тоже рада тебя встретить, Фенак. Стрижку новую сделала? — спрашиваю, глядя на её симпатичный «ёжик» с наискось зачёсанной чёлкой. Вредно декадами не вылезать из лаборатории, отстаю от жизни.       — Ты мне стрелочки не переводи! Ты же вся в глине!.. Господи, ну что ж за детонатор-то в заднице? Пусти, проверю… — и, сдёрнув с груди дозиметр, она лезет к моим ботинкам.       — Да успокойся ты, нет ничего критического, — отмахиваюсь. Вот повезло налететь на подругу так невовремя! — Просто мы с координатором ходили ловить грызунчиков, а потом их срочно препарировали, пока не передохли, вот и не успела привести себя в порядок.       — С каким таким координатором? — стонет она несчастным голосом, пока дозиметр, потрескивая, выводит циферки. И впрямь, ничего критического. Вымоюсь, почищу форму, приму таблетки, и всё будет тип-топ.       — С координатором Давросом, — против воли получается хвастливый тон.       Фенак поднимает на меня изумлённые глаза:       — С тем красавчиком из высшего звена, на которого ты ещё во время стажировки глаз положила?       — Угу, — теперь я даже не пытаюсь скрыть удовлетворение. — Сначала мы гонялись за одним крупным грызунчиком на равнине за городом, потом забурились на минное поле, потом накрыли целое гнездо с потомством… А потом испугали уловом канцлера Калкулу. День прожит не напрасно.       Фенак распрямляется, демонстративно поправляет очки и громко, на всю улицу, говорит:       — Свиданка на минном поле. А-хре-неть романтика!       Показываю язык. Не всем так везёт, чтобы парень, который тебе нравится, взял и сам позвал на вылазку. А потом ещё выяснить, что его знаменитая и высокопоставленная маменька тебя помнит и считает твою репутацию вполне приличной для того, чтобы ты разгуливала с её сыном по минным полям. Впрочем… про мины-то мы ей как раз говорить не стали. Все мамы одинаковые, особенно мамы учёных — вопят при виде мокриц с грызунчиками и сходят с ума, когда лезешь куда-то, где не очень безопасно. С отцами в этом отношении проще. Но папа опять на передовой, а отец Давроса, насколько я знаю, погиб много лет назад.       Ну и самое главное, что мне повезло сегодня узнать — это то, что парень, которого я уважаю, как специалиста, и который — чего уж врать — мне давно нравится, готов помочь с моими исследованиями в области сохранения жизни. И это даже несмотря на то, что Совет Двенадцати подчёркнуто игнорирует чистую науку, не связанную напрямую с военными целями, и даже готов её запретить — уж, во всяком случае, денег они нам точно не дадут. Но то, что Даврос готов рискнуть и выкроить финансы под исследования… И то, что мы будем работать с ним вместе… Вдвоём…       А мы могли бы стать самой знаменитой парой учёных за всю Тысячелетнюю войну!       — Ты покрасне-ела! — вопит Фенак на всю улицу. Зажимаю щёки и глупо хихикаю. — Так, короче! Ты сейчас же идёшь чиститься, а потом я жду тебя со всеми твоими подробностями! С меня чай. Я тебя даже пирогом угощу, у меня ещё остался кусочек, с настоящей луумой, как ты любишь. Только попробуй не прийти и не рассказать, что у тебя там с этим координатором!..       …— Что-то у вас не заладилось?       Ложка звякает в синеватом чае, и мне почему-то грустно на неё смотреть, но поднять глаза на подругу не могу. Иногда кажется, что Фенак слишком… ногами в тарелку лезет. Но у меня всё равно не получается от неё хоть что-то скрывать. В конце концов, мы с ней подружились ещё в детстве, вместе учились, вместе росли. Когда умерла мама, она мне её отчасти заменила — всегда помнит какие-то незначительные мелочи, о которых я вечно забываю, типа своевременных отметок в аусвайсе или бутербродов на обед, и всегда готова дать мне дружеский совет. Фенак знает, сколько патронов в моей обойме, словом, все секреты у нас с ней пополам. Но сейчас… я даже не знаю, как с ней заговорить. Поэтому отвечаю очень неопределённо:       — Так…       Она пристально на меня глядит, потом снимает очки и протирает их платочком.       — Ходят слухи, что ты закрутила с канцлером.       Говорю же, ногами в тарелку лезет.       — Валрон уже сделал мне предложение.       — А как же Даврос?       Грррр.       — Даврос?! Да он только с микроскопом спать способен, ни на что другое у него не встаёт! Я устала ждать, пока он скажет хоть что-то, кроме «подай-принеси-сделай»! Так и молодость пройдёт!!! — хлопаю ладонью по крышке стола. — Знаешь, что самое противное? Я ведь вижу, что ему нравлюсь! И все это видят, это даже его покойная мать видела! Того гляди карикатуры на нас рисовать начнут!       Фенак с удивлением глядит на меня:       — Почему бы тебе первой ему не сказать?..       — Ага, — взрываюсь от смеси злости и какой-то детской обиды, гложущей меня последнюю пару месяцев, — и получить в ответ снисходительное «Шан, мы учёные, у нас нет времени на глупости»?! Если он сам ко мне под китель не полезет, по собственной инициативе, то говорить с ним бесполезно. Уж поверь, я его знаю!       — И ты решила сделать так, чтобы он тебя приревновал, — убийственно спокойно заключает Фенак, водружая очки на переносицу. — Я, конечно, не семи пядей во лбу, как ты, подружка, но зато разбираюсь в мужчинах. Твой координатор слишком гордый. Смотри, как бы не обжечься. Я бы на твоём месте всё же с ним поговорила прямо. Ну, или что-нибудь ему в паёк подмешала, а утром сказала, что сам виноват и пусть теперь женится. Но провоцировать его с другим мужчиной — это слишком… — она заминается, — …опасно.       — Опасно? — фыркаю. Чушь какая. — И что он мне сделает? Он, кажется, даже не заметит, если я выйду за Валрона замуж! В лучшем случае на секунду оторвётся от приборов и бормотнёт поздравление.       — Ты на него очень серьёзно обиделась, — заключает она, пристально глядя мне в лицо. — А точно дело только в том, что он тебя игнорирует?       Вздыхаю и опускаю взгляд в чайную чашку. Дело не только в этом, разумеется. Меня раздражает то, что Даврос, отчитываясь по работе лабораторий, забывает указывать все имена, кроме собственного. Меня злит то, что он фактически присваивает чужие открытия, в том числе мои. Меня прямо бесит то, что власть имущие смотрят на меня не как на члена Научной элиты, а как на девочку на побегушках при координаторе. Порой я прямо мечтаю, чтобы с ним произошёл какой-нибудь несчастный случай, чтобы он загремел на больничную койку подольше, чтобы я хоть раз прочла отчёт перед Советом Двенадцати и перечислила всех, кто отличился, а не бестактно умолчала об авторстве того или иного изобретения.       А Валрон… Он хотя бы меня уважает. И любит — правда, любит. И не относится ко мне, как к своей собственности, как… к удобному предмету с хорошими идеями. Конечно, Даврос чертовски умён, а ещё с ним безумно интересно и даже весело, когда на него нападает хорошее настроение и он принимается острить направо и налево. А канцлер — просто добрый тюфяк. Везде, кроме работы, принимает форму того сосуда, в который его наливают, да и на службе тоже слишком мягкосердечный, даже странно, как попал в политику. Ему с таким характером только с малышами нянчиться, и меня, если честно, раздражает эта податливость. Но я устала ждать.       — Я просто устала ждать, — повторяю вслух, поднимая глаза на подругу. — Думаю, я приму предложение канцлера Валрона.       Фенак смотрит на меня, покачивая головой.       — Будь осторожней. Характерец у твоего координатора, в общем-то, не сахар, и власти у него достаточно, чтобы раздавить любого учёного из Элиты и даже канцлера, — она тяжело вздыхает. — Ох, Шан, ну куда ты опять влезла?..       …Ох, Шан. Вот теперь ты точно влезла так, что не выберешься. Ну не могла я по-другому, когда Даврос устроил сцену ревности на свой манер. А чего я ждала? Что он скажет, «бросай своего канцлера и иди ко мне»? Ну да, наивно ждала. Ну да, он сказал «бросай канцлера». Но в таком императиве, словно я — его рабыня, которой можно помыкать, как вздумается, и которая обязана безответно соглашаться с любым приказом. Это было просто оскорбительно, и нечего удивляться, что я его сразу же послала. А кроме того, он за мной следил. Он! За мной! Следил! За каждым шагом! Не удивлюсь, если со свойственной ему педантичностью подсчитал все поцелуи и комплименты Валрона. И закатил мне скандал — «ты с ним спишь», и всё такое! Не его, в конце концов, дело...       Хотя, если честно признаться, его.       И моё.       А Валрон так, под горячую руку попал. И теперь его перемелят за компанию со мной.       Мне страшно, мне очень страшно. Я всегда идеализировала мир вокруг себя. И уж точно считала, что живу в самом справедливом обществе. А оказывается, сфабриковать ложное обвинение и его применить по делу тут ничего не стоит, если на твоей стороне высшая власть. И никто не станет разбираться, правда это или нет, если одному высокопоставленному чиновнику захочется утопить другого, менее сильного — достаточно задействовать связи и нажать на нужные рычаги, чтобы выбранная жертва очень быстро оказалась в камере-одиночке для смертников.       И дело даже не в том, что в полдень меня повесят, хотя умирать страшно, а по обвинению в шпионаже — ещё и стыдно. И не в том, что это обвинение ужасно расстроит папу и навсегда испортит ему карьеру. Мне просто обидно, что мы с Давросом так и не поняли друг друга. Ведь всё могло сложиться иначе, будь бы мы оба чуть менее гордыми и чуть менее помешанными на науке. Мне обидно, что добрый тюфяк Валрон погибнет из-за меня и моей самонадеянности. Ведь я не слепая и вижу, что координатор ревнует не только меня к другому мужчине. Он ревнует мой интеллект. Его раздражает то, что я слишком умная, чтобы быть полностью покорной. Он увидел во мне конкурента — а учитывая, что я несколько раз осмелилась ему возражать и не подчиниться, и врага тоже. А с врагами он не церемонится.       Я недооценила его худшие черты характера, а теперь расплачиваюсь за это. Фенак оказалась права, не надо было давать Давросу повод для военных действий, не надо было его провоцировать и дразнить. Он смёл меня, как пешку, со всей обидой оскорблённого мужчины. Продемонстрировал тёмную сторону своего характера в полный рост.       И всё же… Я не сержусь. Да, как ни удивительно, не сержусь, не мечтаю отомстить. Быть может, я просто слишком сильно его люблю. Всё… так запуталось. Но одно я знаю точно: хоть я и умру, но мои открытия — нет. Пусть даже под чужим именем, но они будут использованы и развиты. В конце концов, это судьба учёных — опираться друг на друга, всё делать сообща. Одно открытие порождает другое, один закон — другой, и так далее. Наука течёт сквозь эпохи, как непрерывная река, и чем больше ручьёв в неё вливается, тем она полноводнее. Неважно, кем и когда, но начатая мной работа будет закончена. Жизнь на Скаро сохранится. И придёт мир вместо войны.       Пусть Даврос воплотит то, что я не успела доделать, раз ему так хочется. Не ради собственной славы, но ради прославления жизни.       В конце концов, жизнь всегда побеждает.       Что… Что это за странный свет? Откуда он льётся? Глазам больно… О, моя голова… Что это?!       — Психокопирование.       Высокий и мелодичный женский голос мне совершенно не знаком. И откуда ему взяться в камере-одиночке?       Промаргиваюсь… Где я? Почему так темно? Я совсем не там, где была рэл назад!..       Ну, Шан, ты и в камере смертников сумеешь куда-нибудь влезть.       — Это было психокопирование. Тебя скопировали в меня, — сообщает незнакомая девушка, сидящая напротив, прямо на земле. Или на полу. Не понимаю, что за поверхность под нами — её словно бы нет. Ни шероховатости, ни температуры, ни видимости. Просто темно, и есть только я и эта неизвестная брюнетка с очень странными жёлто-зелёными глазами и в очень странной чёрно-бронзовой одежде. На вид — как мешковатый свободный комбинезон, поверх которого натянули тонкую и ужасно нефункциональную шинель без рукавов. Никогда раньше такой не видела.       — Скопировали?..       — Подтверждаю, — в глазах-водоворотах проскальзывает что-то вроде снисходительности. — Твою память и твою личность. Он и тело хотел похожее получить, но не вышло. Я вообще непослушная, прямо как ты.       Безумие какое-то.       — Кто — он?       — Папа Даврос.       Вдруг понимаю, что не так с этой девушкой. Она… спокойная. Не сейчас, не в нашем разговоре, а вообще, словно её ничто не может вывести из равновесия, никакие бури и форс-мажоры. Глубокое внутреннее спокойствие и лёгкий флёр холодной иронии, едва ли не сарказма, позволяющие ей свысока глядеть на других. Но люди же такими не бывают. А если и бывают, то это очень противные люди. Но она противной или раздражающей не выглядит, это спокойствие с иронией к ней подходят… как-то естественно, натурально, словно пуговица к кителю.       И ещё меня совсем не пугает её общество. Голова, конечно, кружится от внезапности, но страха нет. Хотя она не калед и не тал. И, несмотря на глаза, не похожа на муто.       Потом до меня доходит, что именно она сказала.       — Папа… Даврос?!..       Незнакомка лишь слегка приподнимает бровь, иронии в лице делается чуть больше. Кажется, не стоит переспрашивать после каждой её реплики.       Тру виски.       — Это всё… очень неожиданно. Где мы?       — На шесть миллиардов лет вперёд, в другой галактике, в моём умирающем мозге. Подсознание любит шутить во снах и при смерти. Предположительно, поэтому мы и видим друг друга.       Давно я не чувствовала себя настолько оглушённой. Пожалуй, с того момента, как мне сообщили о смерти мамы. И просто чтобы не молчать, я говорю:       — К-кто ты сама?       — Далек, — всё так же спокойно констатирует она. — Один из тех, кого ты хотела создать, мама Шан. Мы родились. Выросли. И улетели к звёздам, чтобы нести мир и порядок по всей Вселенной.       — Даврос всё же закончил мою работу? — ерунда какая-то творится, ничего не понимаю. Слишком внезапно всё случилось.       — Корректнее сказать, работа закончила себя посредством Давроса, — хмыкает девушка, и я наконец-то вижу тень улыбки в уголках её маленького красивого рта. Она вообще симпатичная, хоть и немного плотная. Впрочем, это та плотность, которая бывает от крепкой кости и хорошо развитой мышечной массы, а не от лишнего жира, а поэтому выглядит приятно.       — Бред какой-то. Объясни…       Она испускает короткий смешок, звучащий очень странно, потому что её круглое лицо опять не улыбается.       — Кажется, я тоже повлияла на тебя, а не только ты на меня, — говорит. — Даврос был искалечен при бомбардировке… Ну, для тебя, скорее, будет искалечен. Учёные сделали для него систему жизнеобеспечения на основе последних научных разработок, а он сам потом ещё усовершенствовал своё инвалидное кресло, ставшее легендой и визитной карточкой безумного каледа. Оно позволило ему жить практически вечно — и так же вечно гадить далекам. Даврос постоянно вмешивается в нашу жизнь, пытается уничтожить или взять под контроль. Мегаломания, помешательство на тотальном контроле и жажда власти над вселенной. Он считает себя избранником небес или чем-то в этом роде. Тебе неприятно это слышать — ну, согласно моим данным о предках и работе их инстинктов, тебе должно быть неприятно. Но это правда. Ты его слишком идеализировала. Ты называла его добрым и хорошим человеком — но он никогда таким не был, а ты никогда адекватно о нём не судила, как и положено влюблённой женщине. Даже когда он у тебя на глазах взялся препарировать свежий труп собственной матери, ты всё равно его оправдывала. Но я понимаю твою реакцию. Это инстинкты, с ними сложно справляться. Вы подходили друг другу — оба физически здоровые, а его психические отклонения вполне компенсировались твоим восхищением.       Бр-р-р! Мотаю головой. Это спокойное существо напротив меня, безо всяких эмоций вытаскивающее и анализирующее мою подноготную, серьёзно считает, что делает мне больно? Ну, если бы мне это всё сказала Фенак, я бы обиделась и накричала. Но ситуация вокруг такова, что на задний план отошли даже жёсткие обвинения в адрес координатора Давроса. Сам факт этой девушки, сидящей передо мной, потрясает куда больше, чем смысл её речи.       Далек. Неужели она из «богоподобных»? В ней и впрямь есть что-то… отрешённо-неземное.       Подвигаюсь вперёд, к ней. Хочу разглядеть получше. Хочу… потрогать.       На лице собеседницы мелькает понимание. Она терпеливо ждёт, пока я касаюсь сначала её щеки, потом волос — с виду жёстких и упрямых, но на самом деле очень мягких и шелковистых, явно держащих форму за счёт какого-то начёса или средства для укладки.       Надо же, настоящая.       В жёлто-зелёных глазах со странными воронковидными зрачками мелькает смешинка и снова исчезает:       — Сложно поверить в происходящее, мама Шан. Но я расскажу дальше. Даврос… тосковал по тебе. Несмотря на то, что столько веков прошло, несмотря на то, что он старался себя убедить, что не любил тебя, он всё же хотел тебя вернуть — на свой манер. Его слуги проникли на размножительную фабрику и изменили меня, чтобы я со временем стала тобой. Но не такой тобой, какой ты была, а другой — покорной, без собственной воли, куклой, исполнительным лаборантом, верным телохранителем — и, конечно, украшением трона. Вон такой, — и она мотает головой вбок.       Прослеживаю взглядом её движение и вижу ещё одну девушку, как две капли воды похожую на мою странную собеседницу. Она стоит чуть в стороне от нас, неживая, как муляж для ложных целей — лицо стянуто в маску, в глазах пустота, руки по швам. Страшно.       — Это… она? То, чем мы должны были стать? — странно, как легко соскочило с языка это «мы». Но, как говорит Даврос, учёные должны хладнокровно и бесстрастно принимать факты. А факт в том, что я сижу в чёрном ничём и болтаю с неизвестной девушкой о какой-то непонятной ерунде.       — Да. Галатея, — впервые слышу это слово, но в него вложено очень много иронии. Вопросительно гляжу в ответ, намекая, что термин мне незнаком. Собеседница спохватывается. — Ах, прости. Не подумала, что наша связь может быть настолько односторонней. История Галатеи — это миф с другой планеты. Там рассказывается о скульпторе Пигмалионе, который изваял настолько красивую статую, что сам в неё влюбился без памяти. Говорят, боги сжалились над ним и оживили Галатею. Только в нашей с тобой сказке всё вышло наоборот — Пигмалион захотел превратить живую девушку в статую, чтобы она не могла принадлежать никому, кроме него. А девушка оказалась слишком упрямой и предпочла умереть, но не сдаться.       Только сейчас я вспоминаю, что незнакомка говорила про сон и предсмертное состояние.       — То есть?..       — Галатея проснулась. И я убила её, а заодно нас с тобой, чтобы Даврос не использовал нас против моего народа. Мозг далека умирает последним. Это сделано для того, чтобы мы успели отдать свою память и свои знания сородичам через общую командную сеть. Но поскольку ты проснулась вместе с Галатеей, я увидела тебя и твою жизнь. Это было… — она запинается, словно выбирает слово, — …любопытно. Нет, даже познавательно. Мне кажется, Император немного заблуждался, утверждая, что Даврос был к тебе совершенно равнодушен.       — Император?..       — Ваш с Давросом биологический ребёнок. Он правит нами с момента нашего создания.       Ага, шесть миллиардов лет. Голова кругом. Сказка с другой планеты, девушка-муляж, мой посмертный бессмертный ребёнок от координатора… Чушь какая-то. Ничего не понимаю.       — Послушай… Это всё по правде?       — Что?       — Ну… всё это, — провожу рукой, не зная, как вообще описать происходящее.       — К сожалению.       — А… Ты-то кто? — запоздало соображаю, что так и не узнала имени собеседницы.       — Мой народ определяет мои функции и смысл моего существования термином «Мать Скаро». Подозреваю, это не совсем совпадение, учитывая, что во мне была спрятана личность матери далеков.       Как-то заковыристо. Но с другой стороны, чего я ждала? Что через шесть миллиардов лет люди будут такими же, как в моё время?       — Значит, мы с тобой теперь одно целое?       — Нет. И никогда не были, — качает она головой. — Я с самого начала стала развиваться не по заложенной программе и не смогла бы сделать тебя частью своей личности. Максимум, на что ты могла рассчитывать, это на место в моей базе данных по диким бункерным предкам. Но это всё больше не имеет значения. Тело умирает. Мозг скоро отключится и тоже умрёт. Но хорошо, что мы смогли встретиться. Это было познавательно.       Я пристально на неё смотрю. Дал-ек. Вот ты какая, потомок. И впрямь богоподобная — спокойная, уравновешенная, любопытная, физически здоровая, и даже не с двумя головами и не желтокожая. Хотела бы я быть хотя бы вполовину такой, как ты. Хотела бы я так же спокойно принимать смерть.       — Мне… страшно умирать, — говорю не совсем то, что думаю.       — Мне тоже. Забавно, что мы обе уже один раз умирали — ты на виселице, я от МЛБ. Ты получила продолжение жизни во мне, а я — в новом теле. Весёлое это изобретение, психография. Но теперь уже всё поздно.       Она протягивает ко мне руки и прижимает к себе, словно старается защитить от окружающей тьмы или поделиться спокойствием.       — Я могу гордиться такими потомками, — шепчу так, чтобы она могла услышать.       — Спасибо, мама, — шепчет она в ответ так же доверительно.       — Послушай… Это правда, что ты рассказала про мегаломанию Давроса?       Чувствую щекой почти беззвучный вздох девушки, представившейся Матерью Скаро, и без слов понимаю — правда. Учёный должен быть бесстрастным и непредвзятым, надо принимать даже неприятные факты. Но это всегда так тяжело.       — Он много раз пытался нас уничтожить. Ссорил, брал под контроль. Однажды из-за него мы едва не потеряли Скаро. Последнее его крупное преступление — z-нейтринный излучатель… Как бы объяснить в терминах твоего века? М-м-м, разрушитель внутриатомных связей на основе энтропии, способный бить даже в параллельные миры, они же «гипотетические квантовые реальности» в терминах твоей эпохи.       — То, что ты говоришь — ужасно. Это так не похоже на Давроса, с которым я знакома…       — Ошибка. Он всегда был таким, просто ты слишком его идеализировала.       — Это всё так страшно, — повторяю одними губами и слышу такой же беззвучный ответ:       — Подтверждаю.       — И его никак не остановить? — спрашиваю громче.       — Carphago delenda est, — опять что-то непонятное, но оно остаётся без объяснений. Мать Скаро не переводит, я не спрашиваю. — Там, снаружи, остались мои… друзья. Быть может, они его остановят. Во всяком случае, мне удалось своей смертью сорвать кое-какие его планы. Теперь дело за Доктором и девчонками.       От меня не укрывается короткая запинка в её фразе. И я, не удержавшись, переспрашиваю:       — Друзья?       Мать Скаро некоторое время обдумывает ответ, потом объясняет:       — У далеков нет концепции дружбы в вашем понимании. Можно сказать, что мы все друзья, неважно, знакомы мы или нет. Нет нужды в персональной привязанности. Но вам сложно это понять, потому что у вас ещё не эволюционировали инстинкты. Мама Шан, это всё сложно для древнего существа. У нас уже совсем другое общество и другой характер отношений. Мне трудно подбирать слова, которые тебе понятно объяснят то, что происходит. Мы с тобой… просто разные.       Да. Шесть миллиардов лет. Невероятная цифра. Удивительно, что мы вообще можем в чём-то друг друга понять.       У меня тысячи, миллионы вопросов. Но главный ответ я уже получила. Далеки родились. Жизнь сильнее всего. И я бы очень хотела…       — Я бы очень хотела, чтобы ты выжила, Мать Скаро.       — Нереализуемо. Попадание анамезонной пули в нижнюю часть грудной клетки. Меня фактически пережгло пополам. Дыра… Ну, диаметром с твою голову. И кровь уже вся вытекла. Словом, без шансов.       — Откуда ты знаешь?..       — Отчёт о повреждениях от внутреннего компьютера. Я техносимбионт и получаю своевременную информацию о собственном состоянии.       Спокойная констатация факта. Даже страшно от этого фатализма. И я настойчиво повторяю:       — Но я всё равно хочу, чтобы ты жила. Если меня на самом деле казнили… Ты бы могла прожить жизнь за меня. Я бы хотела её кому-нибудь отдать. А своему потомку — это просто святое дело.       — Какие же вы, бункерные предки, романтики, — тихо хмыкает она в ответ. — У меня попроще интересы, обеспечить выживание вида. Пусть даже путём самоубийства. Но спасибо, мама Шан. И… спасибо, что я не умираю одна, в компании этой Галатеи.       В голове что-то смутно мелькает. Не моё. Чуждое. Как обрывок сна или разговор за стеной. Но вместе с туманным видением появляется ещё что-то, похожее на твёрдую уверенность.       — Ты не умрёшь, — говорю, стискивая пальцами её плечи. — Ты не умрёшь и проживёшь эту чёртову жизнь за нас обеих. Два короля… Что-то о двух королях...       — «Два короля под ударом твоим, один умрёт, а другой невредим», — хмыкает она в ответ. Да, это именно то, что я почувствовала и хотела ей сказать. — Так связь всё-таки двусторонняя, хоть и слабая. Тогда я тебе отвечу другим стишком: «Пророчество — очень странный предмет. Ты в него веришь, оно в тебя — нет».       — Ты не умрёшь, — теперь я совершенно уверена. Не знаю, как, но эта странная спокойная девушка выживет. Надо просто придать ей уверенности в победе. Переломить фатализм, сквозящий из-под её фраз, связанных со скорой смертью.       Мне всё равно, что ты думаешь, Мать Скаро. Я отдам тебе то, что у меня есть — мою настойчивость, моё упрямство, мою силу, мою непрожитую жизнь. Пусть это будет моим наследством. Забирай всё. Мне уже не нужно, а тебе понадобится. Тебе всего-то надо поверить в себя, и тогда всё получится. Я обязана тебе помочь, потомок.       В конце концов…       Ещё никто не называл меня мамой, но я знаю долг матери — заботиться о своём ребёнке и о его будущем, даже если иногда приходится браться за ремень и кричать:       «Ну куда ты опять полезла?!»       …Галлюцинации, вызванные болевым шоком, весьма забавные. Не думала, что мой мозг способен выкинуть такую штуку — посмотреть на себя со стороны, да ещё глазами матери далеков. Детали, правда, стёрлись, как сны о Тени. Расщепление личности; безумие прогрессирует. Ну ничего, окончательно меня сломить оно не успеет.       Щека врезается в пол. Всё, что от меня осталось, разрывается от дикой боли, но стонать уже нечем — от лёгких одни ошмётки, и дыхательный рефлекс не работает. Перед внутренним взором проплывает отчёт о повреждениях, несовместимых с жизнью. Но это всё не имеет значения: выстрел прервал практически все функции в организме, в том числе и перестройку нейронных связей, и даже, похоже, откатил их назад, до устойчивой фазы. Вот насмешка судьбы, а? Слух, обоняние и осязание восстановились ровно для того, чтобы в очередной раз прочувствовать собственную смерть. Даже зрение, наверное, работает, вот только глаза уже не открыть.       Истерический хохот Давроса набатом бьётся в уши. Что это его так разобрало? Он же проиграл. Совсем мозги коротнули с горя? Сквозь смех ненормального прорывается громкий женский стон-всхлип. Узнаю голос. Ещё и папесса расклеилась? Изолятор какой-то творится. Слейте его в джет.       — О-о-о, Таша Лем! — стонет Хищник прямо надо мной, так близко, словно хотел было меня подхватить, но немного не успел. И принимается орать: — Ну ладно бы ТМД, у неё всегда всё через край, но ты-то о чём думала? Ты что, вообще не слушала, о чём говорил Даврос?! Про Джека Харкнесса там, про парадоксы? Ну я же велел вам, чтобы ни в коем случае!.. Две почётные психопатки, и одна, и вторая! Ну почему меня никто никогда не слушает?!       Потому что ты никогда нормально не объясняешь, думаю. Только умничаешь или экспрессивно кричишь. Если что-то знал, то должен был сказать заранее, а не рыдать постфактум.       Странно, боль притупляется, и это вроде должно сигнализировать об отключении нервных клеток, но ясность мысли не теряется. В прошлый раз я как-то не так умирала, чтобы спокойненько и совершенно осознанно поливать окружающих сарказмом. Истерики нет, выпадений из реальности нет, всё так чётко и внятно, словно я совершенно живая и просто так на полу прилегла отдохнуть. И даже паники не чувствую.       — Я должен поблагодарить твою помощницу, — продышавшись от хохота, изрекает папочка-создатель. — Не ожидал, что мне так упростят задачу, думал, что самому придётся.       — Придётся что? — кричит Вастра с отчаянием.       — Нажимать на спусковой крючок, — уведомляет её Даврос. — Ну же, расскажи им, Доктор. А то твой цветник, похоже, не блещет сообразительностью.       Варгин сын. Мразь. Бункерный выползень. Ненавижу.       — Таша, — Доктор, судя по голосу, готов головой о стену биться. — Ты только что запустила демат-устройство.       Чего?!       — Давай же, — снова хохочет Даврос. — Давай, Шан! Убей Доктора! Сотри его из времени-и!!!       Не понимаю. Активация оружия через убийство носителя? Что за чушь?       Или не чушь.       Я не «цветник» и знаю, кто такой Джек Харкнесс и почему он практически бессмертен. Просто ошибка матрицы ТАРДИС, просто зафиксированная в памяти синего ящика аксиома — «тот парень в старой шинели жив». И пока чокнутая «сороковка» существует, она каждый раз будет исправлять то, что ей кажется событийной ошибкой, и воскрешать авантюриста, хочет он этого или нет. А поскольку корабль Доктора живёт вне времени, то он всё равно будет поддерживать жизнь Харкнесса до конца Вселенной, даже если когда-нибудь сам выйдет из строя. Единственный шанс Джека умереть, это если кто-нибудь из галлифрейских специалистов по ремонту матриц темпоральных капсул найдёт глюк и его подчистит. Вот только Хищник в жизни не подпустит ремонтную бригаду к своей полицейской будке.       А если мы возьмём некое существо и точно так же отпечатаем его не в матрице ТАРДИС, а в Вихре? Чтобы не корабль, теоретически ремонтируемый, поддерживал бесконечный режим жизни, а само Время?       Ой, мама-радиация.       О-ой.       Если верить Романе и третьей спирали в моей ДНК, то там, в глубинах Вихря, нахожусь я-вторая. И там я жива и здорова, если можно так назвать существование в режиме абсолютного хроностазиса. Чтобы сдвинуть меня в двумерном времени, надо выключить меня здесь. И наоборот. Две части меня, два как равноправных отражения, должны соответствовать друг другу. И если «внешняя» половинка получила критические повреждения, то Вихрь обязан её восстановить, в точности по Шестой теории. Ведь для него доминанта — это та часть, которая находится в нём, а не та, которая… я.       И в тот миг, когда Время начнёт меня чинить, откроется рифт, ведущий в зону хронораспада.       И капелька воли воскресающего существа, которое само по себе является трещиной в мироздании, может сформировать и направить поток хрононов на что угодно. Это не регенерация Повелителей Времени, это намного хуже. Это как если бы глава «Торчвуда» при каждом своём воскрешении ТАРДИСы рожал. Или Злых Волков.       Нет, всё ещё хуже.       Всё совсем, совсем плохо.       Шакри не зря крутились в нашем континууме, разыскивая рифт. Ведь что с такого оружия, как я, могли бы поиметь хроноворы? Что бы им дал разрыв, который образовался вокруг меня после падения в Вихрь и который планируется сейчас активировать? В чём вообще сущность созданий, которые знают всё или почти всё?       Ответ очень прост, до мозгодробительности прост. Информация. Всё дело в ней. Время прямо пропорционально количеству накопленной информации. Бит — единица её измерения — штука абсолютно материальная, как де-лер провода. И неважно, чем он выражен на физическом уровне — намагниченной ячейкой памяти примитивного полупроводникового компьютера или направлением вращения элементарной частицы, меняющимся всякий раз, когда та сталкивается с другими частицами, получает толику их информации и делится своей собственной. Это естественный процесс развития вселенной — данные распространяются, структурируются и заражают все части мироздания. Две молекулы ДНК, смешивающиеся для создания третьей, которая понесёт свою — и их — информацию. Песня, загруженная из интергалактической компьютерной сети и забытая на харде у какой-нибудь девицы подросткового возраста. Воспоминание — копия событий, проанализированная, оценённая, пересказанная сородичам и усвоенная ими вместе с оценкой. Копии множатся, множатся, множатся. И эволюционируют. Энергия и материя, волна и частица не взаимодействуют без третьей, скрытой составляющей, обеспечивающей связь между ними, и имя ей — информация. Она не зависит от наличия или отсутствия разума, способного её воспринять, как не зависят от астронома звёзды и планеты. Она — причина, а не следствие. Она первична, а копающийся в ней разум учёного или философа глубоко вторичен. Не мы создаём информацию, а она — нас. Атомы беспорядочно сталкиваются в пространстве и обмениваются данными: «Эй, погляди, я кручусь направо. — А я налево. — А я вообще из другой галактики прилетел, но запомню вас обоих». Элементарные частицы запоминают встречи друг с другом и передают эти данные дальше. То же самое и в макромире — поэт пишет пьесу, люди её читают и запоминают. Информация передаётся, заражает мир, накапливается — атомы не забывают пережитые столкновения, человечество не забывает пьесы Шекспира. Биты копятся и занимают пространство. Мир вычисляет себя. Из простого — сложное. Из сложного — очень сложное. Но всегда гармоничное, потому что система — это и есть гармония. Жизнь появляется потому, что обязана появиться, как прямое следствие усложнения и естественной оптимизации мировой информации.       Плюс вселенной в том, что она не ведёт наблюдение и не анализирует свои вычисления, а поэтому никогда не ошибается. Ей легко жить — что ни сделает, всё правильно. Это сложно постичь, потому что мы почти никогда не видим начала. Можно взять два-три атома, поместить их в изолированное пространство и следить за каждым столкновением — тогда мы сможем написать их полную историю в битах, а потом расшифровать информацию, которой они заразились друг от друга в процессе столкновений, и понять, как и почему они в итоге структурируются в нечто связное. Но рано или поздно любая, даже самая совершенная система наблюдений пропустит какое-то столкновение, и в вычисления закрадётся ошибка. Эффект бабочки. Где-то на краю мироздания маленькое насекомое взмахивает крылом, а на другом конце вселенной гремят ураганы и взрываются звёзды. Одно упущенное столкновение, один раз ноль перепутается с единицей, плюс с минусом — и вот уже Чернобыль взлетает на воздух и рушатся планы великих империй. А учёные хватаются за голову: что же делать с энтропией?       А проблема-то простая. Энтропия стала символом, мерой неупорядоченности, но на самом деле она всего лишь та самая информация из «эффекта бабочки», которую мы упустили и которая превратилась для нас в хаос, в данные, которые невозможно использовать в силу их нераспознанности. Проводя параллели с энергией, мы можем условно назвать распознаваемую и используемую информацию «кинетической», а неизвестную и не используемую — «потенциальной». Это как изучение чужого языка по книгам, вникание в новую науку — «потенциальную» информацию переводишь в «кинетическую», но стоит не понять лишь один термин, лишь одно склонение или спряжение, и трудности постепенно накопятся и погребут тебя, как лавина. Чистое проявление вреда «потенциальной» информации, или попросту энтропии, в быту. Но тут можно вернуться, пролистать книгу обратно до того места, где ещё всё было понятно, найти проблему, разрешить её — и тогда всё, что казалось скучной ерундой, вдруг резко приобретёт смысл. Паззл сложится. Энтропия системы реально уменьшится. «Потенциальная» информация станет «кинетической».       На микроуровне элементарных частиц вернуться назад крайне сложно — их слишком много, они слишком шустры, не ловить же каждый сбежавший квант света по всему космосу. Но чисто гипотетически это можно вообразить, а значит, и на самом деле уменьшить энтропию. А то известный парадокс Максвелла, к сожалению, на самом деле энтропию не уменьшает. А казалось, всё так просто: берём два сосуда с газом, делаем между ними дверку и сажаем чертёнка, чтобы сортировал содержимое — более горячие и активные атомы газа пермещал в один сосуд, а более холодные в другой. С виду получается нарушение второго закона термодинамики. Энтропия не накапливается, в одном сосуде газ всегда горячий и без подогрева, в другом всегда холодный даже с подогревом, этакий вечный двигатель. Но во времена господина Максвелла ещё не было теории информации в современном виде, и поэтому он не знал, что энтропия никуда не денется даже с наличием демона-контролёра. Да, атомы подвергаются систематизации, а где есть система, там нет хаоса. Да, демон считывает информацию о состоянии и передвижении каждой частицы с потрясающей точностью, необходимой для того, чтобы подвергнуть её отлову и сортировке. Но это значит, что рассортированные атомы заражают демона своей информацией. А поскольку каждый бит занимает под себя частичку пространства и требует энергии для своего сохранения, демон начинает заполняться, как хард. Ведь ему надо помнить каждый атом в системе и просчитывать каждое его передвижение, чтобы вовремя поймать и пересортировать! Таким образом, вся вычисляемая информация, то есть энтропия системы, не исчезает, а достаётся демону. Второй закон термодинамики не нарушен. Чтобы получить истинно вечный двигатель из парадокса Максвелла, надо снабдить чертёнка бесконечно мощным процессором и — что ещё важнее — бесконечным хардом, чтобы было куда складировать накопленные биты. Энтропия — не хаос и не таинственная сила, пожирающая вселенную. Энтропия — не распознанная, не понятая посторонним наблюдателем информация, которой нужно место, где храниться, и нужна энергия, чтобы обрабатываться. И чем больше этой балластной информации, тем, естественно, ниже КПД системы. Это как неуклюжая, необкатанная программа в компьютере, которая долго скрипит, жрёт неприлично много ресурсов, а производительность у неё смехотворная. Однако последующая обработка и шлифовка кода превращает тяжёлого неповоротливого монстра в порхающую бабочку. Не то же ли самое мы видим в окружающем мире? Прелестные структуры галактик, грациозные живые существа, отточенные на протяжении миллионов лет эволюцией и естественным отбором… Естественно, разум ускоряет процесс систематизации информации, но природа и без разумных существ способна справляться с улучшением себя, любимой. Кто сказал, что боги не играют в кости? Судя по миру вокруг, они только в них и режутся!       Нет, даже не в кости. В «орлянку». Монетка в воздухе… Орёл или решка? Монетка падает… Ноль или единица? Монетка упала. На ребро! Квантовая суперпозиция!       И вот она я, упавшая на ребро монетка, существо в суперпозиции, как кошка Шрёдингера — не живая, не мёртвая, а так, пачка битов, застрявшая между линейным временем и Вихрем. Привратник у рифта, который искали Шакри. Ведь что такое, в сущности, хроноворы? Существа информационные, а не материальные или энергетические. И нужна им информация, да не какая-нибудь, а «кинетическая», которой они могут напитаться. Хроноворы знают всё или почти всё, считывая данные с Вихря и их используя; следовательно, они тоже «кинетические». Так почему для них важен разрыв в зону «потенциальной» информации, то есть в область z-нейтринного распада? Может быть, перевод распознанной информации в нераспознанную форму способен лишить их пищи, а то и убить? И наоборот, распознание нераспознанной информации — накормить и усилить? И, использовав меня, как отмычку-распознаватель, они могли попросту «сожрать» своего папочку Хроноса?       А ТАРДИСы? Если в них — копия разлома, образованного моим падением в Вихрь, что они-то с этого имеют? Хотя чего я спрашиваю, всезнающая «сороковка» — самый полный ответ на мой вопрос. Демон Лапласа фигов, существует во всех временах и знает всё, а то как бы она постоянно привозила Хищника туда, где он нужен? И по объёму равна Вселенной, иначе бы её взрыв не имел таких катастрофических последствий для континуума. Понятно теперь, почему сороковую модель сняли с производства — выпускать таких монстров пачками было бы трагедией. Доктор хоть понимает, с кем связался и путешествует? Бог из машины, только не в том контексте, который обычно подразумевается под этим выражением. ТАРДИС машина. И ТАРДИС богиня, всеведающая и всепроникающая. И, как положено мифическим богам, не может вмешиваться в события сама. Вот и нашла себе, гм, адепта.       И всё-таки, что им всем так дался мой рифт, если он лишь составляющая демат-оружия?       Мама-радиация. Я дура. Ну конечно. По закону сохранения энергии нельзя что-то уничтожить полностью. Стирание из времени — это не уничтожение. Это просто перевод распознанной информации в нераспознанную, реального предмета — в информационный отпечаток о себе самом, а потом… в энтропию. Свалка Истории?! Так значит, меня не случайно к ней притянуло, и не случайно я на ней чувствовала себя уверенно, как дома. Она является естественным устройством вселенской счётной машины; если поискать аналогию в реальной электронике — программой дефрагментации и оптимизации хард-диска. Вселенная использует Континуум Забвения лишь для систематизации и архивации забытого, хотя, как мы с моим отрядом успели убедиться за четыре года, из мировых архивов вполне можно извлекать знания обратно. А разрыв, с которым я связана — небольшой эмулятор того же самого.       Легендарное универсальное уравнение энтропии, позволяющее её обращать, укрощать и уменьшать, одна из сложнейших частей парадигмы Скасиса, признанная нереализуемой в рамках нашей реальности. Ведь, как я говорила, за каждым квантом бегать не станешь. Но вот оно, это уравнение, живое, во плоти — я и мой рифт. Я правильно догадалась, чего от меня хотел Хронос, когда летела в Вихрь. Только немножко не додумала до конца. Странно, почему я об этом забыла так надолго? Стоило только вывалиться в ТАРДИС, и часть информации потерялась, и всплывает только теперь. Близость трещины во времени расширяет сознание?       Вывод: я давно всё знала, просто не думала как следует и не увязывала воедино.       Правило нелинейной логики: у нас заранее есть все инструменты для решения будущих проблем, просто надо шире оглядеться и объёмнее думать. А до меня всё доходит задним числом. Любопытно, а Даврос тоже всё это обдумал, прежде чем создать того самого демона Максвелла из земных научных баек? Можно сортировать атомы, а можно саму информацию об этих атомах, для чертёнка-привратника это, по сути, синонимично. Информация ведь так легко меняется из «потенциальной» в «кинетическую» и обратно. Знания приобретаются, теряются, вновь приобретаются. Сколько раз во вселенной изобретено колесо? Впрочем, точное число не имеет значения. Важнее другое: если что-то стёрто из времени, то, по логике, оно может быть и восстановлено. Вот что имел в виду Доктор под «обратным ходом» — энтропию можно распознавать. Можно поймать за хвост все сбежавшие кванты и развернуть траекторию их движения обратно, отлистать назад их историю, чтобы найти ошибку в вычислениях и её исправить. Просто для глобальных работ с информацией нужны мощности не менее, чем у Свалки Истории. Одного далека на это, разумеется, не хватит, можно даже и не стараться. А вот демат-устройство с функцией отмены из него сварганить вполне реально, причём очень корректное, а не такое, как ранние образцы, где всегда оставались помарки вроде фотографий, забытых вещей и недотёртых воспоминаний окружающих. Мы перфекционисты, мы такой грязи в своей работе не допустим и, заполучив в мозги силу темпоральной дематериализации, непременно выровняем все событийные связи вокруг удаляемого объекта.       Мама-радиация, папа-трансгенез. Так я, оказывается, Давросов эмулятор демона Максвелла, страж двери между распознанным и непознанным, издёвка над вторым законом термодинамики? За-ши-би-ись об ла-ампочки…       И что самое страшное, мне не страшно. Мне… весело. Тем более что боль ушла, активация фальшивой личности остановлена, мозги мыслят совершенно ясно, и я вольна принимать решения самостоятельно.       И первым моим решением будет…       «Приказ: активировать программу аварийного самовосстановления».       «Ошибка системы: программа не рассчитана на новый тип внешней оболочки».       Ого! Есть ответ. А я особо не надеялась, что он вообще будет. В прототипах не предусмотрен экстренный ремонт, это остатки от гипнопедии. А когда меня делали в первый раз, программа автопочинки была лишь на стадии разработки, в наше поколение заложили только алгоритм без строгих инструкций, под то, что когда-нибудь мы получим полную версию. Но мне же как-то надо объяснить собственному умирающему мозгу, что к чему? Я же не Харкнесс, чтобы пускать процесс на самотёк, и не Повелитель Времени, чтобы иметь массу наработок предшественников и богатый опыт по самовоскрешению. Я пойду своим путём.       «Приказ: признать ошибку не имеющей значения. Считать новую внешнюю оболочку технически равной оболочке старого типа. Вести ремонт по стандартному алгоритму».       «Ошибка системы: отсутствует необходимый источник энергии».       «Приказ: использовать доступные формы темпоральной энергии».       — В наблюдаемой точке зафиксировано возрастание количества свободных хрононов, — доносится скрипучий голос искажённого. Предположительно, дежурный темпоральщик. — Рост в пределах расчётного. Достижение критической массы через десять… девять…       Есть. Любопытно, это оно само по себе, или всё-таки я искусственно, силой воли, открываю рифт? Не чувствую. Точнее, чувствую себя… естественно. Словно всё так, как должно быть. Ни страха, ни боли, одна потеха и чувство безнаказанной вседозволенности — понятно, бояться буду потом. А сейчас действует режим «обдолбанная десантура на передовой». Потому что я знаю это состояние по собственному опыту, агрессин плюс атака. И это всегда весело, пока вытяжка варги в крови гуляет. Ну, или алкоголь. Пьяная я такая же — злая, весёлая и идущая вразнос. Уничтожить и радоваться!       — Всем активировать артронную защиту, — приказывает Даврос. И истерически верещит: — Убей Доктора, Шан!       — ТМД! — подвывает Доктор мне в другое ухо. — Не сдавайся! Тебя ничто не сломит! Давай, ехидная коротышка, покажи, кто тут главный!       Надоели. Перевести обоих в разряд незначительных факторов.       «Отчёт системы. Обнаружен источник жёстких свободных хрононов. Использовать их в качестве источника энергии для восстановления внешней оболочки? Подтверждение? Отказ? Сброс программы?»       «Подтверждаю».       «Отчёт системы. Ведётся накопление необходимого заряда. Восемь… Семь… Шесть…»       Так это правда? Варги-палки. Неужели это не галлюцинации? Я опять не умру? Во поржать…       «Пять… Четыре… Три…»       Галлифрей обрыдается.       «…Два… Один… Ноль. Полная готовность к запуску».       Так Повелителям Времени и надо, сами заставили нас стать чудовищами без тормоза.       «Запуск!»       Забавно. Только сейчас осознаю, что информация о моих функциях, как оружии, была заложена в паразитную личность, чтобы ей легче было себя чинить и правильно распределять хрононную энергию при залпе. Назову-ка я эту куклу Галатеей, надо же присвоить ей какой-нибудь код. И пусть Вечный хоть взбесится от моих «землянизмов». Или «солтризмов»… А, термин не имеет значения. Главное, что я так спокойна, бодра и знаю, что делать, именно из-за Галатеи. Это её информация. Но собственной воли у неё нет, она не может сейчас мне сопротивляться или вообще как-то себя проявить. Этот раунд я выиграла благодаря собственному упрямству и предусмотрительности — продержалась до выстрела Таши в каком-никаком сознании, а там смерть пресекла дальнейшее превращение. Ха! Даврос даже не подозревает, что опять облажался. Я б могла похохотать. И похохочу.       Но не сейчас.       У меня на повестке дня более важный вопрос, чем отработка визуального проявления веселья, недоступная мне по вполне объективным причинам до завершения ремонтного процесса.       Воля и самоконтроль восстановлены. Но оружие серого ферзя должно выстрелить — у Повелителей Времени излишки энергии при регенерации уходят на смену облика, а у меня они зарезервированы под уничтожение цели. И прямо рядом со мной две отличные мишени, два кровных врага моего народа, Доктор и Даврос.       Два короля под ударом моим.       Итак, кого же уничтожить?