если сможешь дышать

— Расскажешь о ней? — Ямамото сидит, как сидит всегда, когда ему грустно или что-то вроде этого (Гокудера никогда не умел читать эмоции по позам, жестам, глазам и всякому прочему, он вообще чтением пользуется только тогда, когда нужно что-то решить, а бейсболист — не задача, а мишень). — О ком? О последней контрольной по математике? — Хаято гасит сигарету о серую от пепла чашку — подарок Тсуны на какой-то праздник. Босс сказал использовать — идеальный заместитель нашёл применение. Ура, премия Дарвина. — Ну, ты всё ещё болван. — О маме своей, — Такеши чешет лодыжку с неловким партаком. Вообще-то, всё было очень аккуратно набито, ведь Хаято, несмотря на свои вечно грязные и растрёпанные волосы, прожжённые толстовки, порванные и замотанные скотчем браслеты, очень — чертовски — аккуратный. — А с хуя ли? — небрежно интересуется Гокудера. Ну просто так, ради прикола. С хуя ли он должен раскрывать душу, распарывать живот и вываливать кишки на подоконник? Ямамото даже близко не врач, хотя ему можно доверить все свои внутренности и внешности. Ура, неологизмы — Хаято морщится, будто пожухший лимон проглотил, хотя с подрывником бывало и хуже. — Ну, я видел, что ты ей стихи пишешь. Тишина повисает ужасная-ужасная, как покойник. Ямамото сидит — жаль, что не на бутылке или на самом Гокудере, — а на улице горят (здания и весь чёртов мир) фонари и бледный закат. Машины проезжают здесь редко, больше — всякие велосипеды и скейтборды. Хаято не умеет на таких кататься, но видел пару раз Такеши в компании каких-то отморозков в бейсболках и огромных штанах. Спрашивать было стыдно: вдруг подумает, что Гокудера не в своё дело лезет, ревнует — может быть — и что-то в этом роде. Но на самом деле было просто интересно, почему это Ямамото при всей своей пиздатости и популярности тусуется с отбитыми неудачниками? Самоутверждается, что ли, идиот? — Одного не понимаю, дурачина, у тебя-то своя жизнь есть? — Что? — Ну, ты замечаешь, что я не высыпаюсь, болтаю с голубями и пишу пиздостихи, а сам ходишь третий день в одной и той же футболке. — Ты что, выпил свой Аддерол? — Ямамото начинает смеяться, как всегда смеётся, когда хочет что-то скрыть — эту эмоцию Гокудера за два с чем-то года выучил и научился распознавать. — А ты — Агомелатин? — парирует — любимая игра. Кажется, бейсболист тоже ловит от неё кайф. Больные ублюдки. — У каждого свои тайны, — Такеши подмигивает, и Хаято не решается сказать, что знает, какой препарат на самом деле пьёт Ямамото. Тактичность просыпается не вовремя, но сил злиться на самого себя нет. Под окном проезжает бабушка в лиловом шлеме. Её скутер жужжит, как пчела, и Гокудера думает, что Савада уже доделал — под чутким присмотром мистера Реборна — химию, а теперь, заперевшись в ванной, мечтает о ненаглядной Киоко, или Хару, или Мукуро — Хаято в душе не ебал, в кого там был влюблён Десятый, потому что с собственной поеботой мучился уже два с чем-то года. С поеботой, сидящей напротив него и на антидепрессантах. — Она любила Шуберта, — уголок рта вяло дёргается. Почти нервно. — Я играл его как-то, тебе ещё понравилось, и ты долго меня заёбывал с названием. — Помню, — Ямамото садится ближе. Прямо у скрещённых по-турецки ног Гокудеры. Ему это нравится чуть меньше, чем маме — Шуберт. — Её звали Лавина, и глаза у неё были голубыми. Не как небо, а как… плитка в ванной? — Такеши хихикает от глупого сравнения. Смешно ему, ебать. — Она пила кофе всегда, когда приходила. Нет, не такой, каким травится Десятый — она же жить хотела, а не в мафию играть. — Хорошая же игра, чего ты? — Завались, — Хаято чешет нос, и руки до рвоты воняют сигаретами. И как бейсболист его ещё терпит со своим правилом здоровых лёгких? Гокудера упорно игнорирует тот факт, что пассивное курение гораздо опаснее, чем активное. — Короче, мама… то есть Лавина… то есть… — У неё был нежный голос? — Такеши почему-то всегда находит какие-то самые нужные слова, будто знает, что должен помочь другим. — Я не помню, но зато… остались записи с её концертов. Она молчит, но музыка такая красивая. — Бьянки иногда бывает не такой стервой, да? — По-любому прислала, чтобы я выпилился. Ура, шутки про суицид. Ямамото качает ногами: верх-вниз. Дурацкая, слишком нервная привычка. Гокудера засматривается по такой же дурацкой привычке. — Иногда мне кажется, что с ней было бы в тысячу раз хуже, чем без неё, — признаётся он. — Она была самым замечательным человеком во всём моём детстве… нет, жизни. Но с ней правда было бы труднее. — Слушай, а не её ли ты призрак призывал в тот ра… — Заткнись, придурок, — беззлобно ворчит Хаято, пойманный в собственное бессилие. Такеши беззлобно смеётся. В нём будто вообще злости не бывает. Такой дождливый мальчик, готовый всем помочь и отчаянно нуждающийся в ответе, не имея за пазухой ничего. Ну это вообще не беда, потому что Хаято — сплошные вопросы, а значит, они что-нибудь придумают вместе. — А что насчёт твоей мамы? — спрашивает Гокудера, делая вид, что ему неинтересно. Смотри, я всё ещё сильный и меня всё ещё не волнуют чужие жизни. Твоя — особенно. Ура, самовраньё. — У меня её нет, — Ямамото пожимает плечами, но по закатным изгибам видно, что бейсболисту совсем не грустно. — Правда. Вообще. Мне даже вспомнить нечего, хотя я иногда пытаюсь. Её будто никогда и не было, хотя по отцу видно, что я на неё похож. Не характером, так лицом. — У нас с мамой один цвет волос, — слова зачем-то складываются в предложения, вырастая в маленькие дома на юге, — и руки тоже. Музыкальные. Таланта, правда, у меня особого нет, но на клавиши нажимать могу. — Я бы хотел, чтобы у нас с мамой была одна улыбка, потому что, знаешь… когда мне правда плохо, я смотрю в зеркало и думаю, что она когда-то улыбалась так же и улыбается, наверное, до сих пор. — Наверное, твой папа влюбился в её улыбку. А Гокудера — во всего Ямамото. Упс. — Я не знаю, — Такеши смеётся и прислоняется спиною к стеклу, — каково любить улыбку. Ты человека или любишь так, полностью, или вообще не любишь. — Ты любишь свою маму? — Да, — кивок уверенный. Простой кивок, как будто спросили, завалил ли он последнюю контрольную. — Даже если её нет? — Даже если её не было, — Ямамото немного молчит. Ноги всё ещё качаются вверх и вниз. — А ты? — Люблю, — Гокудера не любит это слово, но произносит: тихо и внятно. — Даже если её нет? — Она всегда есть, — Хаято почему-то улыбается, хотя, вроде, не привык делать этого без причины. Он — не мальчик-дождь, он — ураган и хаос. — Всегда. — А стихи покажешь? Наглеет на глазах. Именно поэтому Гокудера ненавидит всяких тупых спортсменов и им подобных. — Они, вообще-то, на музыку. — Как всё серьёзно, — Такеши улыбается. — Можешь не играть, если не чувствуешь себя достаточно талантливым. Это провокация? Хаято убирает короткую чёрную чёлку с самого милого на свете лба. Да, это определённо провокация. Идиотская, ужасная, детская. Гокудере нравится. — Уши завянут, — руки всё-таки воняют сигаретами, но Ямамото даже не морщится, хотя, вроде, должен. — А я их заткну. И Такеши садится так, как садится всегда, когда ему становится лучше, чем всегда (Хаято откуда-то это знает без глупого заучивания и метода проб и ошибок).