Поворот

Гигантский мир теней раскинулся кругом, Туманный горизонт покрыл, как саван, горы, Могильные холмы теперь предстали взору, И в них погребена вся память о былом. Э. Верхарн. Первые полгода было совсем тяжко. Конечно, у меня не возникло мысли бросить его или убить, чтобы не мучился. Я и так дел натворил дальше некуда. Когда я только приступал к осуществлению своего плана, то несколько изуверски подготовил себе пути отхода. Свои деньги из банка я забрал, поменял на фунты, открыл новый счёт на поддельные документы, ещё одни выправил, предполагая, что мне придётся удирать от авроров, Министерства и Ордена Феникса в придачу. Если, конечно, останусь жив. К тому времени всё моё возвышенное стремление умереть во имя чего-то там успело испариться. Я даже этот дом заранее снял ― и в нужном мне времени. Так что бежать было куда. И теперь уже бежать вдвоём. То, что мне пришлось учиться ухаживать за совершенно недееспособным человеком, — это не самое страшное. Меня мучили те чувства, которые он во мне вызывал. Я мыл его в ванной, и мне хотелось его утопить. Я стискивал зубы до боли, когда прикасался к этому бледному телу, почти лишённому волос — под мышками разве что были да в паху, и те я регулярно удалял; я стискивал зубы, чтобы движения мои были уверенными, и меня ломало от чувства гадливости. Он напоминал мне земляного червя, которого дождь заставил выползти на свет. Впрочем, это всё были мои болезненные фантазии — если не обращать внимания на худобу и измождённый вид, он выглядел вполне пристойно. Я дико не высыпался. Ложился тогда только, когда уже начинал падать. Так мне удавалось отключиться хотя бы часов на пять. Спать приходилось с ним в одной комнате, чтобы приглядывать. На спине он начинал издавать горлом какие-то хлюпающие и свистящие звуки. Я боялся, что он захлебнётся слюной, поднимал изголовье повыше. Так ему было тяжело, он начинал мычать — я опускал его ниже. Заканчивалось всё тем, что я терял терпение и укладывал его на бок. Утром я сразу встречал его взгляд: уставая так лежать, он просыпался, а повернуться сам не мог, но меня не будил, а только смотрел глазами побитой собаки. Промучившись так два месяца, я нашёл эльфа. Буквально на следующий день я понял, как правы те люди, которые нанимают сиделку. Я поручил эльфу уборку, готовку и ночные дежурства. В общем-то, я всегда подозревал, что у этого конкретного домовика не всё в порядке с головой, так что он хорошо вписался в нашу отдельную палату с видом на море. Не считая трёхчасовой истерики, когда он только явился на мой зов, больше с ним никаких казусов не случалось. Мне, конечно, пришлось объяснить, за кем ему предстоит помогать мне в уходе, но он это так спокойно воспринял, что я окончательно утвердился в мысли, что Добби чокнутый. Правда, я не думал, что он такой умелый эльф — то-то Люциус рвал и метал, когда я лишил его слуги. Добби приходится готовить для двоих, и готовить разное, и получается у него очень вкусно. Наш больной ест только жидкое или пюреобразное, как дитя или магловский космонавт, только что не из бутылочки или тюбика. Он в принципе не может ничего прожевать. Своей стряпнёй за два месяца я его не отравил — и то слава богу. За семь лет холостяцкой жизни я худо-бедно готовить научился. Кормил я его по-прежнему сам. Избавленный от стояния у плиты, я стал намного спокойнее и терпеливее. Меня перестали раздражать чавкающие звуки, перестало раздражать, что он постоянно пачкается, что не всегда может нормально прихватить ртом ложку. Но именно тогда я стал замечать его реакции: поначалу на ту или иную пищу. Стал различать интонации и смысл в невнятных звуках, которые он издавал. Стал с ним разговаривать. Когда я первый раз ему улыбнулся, вытирая кашу с подбородка, он заплакал. Нет, я не расчувствовался, ничего подобного. Так, поговорил немного с ним, попытался успокоить. Но только через день я решился задать ему вопрос: помнит ли он всё, что было?

* * *

Слова Снейпа действительно отрезвили меня. Я вернулся домой, машинально отметил, что совсем не промахнулся во времени. Спрятав хроноворот в ящик, я провёл три совершенно мутных дня, которые напрочь изгладились из моей памяти. А потом я отравился: сварил себе яд и выпил. Это очень удобно, когда ты в доме один. Кричера я оставил после победы в Хогвартсе. На Гриммо мною были заняты только три комнаты, помещения на втором этаже я запер. Бытовой магией я научился пользоваться сам, дома только завтракал и даже не всегда ужинал. А поначалу, мотаясь по тренировкам и матчам, я, бывало, дома не жил месяцами. Получается, что домовик мне был не нужен. Можно травиться, сколько душа пожелает. Наверное, меня совершенно не волновал тот факт, в каком виде меня найдут. Так что это не было какой-то демонстрацией. Я твёрдо решил умереть. Почему яд? Почему я просто не повесился или не вскрыл себе вены в ванне? Позёр грёбаный. Был бы Снейп жив, он бы повеселился. Яд-то я сварил, но из Поттера зельевар был всегда аховый. Поэтому, провалявшись без сознания несколько часов, я очнулся. Вы ведь не будете требовать от психа, чтобы он рассуждал здраво, правда? Когда я совсем оклемался, то мне пришла в голову следующая «потрясающая» мысль: если я готов себя убить просто так, потому что жизнь мне опротивела, чего бы не убить себя с пользой для дела? Нет, я не действовал очертя голову. У меня хватало ума вначале тщательно спланировать каждый шаг, потому что всё нужно было делать быстро, в самые короткие сроки. От идеи встретить Лорда на пути в Годрикову Лощину мне пришлось отказаться. Это было слишком кардинально и меняло слишком большой временной промежуток. Так что я утвердился в мысли вернуться в 1994 год и перехватить Хвоста на пути к Вольдеморту. И мне нужен был гомункулус. В общем-то, это не усложняло мой план. Я мог спокойно растить его, пока был занят собиранием крестражей. И растил я его на своей крови, памятуя о том, что возрождение Лорда с помощью моей крови сделало его когда-то уязвимым. Пока рос гомункулус, я потратил три месяца на то, чтобы выследить Хвоста, и наметил себе временную точку, когда мне предстояло перехватить его. Я совершенно без всякого труда добыл медальон: просто забрал его из собственного дома, переместившись до того дня, когда миссис Уизли задумала генеральную уборку. Нет, я не потащил его в своё время — что я, идиот совсем? Я сделал себе тайник, в той же самой Албании: нашёл заброшенный домишко в Альпах, в Проклетии. По иронии это был тот самый домишко, который потом собирался занять Хвост со своим господином. Боже мой, как я радовался, представляя себе реакцию этого ублюдка, когда он окажется в моей власти. Совершенно в моей власти! Моим планам не помешало бы и то, что Берту Джоркинс не убьют. И слава богу. Одним крестражем меньше, кроме того, планам по проведению Турнира это воспрепятствовать не должно. Равно как и проведению Чемпионата мира по квиддичу. А вот миляга Барти Крауч-младший мне был нужен, ещё как нужен! Он должен был получить приказ от своего Лорда, должен был появиться в школе. Гарри Поттер должен участвовать в Турнире и дойти до конечного этапа вместе с Седриком. Диадему Равенкло я тоже выкрал без всякого труда. Неделя у меня ушла на перстень. Разумеется, я его не надевал и забирал со всяческими предосторожностями. Гомункулус уже выглядел как семимесячный ребёнок и бодро сучил в колбе ручками и ножками. Он вышел довольно симпатичным — не то что та тварь, которую состряпал когда-то Хвост для обрубка души Вольдеморта. Кое-что вокруг начинало меняться, и это ещё больше утверждало меня в мысли, что я делаю всё правильно. Джордж и Анжелина неожиданно помирились. Вы скажете, что это могло быть чистой воды совпадением, и будете правы. Но мне тогда любой чих мироздания казался чуть ли не знамением свыше. Вот взять хотя бы чашу. Мне же несказанно повезло! Во-первых, моя слежка за Лестрейджами не была обнаружена. Во-вторых, невероятной удачей стало то, что чашу относил в сейф Рудольфус. Как было не поверить? Скажите, как? У Беллатрикс фирменным Непростительным было Круцио, у Вольдеморта — Авада Кедавра. Моим фирменным стало Империо. Я так поднаторел в нём, что мог бы, пожалуй, конкурировать с Самим в прочности заклятия и глубине проникновения в человеческое сознание. Ещё я значительно продвинулся в трансфигурации — Минерва могла бы мной гордиться, да. С такой точностью воссоздать чашу Хельги, опираясь только на воспоминания! Я заслужил высший балл, не правда ли? Собственно, эту копию Рудольфус и поместил в сейф. И вот они все были передо мной — все четыре. Я сидел в албанской хижине, разложив крестражи на шатком столе, любовался на них, поглаживал тускло сияющий металл. Я был счастлив.

* * *

Том всё помнил. Мне хотелось спрятаться куда-нибудь, отсидеться хотя бы сутки, чтобы не видеть его. Разумеется, утром, как обычно, я привёл его в порядок, помог справить нужду и накормил завтраком. Но я старался поменьше смотреть ему в глаза. Я был уверен, что он меня ненавидит. Я бы ненавидел. По моей милости бывший кандидат на роль властителя мира превратился в овощ, к тому же всё помнящий и вполне разумный. Идея с видеомагнитофоном пришла мне в голову как раз в то время. Это была возможность поменьше с ним говорить. В сущности, я копировал тётку, которая сажала когда-то маленького Дадли перед телевизором, чтобы он ей не мешал. И вот я притащил телевизор с видеомагнитофоном в спальню, сунул одну из кассет — набирал я их просто по принципу: больше музыки и ретро. Когда я готовился к домашнему сеансу, царило гробовое молчание. Том, впрочем, не закрывал глаза, а смотрел на экран. Я не помню, как называлась картина. Она была на английском с испанскими субтитрами. Там ещё танцевал смешной такой актёр с зонтиком, шлёпал по лужам, пел, со столбами обнимался. И тут вдруг Том замычал. Я подошёл к кровати и посмотрел на него. Чёрт возьми, а ему нравилось. Он даже осклабился. Я взял платок и вытер ему выступившую в углах рта слюну. Если бы он мог, он бы, пожалуй, тыкал в экран пальцем. — Как тебе? — усмехнулся я. — А! А! — Ну, смотри, смотри. Этот клоун на экране стал бить чечётку, и Том засмеялся. Лучше, конечно, вам никогда не слышать такой смех: вряд ли вас порадовали бы эти булькающие звуки. Но для меня это был смех. И тут я прилёг к нему на кровать. А потом опять вытер ему рот, потому что мужик как раз сунул голову под водосточную трубу, и Том забулькал уж слишком… «гомерически». Я смотрел на этот ошмёток, который остался от человека: глаза были такие живые, и ещё не старые совсем глаза. Красивые. — Повыше не хочешь лечь? — спросил я, усиленно моргая. Том замычал утвердительно. Я посадил его повыше, потом погладил по голове. Чёрт. Тут он издал какой-то новый звук. «А» с придыханием в начале. Он пытался добавить согласную. — Что? — Га-а.. Га-а… Тут до меня дошло, что он пробует произнести моё имя. — Уфф… А который у нас час? — деловито спросил я, наглаживая стриженый седой ёжик у Тома на голове. — Ты смотри, я проверю, как там Добби. Я сейчас вернусь. Ни на какую кухню я тогда не пошёл. Просидел на корточках в коридоре, подпирая стенку и пытаясь отдышаться.