Master of the wind

Феликс упал спиной на одеяло, утонул в мягкости и жасминовом запахе, закрыл глаза лишь на мгновение и улыбнулся счастливо, почувствовав на себе тяжесть чужого тела. Чанбин целовал его, касался губами веснушек на носу и щеках, гладил руками жадно и оторваться не мог, получив наконец полное право касаться Феликса так, как хотелось. Тёплое дыхание согревало кожу, Феликс ёрзал нетерпеливо, потому что хотелось больше, хотелось до сбитого дыхания и быстро бьющегося сердца. Чанбин это желание разделял, но не торопился, насладиться хотел сполна, насмотреться на Феликса, который раскинулся по одеялу, не подозревая даже, как прекрасно выглядит. У Феликса была едва тронутая загаром кожа, веснушки спускались с лица, осыпали плечи и совсем немного грудь, поцеловать хотелось каждую из сотен. У Феликса глаза светились и искрились счастьем, пухлые губы размыкались, выпуская тяжёлые вздохи, увлажнялись юрким языком, заставляя Чанбина с ума сходить от желания. Ни один человек, ни одна невеста, ни один случайный любовник на всём белом свете и во всей его жизни с Феликсом сравниться не мог. Феликс божеством был, идеалом, заточённым в человеческое тело, соблазнял своей невинностью и одним лишь движением ресниц обещал райское наслаждение. Чанбин не подозревал даже, что разложить Феликса так приятно будет. Феликс своими губами растворял все сомнения и страхи, целовал так сладко, что Чанбин себя человеком ощущать начинал — таким же страстным, загорающимся быстро, проживающим яркую короткую жизнь, — а не застывшим в веках Ветром. Чанбин обо всём забыть готов был, даже от имени своего отказался бы, если бы Феликс желание выразил. Воздух прохладой касался кожи, пуская по ней волны мурашек, Феликс выгибался навстречу рукам Чанбина, держал его за плечи, гладил тёплыми пальцами по шее, не отпуская от себя, не переставая целовать, сполна желая утолить свою жажду. Рот у него был такой же тёплый, податливый, губы раскрывались под напором языка Чанбина и тяжёлое дыхание с тихими стонами вырывалось из груди. — Хочу, — шептал Феликс, открывая глаза, падая в Чанбина, как в пропасть, теряясь в его глубоких тёмных глазах. — Только не отпускай меня. — Не отпущу. Никогда. У Чанбина, может быть, сердце немного болело из-за слов Феликса, но он дарил обещания вместе с поцелуями, от страха старался избавить, заменить его удовольствием. С Феликсом это нетрудно было, Феликс чувствительным был, к нему только прикоснись — он уже выгибался, ластился к рукам, воровал поцелуи с губ. Штаны Феликса мокрой тряпкой полетели на пол, Чанбин взгляда от стройных ног отвести не мог, скользил по коже, вновь согревая её, любовался тем, как на щеках Феликса выступал лёгкий румянец. Сейчас светло было, видно всё в мельчайших деталях, каждую родинку на коже Феликса различить можно было. Феликс и смущался, и хотел. Кожей к коже хотел, как и говорил, поэтому с собой приходилось бороться, чтобы найти в себе силы и смелость, потянуть вниз штаны Чанбина, вызывая у него короткую довольную улыбку. В его глазах знакомое лукавство играло, но не опасное совсем, скорее согревающее что-то внизу живота и заставляющее ёрзать нетерпеливо. Пальцами легко по груди провести, коснуться под рёбрами, вызывая улыбку, задеть сосок, чтобы улыбка дрогнула, а ресницы затрепетали. Чанбин торопиться совсем не хотел, даже если бы Феликс его об этом просил. Он словно проснулся теперь, смотрел на Феликса и понимал, что все любовники до этого — фальшивка, — что ни любви, ни желания раньше не знал, будто глаза туманом застилало, а теперь смотрел и видел — Феликса, раскинувшегося по светлому одеялу, так нежно выдыхающего его имя, что в груди обычно холодное и безразличное сердце сжималось и заходилось неровным беспокойным ритмом. Коснувшись губами груди Феликса, Чанбин закрыл глаза, прислушался к тому, как часто он дышал, как сердце отбивало неровный ритм там, под кожей, улыбнулся невольно и кончиком языка провёл дальше. Феликса заласкать хотелось, чтобы сполна познал, каково это — быть любимым и любить в ответ. Тихий стон сорвался с губ Феликса, когда Чанбин накрыл ртом его сосок, подразнил языком немного, сжал второй пальцами, заставляя всё тело Феликса сгорать от желания и удовольствия. Невинность делала его чувствительным, нетерпеливым, жадным до удовольствия и новых ощущений. Чанбин только рад был все желания удовлетворить, дать немного острого, почти граничащего с болью наслаждения, зубами прихватывая затвердевший сосок, посылая волну мурашек по спине Феликса и срывая с его губ тихий неуверенный стон. — Чанбин, — Феликс выдохнул неровно, неуверенно, зарылся пальцами в волосы Чанбина, то ли желая прижать его ближе, то ли чтобы отстранить от себя, прекратить сладкую пытку. — Мой, теперь весь мой, — ответил Чанбин, улыбнулся довольно, поднялся, чтобы к губам Феликса прижаться, поцеловать его глубоко, лишая остатка воздуха в лёгких, затуманивая голову окончательно, чтобы только о нём думать и мог. Несколько поцелуев по щекам, по подбородку и в нос, лёгкое прикосновение к шее, Феликс улыбнулся солнечно, откинул голову на подушку, мурлыкая довольно, и Чанбин вновь сомкнул зубы на коже, на этот раз возле бьющейся под кожей жилки, оставляя метку. Феликс не возмущался, отозвался довольным стоном и невольно бёдра вскинул, притираясь к Чанбину ещё ближе. — Тише, не торопись, — Чанбину пришлось руки на бёдра Феликса опустить, прижать его к постели, наслаждаясь его податливостью, бархатистой кожей. — Хочу, — у Феликса очевидный румянец на щеках из-за собственных слов, он даже взгляд пытался прятать, но быстро был пойман за подбородок, послушно повернул голову, заглянул в глаза Чанбина, облизывая влажные зацелованные губы. — Пожалуйста, Чанбин-и. Чанбин бы душу продал, все силы бы отдал, чтобы слышать это всегда, чтобы глубокий голос Феликса никогда не переставал звать его, так нежно и с таким желанием. Он потянулся прочь, Феликс не успел даже испугаться, как Чанбин вновь возвышался над ним, растирал тёплое масло по пальцам, любовался своим мальчиком, вновь заставляя сгорать от стыда и желания. — Ты так смотришь, — жалобно прошептал Феликс, закрыл на секунду лицо руками, а после сам потянулся к Чанбину, сел, впиваясь в его губы, лаская неумело, но страстно. — Мой, — шептал Чанбин, когда укладывал Феликса на спину. — Мой, — повторял он, выжигая это слово дыханием на светлой коже, на подрагивающем животе, на бедре, на колене. — Мой, — улыбался Чанбин, разводя стройные ноги и даря Феликсу всё новые и новые поцелуи. Феликс жмурился, стонал сдавленно и неуверенно, когда Чанбин надавил пальцем на сжатое колечко мышц, проник внутрь, вместе с тем тёплой рукой обхватывая его член, лаская, давая забыться в наслаждении и забыть о непривычных, неприятных немного ощущениях. Всё вместе, тем более, создавало удивительный вихрь ощущений, заставляло выгибаться, дышать поверхностно, даже думать получалось только о пальцах Чанбина, только о том, что вот оно — Чанбин его возьмёт, присвоит, заклеймит. У Феликса ладони небольшие, но ощущались приятно, гладили правильно, сжимались на напряжённых плечах, вниз по рукам скользили, обводя рельеф мышц. Феликс в ответ Чанбина исследовал, запомнить старался каждый изгиб и каждую линию, будто потом собирался статую с него лепить. Чанбин не против был, свой образ хотелось выжечь в голове Феликса, оставить там навсегда. Хотелось на долгие годы, на всю жизнь, на целую вечность, и эти мысли хлестали неприятно по сознанию, заставляли отвлекаться от Феликса, разгорячённого, грешного такого, соблазнительного. Чанбин не хотел думать о будущем, верил, что сможет всё преодолеть, что Феликс — его человек, тот единственный, что всю пустоту заполнить может, исцелить беспокойную душу Ветра. — Ещё, Чанбин-и, — Феликс выгнулся, насадился на пальцы сам, захныкал недовольно, потому что мало было, потому что хотелось в себя Чанбина, чтобы правильно, кожей к коже, утонуть в нём, слиться, прикипеть, чтобы до самого конца вместе. Чанбин отказать не мог, целовал влажные губы, глушил тихие стоны, оглаживая мягкие бёдра Феликса и помогая ему ноги удобно на пояснице Чанбина скрестить. Феликс узким был, невинным, нетронутым, и осознанием этого по сознанию било так, что Чанбин сам задохнуться мог. Феликс отзывался неуверенно, прислушивался к ощущениям, жмурился от страха, а потом выдыхал с удовольствием, когда Чанбин внутри на всю длину оказался, дал привыкнуть, скользя ладонями по всему напряжённому телу. Феликс в наслаждении тонул, смотрел на Чанбина во все глаза, не говорил уже, потому что стонал через раз, только ногтями по коже скрёб, стараясь удержаться, вдавить Чанбина в себя посильнее, будто боясь, что он вновь исчезнет, растворится в воздухе. Чанбин никуда не исчезал, дарил Феликсу удовольствие, двигаться старался медленно, чтобы не ранить, целовал всё, до чего дотянуться мог, и от глаз Феликса взгляда не отрывал, видел в них своё отражение, видел океан любви, видел ночное небо с россыпью серебряных звёзд, такое спокойное, будто после бури, нежное, тёплое, такое от Чанбина отличающееся, но такое правильное, притягательное, идеально ему подходящее. Воздух, казалось, искрился, согревался их дыханием и их телами, окутывал, скрывая от всего мира, оставляя наедине с удовольствием. Чанбин плёл его умелыми пальцами, сжимал бёдра Феликса, оставлял метки на желанной коже, рукой истекающий смазкой член ласкал, желая Феликса из реального мира вытолкнуть, заставить обо всём забыть, в наслаждении и в Чанбине с головой утонуть. Так близко, так правильно. Присвоить себе, забрать, заклеймить. Желания, вовсе не совпадающие с жаждой свободы, хотя Феликс не согласился бы. Вложить сердце в руки Чанбина — вот настоящая свобода, им самим выбранная, желанная. Освободиться от всего остального, навсегда забыть весь мир, только на Чанбина смотреть и только Чанбина чувствовать — везде, всем телом, на коже и внутри. Мгновение всего, которое Феликс к губам Чанбина тянулся, а получив поцелуй — падать начал. Хватал воздух губами, со стоном выпускал имя Чанбина и падал, падал, падал в самую бездну удовольствия, сжимался весь, краем сознания думая, что вот она — высшая точка жизни. Чанбин смотрел, как заворожённый, продолжал Феликса ладонью ласкать, продлевая его удовольствие, в его семени пальцы пачкая. Сам не удержался, сделал всего пару движений и застонал, смыкая зубы на плече Феликса, пачкая его изнутри. Приятно до звёзд перед глазами, будто никогда раньше такого не испытывал. — Мой, — слова были выжжены на коже, вбиты под неё, нанесены на самую душу, а Феликс только улыбался на это счастливо, смотрел на Чанбина и насмотреться на него не мог. — Мой, — повторил Феликс, запечатал слова поцелуем, оплетая Чанбина всеми конечностями, скрывая от мира в тепле и любви. Счастье разливалось в груди тёплой волной, скрывало под собой весь страх и сожаления, думать не позволяло. Если оно и правда такое, если любовь его спутница, если Феликсу всего лишь жизнью заплатить за это стоит, то он смеяться готов в лицо Судьбе, потому что цена ничтожная за такое сокровище. Чанбин рядом был, выглядел таким родным, что сердце сладко ныло, смотрел на Феликса взглядом, от которого тот расплавиться на месте готов был. Феликс не любил раньше, не задумывался об этом даже, и уж тем более не знал, каково это, когда тебя любят, но сейчас даже намёка на сомнения нигде не появлялось. Феликс смотрел и понимал, что пропал безоговорочно и безвозвратно, и это почему-то таким счастливым его делало, что его улыбкой можно было бы весь мир осветить. — Люблю, — легко слетело с губ Феликса. Ветер эхом повторил.