Семейный бизнес

По воскресеньям нормальные люди отдыхают, а не копаются в развалюхе, которую даже опытный глаз не распознает, как Форд девяносто третьего, но что поделать — выбор у Дина небольшой. Он привык жить на широкую ногу: красивые девочки, хорошая выпивка, развлечения по щелчку пальцев. Три года назад он в ус не дул — обчищал чужие кредитки, колесил по стране, ни в чём себе не отказывал, пока его не прищучил собственный брат. Сэм поставил условие: либо он исправляется, либо его посадят на пару лет, чтобы подумал над своим поведением. Дин всегда был реалистом, поэтому и понимал, что с его смазливой рожей и зачаточными навыками самообороны, он если и заработает уютный уголок на зоне, то не кулаками, а узкой дыркой, и это его категорически не устраивало. Конечно у него были постельные приключения с парнями, ведь он слишком любил разнообразие, чтобы глупые предубеждения заставили его держаться подальше от крепких мужских задниц, но во-первых, он предпочитал брать, и, во-вторых, его типом были сладенькие мальчонки с огромными голубыми глазками, стройненькие и ласковые, а не мускулистые татуированные зеки. И весь расклад был настолько очевиден, что, без сомнений, Сэм просчитал его несколько раз перед тем, как озвучить ультиматум. Время от времени в нём просыпался знатный говнюк — мистер Я-Вытяну-Тебя-Из-Дерьма-Даже-Если-Ты-Не-Хочешь, чьи благодеяния обрушивались на Винчестеров и друзей семьи. Больше всех страдал Дин, потому что любил Сэма необъятной братской любовью, которая позволяла подтрунивать над младшеньким, высмеивать его рост и неуклюжесть, переставлять будильник на три часа ночи, отвешивать подзатыльники, но не рубить на корню по-детски наивные благородные порывы. К тому же, тогда без помощи он бы действительно не выкарабкался. С другой стороны, он никогда не был трутнем: да, порой раздолбайство в его крови зашкаливало, а жажда острых ощущений затмевала здравомыслие, но работать Дин никогда не чурался. Возможно поэтому переход от гулянок к честному труду в поте лица дался ему неожиданно просто и не выпил из него все соки. С изрядной долей фатализма и непривычного для него смирения Дин принял то, что хороший отдых будет стоить многочасовой возни под капотом, как раньше принимал должным лёгкие деньги. Поощряя себя, он решил осуществить детскую мечту — окончить художественную школу и написать ростовой портрет своей умершей матери. В шесть лет его тоска по маме достигла пика; когда он был в плохом настроении, ему частенько приходила в голову мысль отправиться вслед за ней. Он воображал, что у неё есть дом, стоящий среди облаков, а яичницу к завтраку она жарит прямо на солнце. Небеса были для него сказкой, призрачным воздушным замком, в котором он прятался, когда выдавался по-настоящему херовый день. В своих фантазиях Дин был великодушен — он собирался прихватить с собой Сэма, но тот не оценил такой щедрости и не вовремя разревелся. На плач прибежал отец и в последний момент поймал сыновей на краю девятиэтажной пропасти. С того памятного дня у Дина остались здоровенные рубцы на заднице: отец тоже без особенного успеха переживал смерть любимой жены и обезумел, чуть не потеряв обоих сыновей. И если начистоту, буквальная детская логика разделила время для их семьи на «до» и «после»: с тех пор у Винчестеров воцарилась жёсткая иерархия. Авторитет отца был непоколебим — его приказы выполнялись чётко и беспрекословно, а вся ответственность за Сэма легла на плечи Дина. Сэм получил двойку в школе? Сэм подрался со старшеклассником? Сэм разбил мамину вазу? За любой проступок Сэма здорово влетало Дину, и не сказать, что они оба этому были рады. Сэм постоянно страдал от чувства вины и в то же время регулярно нарывался на неприятности: бунтовал с размахом, на грани фола, так, чтобы байки о его авантюрах обязательно дошли до отца. И это не было бунтом против родительской власти — о нет, это было полноценной кампанией за справедливость; своим безобразным поведением он требовал, чтобы отец обратил на него взор разгневанного божества и наказал за многочисленные проказы, — его, а не Дина, который молча сносил отцовские закидоны. Но Джон застрял в прошлом — раздав указания, со спокойной совестью он погрузился в своё горе и поселился на работе. Сэм скоро сообразил, что его эскапады бессмысленны, и вновь превратился в благообразного ботаника с высокими идеалами. К несчастью, для Дина треволнения детства и юности не прошли без последствий. Долгое время его преследовало иррациональное чувство вины, которое переросло в тягу к саморазрушению. Он понимал нелепость своего поведения, но побороть вдолбленные установки был не способен — беспрерывно оглядывался на отца, думал, как бы тот отреагировал на его действия, боялся навлечь на себя недовольство. Логичная сторона Дина подталкивала его к самостоятельности, эгоизму, свободе, и это выливалось в утрированную демонстративность. Он словно кричал: посмотрите на меня, хей, разуйте глаза, я здесь, я живой, и чёрт возьми, я не плох, я даже почти хороший, хей, все смотрите сюда! Но его личной трагедией было то, что никто не смотрел. Вполне предсказуемо судьба завернула Дина обратно в отцовские объятия. Без опыта работы и образования его никуда не брали; владельцам мастерских было наплевать на то, сколько лет он провёл в гараже, помогая отцу ремонтировать машины. Нет документов об окончании колледжа — нет работы. Очень удачно Джон расширил бизнес — открыл огромную мастерскую в центре города; всё время и внимание уходили на неё, поэтому он предложил Дину место управляющего в старом филиале. Все остались довольны. Сэм продолжал издалека присматривать за братом, выдавая своё присутствие мелочами: знакомой машиной, стоящей на углу, любопытными молоденькими полицейскими — мальчиками на побегушках, подозрительной осведомлённостью, проскальзывающей в телефонных разговорах. Дин зажмурился до красных пятен под веками, провёл рукой по лицу, стирая пот, и потянулся к часам. Без пяти семь. Он суматошно подскочил, случайно пнул гаечный ключ, едва не расшиб голову о крышку капота, метнулся в раздевалку, расстегнул свой грязный комбинезон, запутался в штанинах и рухнул с глухим стуком на кафельный пол. Кружок художников-самоучек открывал двери для всех желающих ежедневно с девятнадцати до двадцати двух за символическую плату — семь долларов в неделю. Занятия вела сухонькая старушка, лауреат каких-то очень престижных премий и заслуженный педагог по совместительству, хотя, судя по всему, она ненавидела всё человечество, но особенно — своих учеников. А среди учеников выделялся Дин. Из-за сверхурочных он постоянно опаздывал, прибегал на уроки взвинченным, усталым, нередко и чумазым; с неотмытыми пятнами мазута на щеках и въевшимся в одежду запахом бензина он представлял собой то ещё зрелище. Это приводило старую леди в бешенство. У неё был острый и беспощадный язык, и она высмеивала Дина изощрённо и почти жестоко — будь он не таким упёртым, давно бы плюнул на рисование или нашёл бы другого учителя, но это уже стало делом принципа. Нервы сдавали, однако он не собирался уступать чокнутой карге, напротив — он изучал её уязвимые места и стратегию, чтобы ударить в нужный момент, вывести из равновесия и одержать победу. Они развязали глупую бессмысленную войну. Войну-понарошку. Но эти искры, дикое напряжение, вылетающая во время споров слюна — не имели ничего общего с настоящей злостью. Дин чувствовал. За годы безавантюрной образцово-показательной жизни у него скопилось много душевной дряни: руководство предприятием, пусть и маленьким, выматывало, с семьёй вечно возникали напряги, художник из него выходил откровенно херовый, а окружающие, казалось, над его потугами втайне потешались. Он бросался в ругань, как в омут с головой, чтобы выпустить пар; ему было необходимо избавиться от негатива. Карге, видимо, тоже. Вставая с пола и потирая наливающийся на скуле синяк, Дин предвкушал яростную перепалку и продумывал свои реплики, когда затрезвонил телефон. На экране высветился «папа Джон». — Алло, — правую лодыжку прострелило болью, и Дин негромко выругался, но тут же придал голосу деловитые интонации и продолжил: — Что-то случилось, отец? — Я не предвестник апокалипсиса, — усмехнулся Джон, — иногда звоню просто так. Проведать. Предложить выпить. Дин рассмеялся: — Ну, вы с Бобби, Руфусом и Чарли сойдёте за четырёх всадников. А если серьёзно — какая херня произошла? Я рад, что ты позвонил и всё такое, но… Я и ты — одной крови, родственная телепатия, так сказать. Да и когда ты в последний раз звонил потрепаться ни о чём? — Дерзишь, мальчишка, — одобрительно проворчал Джон. — Никогда не любил расшаркивания, да работа вынуждает. Этикеты, реверансы — грёбаное лицемерие, но клиенты ведутся. На что только не пойдёшь ради дела. — Трудный случай? — поспешно вставил Дин, чтобы отвлечь отца от рассуждений о семейном бизнесе. — Разваливающаяся тачка или её козёл-хозяин? Если второе — то дипломат из меня ни к чёрту, лучше сразу обращайся к юристу. — С этим проблем нет. Чарли внезапно обнаружила в себе талант переговорщика — заминает все скандалы в зародыше. Нет, я о другом размышлял. Обе мастерские раскрутились и пользуются популярностью. Скоро они перестанут справляться с потоком клиентов. Потеряем клиентов — потеряем прибыль. Я хочу открыть второй филиал между четвёртой улицей и проспектом Мира, уже присмотрел здание и команду строителей. — Два сына — два филиала, — догадался Дин. — И ты уже звонил Сэму, но он отказался. Упорно строит карьеру полицейского, и на машины ему насрать. Что ты хочешь от меня? Я не потяну две мастерские. Начальствование мне тяжело даётся. — Давай для начала выпьем. За стаканчиком виски беседа идёт быстрей и приятней. — Давай, — Дин устало выдохнул и стукнул затылком о шкафчик. Приглашение в бар, чтобы обсудить какой-то животрепещущий вопрос, означало одно — отец всё решил за него. — Завтра вечером? — Вообще-то, было бы удобно сегодня. У меня окно с семи до девяти, а завтра расписание забито. — Сегодня я не смогу. Может, в понедельник? — Дин, — укоризненно протянул отец, — Дин, Дин, Дин. С субботы на воскресенье, с воскресенья на понедельник, с понедельника на вторник. Если бы я откладывал дела на завтра, мой бизнес развалился бы на второй день. В мире больших денег нельзя медлить, или тебя сожрут конкуренты. Чем ты так занят? — Я взрослый, папа, — кисло ответил Дин, параллельно придумывая, что бы соврать поправдоподобнее. — Почему бы тебе не поверить мне и не заставлять оправдываться? — Опять шпионские игры? Я волнуюсь. Действительно волнуюсь. Думаешь, моё сердце было спокойным, когда ты пропал на два года и не удосужился прислать пары строк? — с каждым словом Джон говорил всё громче и громче. — Думаешь, я прекрасно спал после всех тех опознаний, на которые меня приглашала полиция? Извините, мистер Винчестер. Нам очень жаль, мистер Винчестер. Кажется, мы нашли ещё один труп, по описанию похожий на вашего сына, мистер Винчестер! — Не начинай. Пожалуйста, не заводи эту шарманку снова! — Дин тоже сорвался на крик, с такой силой сжав телефон, что затрещал пластиковый корпус. — Я исчез на два года, но ты пропал со дня смерти матери и до сих пор так и не вернулся! — он глубоко вдохнул и медленно выдохнул, прислушиваясь к звукам на том конце провода. Джон молчал, но трубку не бросил. Эта тема была болезненной для обоих, и с изрядной долей мазохизма они к ней регулярно возвращались. — Пап, прости, я сорвался. Мне нужно закончить с ремонтом, а потом я заеду к тебе с бутылкой Джека. Часов в двенадцать. Скоротаем твою бессонницу. Джон тяжело дышал в трубку, а на заднем фоне слышались грохот железа и женский смех, но, несмотря на эти звуки, создавалось впечатление жуткой тишины, настолько пронзительной, что барабанные перепонки едва её выдерживали. — Не смей использовать имя матери, чтобы оправдать собственную никчёмность. Вся твоя жажда к свободе — пустой пшик, обыкновенный комплекс неполноценности. Ты бежишь от своего ничтожества. Видит Бог, я люблю старшего сына и с детства прививал ему понятие чести, учил защищать слабых и помогать тем, кто в беде, но однажды моего сына похитили. Я предпочитал так думать. Прошло два года, и, когда надежда меня покинула, он постучал в двери моего дома, но это был уже не мой сын. Что страшнее, Дин, — когда любимые теряются, или когда вместо них возвращаются подменыши? Раздался шум, словно мобильный швырнули об стену, и тут же монотонно запели гудки. Дина колотило. Он набрал быстрый вызов, терпеливо прождал девять гудков и выслушал равнодушное: «Абонент не отвечает. Перезвоните позже или оставьте сообщение после сигнала». Дрожь перетекла в озноб, зубы стучали друг о друга. — Ты тоже считаешь меня отбросом? — прошипел он, когда пошла запись. — А, Сэм? Я, блядь, боготворил отца, следовал за ним нога в ногу. Он был для меня примером. И теперь я недостоин упоминать маму! Я, что, оскверняю её имя своим поганым ртом? Где я оступился? Когда я перестал быть одним из вас? Я вытирал его блевотину, когда он уходил в запой, а вместо футбола с друзьями — менял тебе подгузники. Чем я плох, Сэмми? Чем я плох? Тем, что осмелился пожить своей жизнью? Своей, а не идеального старшего сына и брата! Дин балансировал на грани между истерикой и агрессией, в нём боролись желание драться и подступающие слёзы. А необходимость выговориться, выплеснуть боль и разочарование, была всеобъемлющей, требовала немедленного выхода, и без разницы — сейчас ли услышит Сэм его отповедь или после. — Идите к чёрту! — заорал он и отключился. Часы показывали сорок минут восьмого. Он безбожно опаздывал. На самом деле ему уже не было смыcла ехать — такое опоздание маразматичка точно бы не спустила, выставила бы вон, как пить дать. Внезапно на него накатила дикая усталость, и это не было физическим утомлением, нет, он был разбит морально, а то, что чудом уцелело в его душе, разбивали накатывающие одна за другой волны изнеможения, — разбивали и смывали отливом, оставляя за собой пустоту. Дин был психологически истощён; все его поступки, решения и желания казались ему такими глупыми, ничего не стоящими, нелепыми, он сам был огромной несуразицей, которая по ошибке появилась на свет и теперь портит жизнь близким. Дин брёл к Шевроле и, как никогда, чётко осознавал, что его мечты недостижимы. Прав отец, он — ничтожество, и его удел — передвигать свою тушку с места на место, имитируя жизнь, пока смерть не прервёт его хождения по мукам. Как над ним, наверное, хохотали в художественном классе! Над каждой его картиной, над каждым его мазком. Бездарность! Он ускорил шаг, а ещё через секунду — побежал, дико смеясь, с совершенно безумным видом. На заднем сидении Шевроле лежал рисунок — домашнее задание, которое он сегодня должен был сдать. Изобразите счастье, сказала старая карга на занятии в прошлое воскресенье. Она сказала это небрежно, почти невзначай, словно воплотить счастье в краски и холст — нет ничего проще. Всю неделю, по ночам, Дин рисовал. Идея чего-то необъятного и абстрактного, которое можно увидеть и потрогать, захватила его, превратилась в наваждение. Всю неделю, по ночам, вместо сна он грезил счастьем — его цветами и оттенками, линиями и формами, он ощущал себя сбрендившим гением, но не мог притормозить. Эта картина была вершиной его творчества, и сейчас, на тёмной парковке, под взглядом ошарашенного охранника, он рвал её, топтал, уродовал, — уничтожал самое себя, убивал надежду на нечто прекрасное, удивительное — в своей жизни. И когда от холста остались лохмотья, гнев покинул Дина — резко, практически мгновенно, словно лопнул воздушный шарик. — С вами всё в порядке? — несмело спросил охранник, не спеша, однако, приблизиться. — Великолепно, — отчеканил Дин и сел в машину. Он не помнил, как доехал домой, поднялся по лестнице и ввалился в квартиру — очнулся на кухне, выгребая ложкой овощное рагу прямо из кастрюли и запивая его спрайтом. Во рту, будто сдохла мышь, — сдохла и разложилась, настолько был мерзким вкус, но он даже не поморщился — продолжил есть, уставившись на холодильник. — Чую очередную ссору отцов и детей, — скрипя колёсами инвалидной коляски по линолеуму, на кухню закатился Кроули. В нагрудном кармане футболки торчал неизменный сникерс. — По вам календарь можно вести. Стандартно, раз в месяц, у вас с Джоном наступают критические дни. Ну иди ко мне, я утру тебе сопельки. — Катись в ад, — огрызнулся Дин и включил телевизор. Кроули забожалось, чтобы в каждой комнате стояло по ящику. Кажется, так он пытался компенсировать недостаток свежего воздуха, солнечного света и человеческого общения. — Мать Тереза из тебя, как из меня Иисус Христос. Поцапались слегка. С кем не бывает. — Ох уж вы мои дикие кошечки! В следующий раз организуйте бассейн с желе и позовите меня. Стринги не понадобятся — у меня так давно никого не было, что встанет даже на паранджу, — Кроули разорвал обёртку сникерса, кинул её под стол и откусил кусок шоколадки. — Поцапались, мальчик мой, это, когда ты одолжил папину тачку покататься, а он щёлкнул тебя по носу и ласково пожурил, а не запретил упоминать мамулю всуе. — Откуда ты?.. — задохнулся от удивления Дин, но тут же расслабился. — Меня пробило не только на жратву, но и на бред, да? — Ой, папочка обидел, а мамочка умерла, куда же податься бедной сиротинушке? — просюсюкал Кроули, но, поймав злой взгляд Дина, прекратил кривляться. — Да, ты бредил больше, чем обычно. Расклеился, сопляк. Серьёзно, был уверен, что до сих пор ходишь у папочки в любимчиках? Ты из-за переживаний такой тугодум или все мозги достались Сэму? — он запихнул в рот остатки батончика, прожевал, проглотил с чавканьем и облизал вымазанные в шоколаде пальцы. — Джон, конечно, за тебя душу дьяволу продаст. Другой вопрос — почему он это сделает? Из-за нежной и трепетной любви к сыну или в память о мёртвой жене? — Чего ты прицепился? Смотри свой любимый телевизор и не лезь ко мне. — Да на что там смотреть? Круглые сутки крутят репортажи о самом страшном маньяке десятилетия, — Кроули выпучил глаза и начал выводить руками загадочные пассы. — Кровавый Ангел проникает сквозь запертые двери, лучшие сигнализации бессильны перед его мощью, вы будете спать и не услышите, как подкрадывается смерть! — он драматично взвыл и откинулся в кресле. — Журналистишка один, типа восходящая звезда, вещает о нём на каждом углу. Это уже похоже не на репортажи, а на восхваления. Дин заинтересованно повернулся в сторону телевизора. — Да ну, — протянул он скептически, — на центральном канале не позволят восторгаться безумным маньяком. — О, — покачал головой Кроули, — Кровавый Ангел — настоящее дарование. Творец с большой буквы. В интернет выложили пару фотографий. Это мог создать только сверхчеловек. Безумие не уничтожает талант, оно придаёт ему настолько непривычный вкус, что мы выплёвываем его, не распробовав. Вот к чему у тебя есть талант? — К вишнёвым пирогам? — хмыкнул Дин. Вопрос был ему неприятен. Сразу всплыли мысли о том, как он никчёмен и бесполезен. — Значит, бездарность. Ты — бездарность. Возьмём это за отправную точку. У тебя нет явных способностей к чему бы то ни было. Но, — Кроули многозначительно поднял указательный палец, — что мы привыкли называть талантом? Неведомую херню, которая взялась из неведомой херни и стала чьим-то отличительным знаком! О, говорим мы, он играл Моцарта в шесть лет — у него талант. А Мэри, взгляните на Мэри: она умножает в уме шестизначные цифры, — без сомнения, у неё талант! На самом деле мы не знаем, что это и откуда оно взялось, и, чтобы сделать это менее пугающим и мистическим, дали ему имя. Имя делает предмет понятным и будничным. — Как с этим связан Кровавый Ангел? — Погоди, торопыга. Следи за выводами. Если взять среднестатистического серийного убийцу, мы увидим обыкновенного невзрачного парня, тихого, спокойного, непроблемного. И потом, когда его ужасающие преступления всплывают наружу, знакомые и соседи не верят, что милый, улыбчивый мальчик зарезал десять человек, а ещё пятерых съел живьём! Они ходят и говорят: он был так добр, всегда одалживал соль по-соседски, а в прошлую пятницу помог занести диван на шестой этаж, хороший паренёк, — Кроули хлопнул по столу и ликующе закончил: — откуда только взялась у него эта жестокость? — Ты намекаешь, что талант может быть преступным? — Именно! Мы привыкли ограничивать — дар, талант, гений, называй это, как угодно! — морально-этическими рамками. Все эти жестокие дети — может, у них талант убивать домашних животных или поджигать дома? А к подростковому возрасту этот талант вырастет вместе с ними — до изнасилований и ограблений. Просто вообрази себе: школы для юных дарований, где обучают правильно расчленять или потрошить людей. — Созвонись с Кровавым Ангелом, подкинь идейку, — Дин постарался не выдать, что разговор его взбудоражил, и равнодушно пожал плечами. — Захватите Землю, и все сникерсы мира будут твоими. — Едва ли его заинтересует сорокалетний калека, — Кроули странно посмотрел на Дина и подмигнул, — скорее уж тридцатилетний механик. Не строй из себя ледяную королеву, детка. От тебя разит азартом, и я буквально слышу, как ты начинаешь думать «А что если?..» и тут же себя одёргиваешь. Тяжело покидать тихую гавань, но после эмоциональной встряски, на взводе, обрубать концы даже приятно. Попробуй как-нибудь, — он развернулся и выехал в коридор. — Кто будет подбирать за тобой фантики? — крикнул Дин ему вслед и наклонился, чтобы выкинуть обёртку в мусорку, однако под столом валялись пара хлебных крошек и дохлый таракан. — Чёрт возьми, когда он успел? Из спальни донёсся приглушённый смех.