Рубикон

marco beltrami - a quiet family

Катон плохо помнит, как выходит из комнаты переговоров и оглядывает металлический коридор. Лампы здесь встроены в потолок, не дребезжат и не мерцают, но резкая боль, словно от мигрени, застилает ему сознание, грубо проходится по затылку. Твой путь заканчивается здесь, Ван дер Гри, - говорит он сам себе и идет вперед, не обращая внимания на ожидающих его солдат. Они ему что-то говорят, а один даже пытается задержать карьериста, но упускает из вида важную деталь – Катону теперь все равно и правила он решает соблюдать на собственное усмотрение. Поэтому Ван дер Гри успевает разбить солдату скулу и повредить нос, прежде чем Боггс и его подручный оттаскивают Второго в сторону. Парень почти не запоминает кровь на полу и предложения отправить его в карцер, но видит в глазах полковника удивительную человечность, которая граничит чуть ли не с пониманием, и почему-то точно знает, что его не накажут. Боггс отпускает солдат и проводит его самостоятельно до ячейки, которая больше напоминает коробку, чем комнату. Он кратко рассказывает о распорядке дне, выдает браслет и сообщает, где Ван дер Гри может его найти, если все-таки примет предложение Койн вступить в армию Тринадцатого. - А еще у тебя будет сосед. Постарайся не убить его в первую же ночь. Не самая приятная запись в личном деле. Катон даже делает вид, что ухмыляется, но сил почти нет – отвратительная усталость берет его в плен. Проходится по израненным костяшкам, заставляет лечь на заправленную постель и уставиться в потолок. Катону пусто – и это самое подходящее слово, которое он может сейчас найти. Ему больше, чем никак; больше, чем омерзительно; хуже, чем плохо. Исчезли формальности, мир постепенно крошится на части. У него больше нет семьи. У него больше нет друзей. У него больше нет Мирты. Все, что у него осталось, - это подземный Дистрикт Тринадцать, где люди, как крысы, роют норы и прячутся под носом у Сноу, и какое-то расписание, чтобы окончательно не сойти с ума в череде одинаковых будней. Его жизнь – чистилище, его жизнь – день сурка на какой-то извращенный лад, где он постоянно теряет близких и не может найти себя. Катону пусто – и он повторяет это почти что вслух, закрывает ладонями лицо, проводит ими вдоль, до самых волос, заводит руки за голову. Дистрикт Два остался стоять на месте, но там теперь другая власть. У него больше нет дома, нет того места, куда бы он мог вернуться, закрыть дверь и спокойно выдохнуть. Деревня победителей теперь место призраков, где он сидит на ступеньках у крыльца, смотрит на дом Мирты напротив, лениво общается с Брутом. В этой Деревне больше не объявится суровый Арес со зверскими шрамами на лице, мимо не пройдет грузным шагом Лайм. Там же остались похабные шутки Бланшера и резкие угрозы Алексис. Там же осталась Мирта, ее длинные волосы и острые ножи. Она все там, гуляет по вечерам, глубоко дышит и старается не смотреть в его сторону. Каждый раз в этой вселенной собирается на Жатву, позволяет Энобарии о себе позаботиться и стоит в стройной шеренге победителей, когда сопровождающая достает не ее имя из шара. Каждый гребанный раз Мирта будет просыпаться в том дне, надевать одежду свинцовых оттенков и идти рядом с мисс Хост. Там она все еще жива, а в этом мире Катон сжимает цепко кулаки и хочет выбить из кого-нибудь жизнь, забрать чью-то душу и не пожалеть о содеянном. Пустота уступает место ярости, и она каленным железом заливает его дыры в груди; но не лечит, не рубцует. Жжет похуже соли и напоминанием служит – ты жив, Ван дер Гри, ра-дуй-ся. Дверь открывается с легким шумом, и Катон приподнимается на постели, надеясь, что его соседом будет не Финник. Однажды злость пройдет, и он даже сможет нормально разговаривать с Одэйром, но сейчас он готов выдавить жалость из его взгляда вместе с глазами. Меньше всего в эту секунду сыну мэра (бывшего мэра) нужны чьи-то сожаления. Но на пороге стоит смутно знакомый человек. Примерно его возраста, такой же высокий, с темными волосами и колким взглядом. Он недолго смотрит на Катона, будто бы оценивает опасность, но все-таки смело делает шаг вперед, не вздрагивая от автоматически закрывшейся двери. Сосед проходит к своей кровати, садится на нее и опирается локтями на колени. - Гейл Хоторн, - безразлично представляется он, а потом добавляет: - я знаю, кто ты. Видел Игры, да и начальство предупредило о подселении. Катон кивает и тоже садится; парень ему кажется относительно знакомым, будто бы он его уже когда-то видел, но вот только в голову ничего не идет. Ни с один жителем Тринадцатого до сегодняшнего дня он не сталкивался. Так, как такое возможно? - Ты не отсюда, верно? Гейл не ожидает вопроса и пристально на него смотрит, но потом все-таки кивает и решается ответить. - Дистрикт Двенадцать, шахты и уголь, - криво усмехается он, и Катон быстро складывает информацию в уме. – Китнисс была моим другом. Очень близким другом. Более дурного чувства юмора придумать сложно. - Думаю, что мои извинения будут не к месту. - Схватываешь на лету, карьерист. Не жди сожалений и от меня. Они смотрят друг на друга, и хватает буквально нескольких мгновений, чтобы провести черту: вражда остается в прошлом. В этом мире им больше нечего делить, самое ценное они и так уже потеряли. А бессмысленные утраты горят сейчас в Дистриктах, где мирное население упрямо идет под градом пуль и натыкается на собственную гибель. Катон зачем-то делает выбор в сторону здравого рассудка и неожиданно обретает того, кто его понимает. - Призван в армию Тринадцатого, Хоторн? – ухмылки возрождают в нем былые времена и делают похожим на парня с телеэкрана, который вырезал детей у Рога на своих первых Играх. Гейл эту тактику распознает быстро, потому что сам скрывается за непроницаемыми масками и прячет боль от других. Ему совсем не хочется искать сходства, точки соприкосновения и параллели; где-то там, на другом уровне, живет его мать и младшие, поэтому ему есть что терять. Но Ван дер Гри не вызывает у него ненависти – больше нет. Только безразличие и неожиданную догадку, что Второй ему ничего не сделает. - Если бы. – Он задумывается, стоит ли рассказывать Катону о случившемся, но быстро понимает, что когда-нибудь он все равно узнает, так что дерзить нет смысла. – Хеймитч предупредил меня, что если в финале Игр произойдет что-нибудь неожиданное, то надо уходить. После того, как ты подорвался и Арена начала рушиться, я понял, что медлить нельзя. Выбежал на улицу, начал просить людей уходить. Кричал им, что другой возможности не будет, но никто не верил – миротворцы плотно всех прижали. И тогда я зашел за миссис Эвердин, собрал своих и парочку соседей, которые мне поверили, и направился в лес. Мы с Китнисс часто продумывали пути отступления, искали забытые тропы. А через день нас нашли солдаты Тринадцатого и забрали сюда. Они знали, что мы придем: видимо, когда-то их предупредил Хеймитч, а мы наткнулись на датчики в лесу. - История с хорошим концом, - пожимает плечами Катон, и ему больше не интересно. Ему почему-то опротивели хорошие сказки. Но Гейл не обижается, в нем простота граничит с духом справедливости, и он неожиданно поднимается с кровати и бросает новому соседу короткое «идем». Достает из ящика стола какой-то предмет, быстро убирает его в карман комбинезона и выходит в коридор. - Шевелись, Ван дер Гри, это одноразовая акция. Гейл ему не друг и не соратник (по крайней мере, сейчас), и Катон вряд ли может хоть кому-то теперь доверять, но он выходит из серой коробки и по лабиринту спокойно следует за Хоторном, пока они не достигают какого-то технического помещения, где много труб, они переплетаются, и даже порой откуда-то валит густой пар. - Котельная, - усмехается бывший шахтер и из кармана достает порядком измятую пачку сигарет. – На территории Тринадцатого курить запрещено, но ребята показали мне это место. Из-за пара датчики здесь не реагируют на дым, а хорошая вентиляция быстро рассеивает запах. Держи. Катон курил и раньше; пару сигарет за всю свою жизнь, несмотря на здоровый образ жизни, который проповедовали в Академии. То были либо вечеринки в Дистрикте, где они, выпившие подростки, пытались друг другу казаться взрослыми, либо вечера-оргии в Капитолии, где никотин под утро собирал тебя в единое целое и выбивал все гнусные мысли из головы. Гейл протягивает ему сигарету в виде исключения, потому что видит – ему сейчас надо. Он и сам почти не курит, лишь в редкие моменты, когда особенно тяжело. Поэтому щелкает зажигалкой, подпаливает Ван дер Гри запрещенку и достает себе такую же. Встреча с карьеристом пробудила в нем не самые приятные воспоминания. - Я бы мог убить их. – Неожиданно произносит Катон, делая первую затяжку. – Убить их всех: Эбернети, Мейсон, даже сестру твоей подружки. Мог позволить им задохнуться под снегом, а потом расправиться с Финником. Мы бы снова дошли с ней до финала, и она бы на этот раз победила. Но почему-то я вдруг поверил, что все будет, как в очередной сказочке для бедных: просто и со счастливым финалом для каждого. Такая непроходимая тупость заслуживает отдельных аплодисментов. - Глупая смерть, - пожимает плечами Гейл, и Ван дер Гри понимает, что он говорит про Мирту. – Но еще глупее, что они не смогли ее спасти. Новые знакомые опираются на стены, молча затягиваются и не спеша выдыхают белесый дым. Катону становится ненадолго легче, мысли выстраиваются в единую цепь, и вновь апатия овладевает им. Вот и все, ну и что – хочется сказать, но сигарета еще тлеет, слова лучше попридержать. - Они убили всех наших: менторов и наставников в Академии. Не пощадили даже тех, кто работал на миротворческий сектор. И это я виноват в их смерти. Гейл тушит бычок и выкидывает его в контейнер для отходов. С этим утверждением он спорить не будет – слышал про смерти наверху и лишь порадовался, что они успели уйти из Двенадцатого. С таким грузом на плечах пережить хотя бы один день представляется почти самоубийством. А Ван дер Гри на удивление держится, хоть и вяло. Похоже, это правда: у профи совсем нет чувств. - Не только ваши пострадали. Сейчас надзор усилен во всех Дистриктах, но это ладно. Никому не говори, что ты знаешь следующее, понял? Плутарх должен был увезти сопровождающую, Эффи Бряк, с победителями в Тринадцатый. Но то ли не смог ее найти, то ли не переубедил – в общем, Бряк осталась в столице, и до сих пор непонятно, жива она или мертва. Хеймитч чуть не убил Плутарха, но отчего-то слушается Койн, поэтому отпустил этого распорядителя. А еще рыжая подружка Одэйра. - Энни? - Она самая. Куда она могла бы убежать из Четвертого? Миротворцы ее взяли почти сразу же. Президент, кажется, поместил ее в тюрьму и объявил по национальному телевидению, что из таких предателей родины будут выбивать всю спесь. Ублюдок. А Одэйр и сделать ничего не может. Отсюда так точно. Катон докуривает и больше не отвечает; плевал он и на сопровождающую, и на психически нестабильную Кресту. Их жизни, по сути, ему были безразличны, но факт того, что пострадал не он один, приятно успокаивал. Парень пытается себе доказать, что ему нравится сама мысль о том, что выжившие триумфаторы в таком же положении, как и он, но все напрасно: их близкие живы, поэтому есть хоть какая-то надежда. Ему верить больше не во что. - Отведешь меня к Боггсу? Мне есть что с ним обсудить. Гейл ухмыляется и кивает, выводит их из котельной и безошибочно ориентируется в переходах. Катон больше не задает вопросов; своей жизни ему не жалко. Она больше не имеет никакой ценности, так зачем за нее держаться? Боггс говорит, что ждал его через несколько дней, а не часов, но не отказывает в приеме, записывает Ван дер Гри в какие-то списки. А Катону все еще пусто и гулко. Сердце его в груди бьется ровно, только души больше нет.