Поворот

В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов, Стать сильным, как они, тебе не суждено; На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав, Ты будешь, как больной, смотреть через окно. Э Верхарн Лучше не стало. Теперь меня кидало от жалости к нему в откровенную злость. Нет, я не срывался. Я не повышал на него голос. Кажется. В такие минуты я всё больше молчал, продолжая на автомате выполнять свои каждодневные обязанности по уходу. Иногда не выдерживал и перепоручал Тома домовику, а сам уходил бродить по пляжу. Потом на меня накатывало «что я такое делаю?», и я, возможно, слишком рьяно бросался всё исправлять. Странно, но я совершенно не отождествлял этого человека с тем магом, который убил моих родителей. Я, конечно, знал, что это он и есть, но, наверное, во мне за прошедшие годы успело перегореть многое. А возможно, тот путь, который меня сюда привёл, показал, что сорваться и начать падать не так уж и сложно. Особенно когда ты отчаялся. Иногда я думал, что моя раздражительность — от вынужденной изоляции. Мы живём на окраине Кастель-Пладжа-де-Аро. Побережье там так густо застроено, что найти уединённое место было непросто. Но я его нашёл. С трёх сторон дом закрывают деревья, скалы, а пляж, несмотря на близость какого-то пансионата, в этой части берега практически пустой. И вообще это частная собственность. Конечно, не будь я магом, мне было бы тяжело выкатывать Тома к морю. Но кресло само едет, а я только создаю видимость усилий. Если и заметит кто, пусть думает, что я силён, как терминатор. В городке я нашёл пару укромных мест, куда могу аппарировать, чтобы выбираться в магазины. Если бы рядом были дома, в которых жил кто-то постоянно, то мною бы наверняка заинтересовались — тут просто необходима машина. Или хотя бы мотоцикл. Но туристам и отдыхающим не было до нас никакого дела. Что касается языка, то сначала я пользовался разговорником, потом освоил самые необходимые фразы на бытовом уровне. Мне этого хватало. Общаться с кем-то у меня не было никакого желания. Что происходит в магическом мире, я совершенно не знал. Можно было бы поискать магов в соседних городах, найти совятню, послать птичку в Лондон, в отделение магической почты в Косом переулке, заказать подшивки «Пророка», но я боялся. Рядом жил своей жизнью обычный магловский городок. Никакого апокалипсиса, следовательно, я не устроил. Мне этого хватало. Потом Добби, глядя на мои метания, предложил купить радиоприёмник. Не знаю, почему мне это не пришло в голову раньше. Купил, нашёл частоту британского магического радио. Кое-что услышал о себе: я считался пропавшим без вести в 1995 году, во время Турнира. Получается, что всё я тогда сделал правильно, хотя бы в том, что касается магии и воздействия на время. Слышал я и о Дамблдоре: он сумел удержаться на должности директора, и, кажется, с поста главы Визенгамота его тоже не турнули. Выкрутился, как обычно. Конечно, о маленьких людях, вроде некоторых учеников Хогвартса, по радио ничего не сообщали, но я был уверен теперь, что все они живы. Поэтому я убрал радиоприёмник подальше. Так просто было бы подать о себе весточку Альбусу. Вряд ли бы меня упекли в Азкабан за махинации со временем. По голове бы не погладили, конечно, так ведь победителей не судят. Формально-то я дело своё сделал: Лорда больше не было в природе. А был Том Риддл, лежащий, как бревно, и пускающий слюни. Почему я скрывался? Какое мне было дело до бывшего Вольдеморта? Почему я навесил на себя эту обузу? Отчасти потому, что у меня не то что никаких заслуг в деле победы над Вольдемортом не было, а наоборот — плакал по мне Азкабан по сумме всех непростительных, мною использованных. И если Том и не Лорд теперь, так это потому, что крестражи он разрушил сам. Он должен был умереть, но выжил. Хотя бы так. Возможно, силы в нём как в маге было столько, что сгорела только она. Поначалу я беспокоился, что начнутся неконтролируемые всплески, вроде тех, какие случались у меня в юности, когда я злился. Но Том был пуст. Ещё потому, что он не дал мне погубить себя. Как не дико это звучит, но я был ему обязан. И ещё по какой-то причине, которую я не мог тогда себе объяснить. Пришлось бы слишком глубоко рыться в собственной душе, а мне этого не хотелось. Бывали и другие, хорошие, дни. «Ёжику» доставалась очередная порция поглаживаний, читались книги. Чего мы только не осилили: и Стивенсона, и Дойла, и Диккенса — правда, не всё, а чтобы заканчивалось хорошо, так что обошлись без «Лавки древностей» и с «Копперфильдом» я тоже долго раздумывал. Такой настрой держался у меня ровно до того момента, когда я начинал обращать внимание на то, что делаю. Стоило мне над этим задуматься, как я опять срывался. Я вот говорил, что не повышал на Тома голос, но однажды сделал хуже. Я пришёл в спальню и применил к Тому легилименцию. Кто бы мне объяснил, зачем я это сделал? Но сделал и насмотрелся. Если таким образом мне хотелось задушить в себе ростки жалости к нему, то результат вышел совершенно противоположный. Я никогда не был особо силён в этой науке, но и не встретил никакого сопротивления, потому рылся в памяти Тома, как хотел. Странные ощущения. Пожалуй, у меня только одна мысль была более или менее чёткой: хотелось придушить Альбуса. Что, совсем ничего нельзя было сделать с одиннадцатилетним ребёнком? Пусть даже с такими тараканами в голове? Это же… как его… это же ересь какая-то: значит, вот так и родился тёмненьким и Авада по нему плакала. Тома, конечно, тоже хотелось придушить: чтобы не мучился. И себя заодно, особенно когда я увидел себя со стороны в его воспоминаниях.

* * *

— Экспеллиармус! Питер отлетел назад и врезался в грязную стену, его палочка оказалась у меня, и я тут же её сломал. Аппарировать из этой хижины было нельзя — уж я позаботился. Но Питера всё же связал. — Привет, Хвост. Давно мы виделись в последний раз, — я подошёл к нему, откидывая капюшон мантии с головы и поёживаясь невольно от собственных глумливых интонаций. — Просто в другой жизни. Он дико заорал. Опешив, я подошёл ближе и наклонился. Своими воплями он меня чуть не оглушил: — Прочь от меня! Прочь! Ты умер! Кто умер? Тут до меня дошло, и я расхохотался. — Питер, я тебя понимаю: тут такое плохое освещение. А ты приглядись получше. Он пригляделся, и глаза у него стали, как два галлеона. — Гарри… Гарри?! — Вот ведь, узнал. — Не может быть, — Питер был так ошеломлён, что даже забыл, что на него напали, связали и лишили палочки. — Тебе четырнадцать. — Разве? А ты подумай ещё. Он подумал. — У тебя есть хроноворот… — Точно! Это ты верно подметил, Хвост! — Что тебе от меня надо? Ты меня хочешь убить? — Убить? Ну что ты, Питер, — промолвил я ласково. — Для начала я хочу познакомить тебя с твоим Хозяином. Схватив за грудки, я поднял его повыше и усадил, прислонив к стене. — Вот смотри, — достав из мешка крестражи, я разложил их на столе. — Вот это твой Лорд. Точнее части его души. Кроме той, которая блуждает сейчас по албанским лесам где-то неподалёку. Хвост смотрел на меня, как на ненормального. — Питер, какой ты невежественный! Ты ничего не слышал о крестражах? — Нет. — Сейчас я тебе всё объясню… Надо отдать Питеру должное: он схватывал всё буквально на лету. — Ты хочешь убить Лорда? — спросил он, когда я кончил говорить. — Точно! — ответил я всё с тем же глумлением. — Какой ты умный! — Получается: в будущем ты его не победил? — глазёнки-то заблестели. — Победил. Но, понимаешь, меня не всё там удовлетворяет. Не доволен я собой. — Ты псих. — Не отрицаю! — отозвался я с воодушевлением. — Но ты мне поможешь. — Да пошёл ты в жопу! Я сам не понял, как взмахнул палочкой. — Круцио! Хвост завопил, корчась на полу от боли. Надо же, с первого раза получилось. — Фините. Глядя на своего пленника, который, тяжело дыша, приходил в себя, я задумался. Чувствовал ли я к Хвосту особую ненависть, когда применял Непростительное? Нет, вроде. Хотя у меня есть причины его ненавидеть. Ну кто такой Хвост? Так, мусор под ногами. Хмыкнув, я озадаченно приподнял брови и повторил попытку. И опять удачно. Питер уже скулил и умолял прекратить, и обещал, что сделает всё, что я прикажу. — Вот и молодец, — я наклонился и похлопал Питера по щеке. — Хороший мальчик. А теперь лежи тихо и не мешай мне. Я стал готовиться. Вообще-то я собирался воспользоваться одним тёмномагическим ритуалом: заманить кусок души Вольдеморта в гомункулуса. Кстати о гомункулусе. Я поставил колбу на стол. — Какой милый малыш, не правда ли, Питер? Человечек молчал, только причмокивал губами. Он был голоден. Подойдя к Хвосту, я разорвал на нём одежду. Потом сделал глубокий надрез у него на груди. — Если ты дёрнешься и уронишь мне будущего Тома, тебе будет очень больно. Очень. Взяв гомункулуса, я пристроил его у Питера на груди, чтобы он смог сосать кровь. Петтигрю заскулил от отвращения, но не посмел двинуться. Я же смог заняться делом: убрал крестражи в мешок, отодвинул стол в сторону и стал чертить на полу пентаграмму, окружая её символами.

* * *

— Том? Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и еле дышал. — Том! Я лёг рядом, навис над ним, повернул его лицо к себе. — Ты меня слышишь? Он слышал. Его дыхание участилось. Он боялся меня. — Посмотри на меня. Пожалуйста. Он открыл глаза. В них были стыд, усталость и боль. Во мне мутной волной взметнулась злоба, но тут же угасла. Я был ничем не лучше его прежнего. — Прости меня… Я разжал пальцы, потом осторожно погладил Тома по щеке. — Простишь? Он закрыл глаза, что означало «да». Господи, а что ему ещё оставалось-то? Ведь он от меня полностью зависел. Я не смог сдержаться и прерывисто вздохнул. Потом осторожно обнял Тома. — Что же делать? Жить как-то надо… — Га-а… Он был худым, очень лёгким, тёплым. От него всегда приятно пахло травками. Я посмотрел в окно. Вечерело, море было совсем тихим — отсюда мне был виден клочок пляжа и немного тёмной синевы. Уложив Тома на кровать, я вскочил и приволок каталку. — Там уже не жарко, — заговорил я, расстилая на кровати рядом с Томом простыню, перекладывая его, голого, сверху и заворачивая в тонкую ткань. — Мне мысль вдруг пришла — уже почти год тут торчим, а ты ни разу не купался в море. Он испуганно замычал. — Да ты что? — подняв его, усадил в кресло. — Всё нормально будет. — Я сунул палочку в наручные ножны. Обычным порядком я выкатил коляску на берег, к самой кромке прибоя. Разделся, распеленал Тома, поднял его на руки и стал не торопясь входить в воду. Его тело было совершенно расслаблено, испуг выдавали только зажмуренные веки. — Не бойся, я тебя держу. Зайдя по пояс, я осторожно присел, так что вода покрыла Тома. Он замычал, потом веки его расслабились, уголки рта чуть дрогнули. Распрямив ноги, я зашёл по грудь. Постоял так, повернулся налево, направо, чтобы Тома омывало всего. Держать это тело в воде было совсем не тяжело. Том что-то слабо промычал и опять улыбнулся. — На первый раз хватит? Он открыл глаза, посмотрел на меня, опустил веки в знак согласия. Я осторожно отнёс его к каталке, усадил и завернул в простыню. — Сейчас вернёмся домой, — говорил я нарочито бодрым тоном, — а там уже пора в ванну. В горле у меня стоял ком — мне было стыдно. В воде Том улыбался — ему было хорошо, но когда он смотрел на меня, я видел, что он по-прежнему меня опасается, словно сейчас я ласков с ним, но в любой момент могу сделать что-то ещё, такое же непотребное, как сегодня. Говорить ему о том, что мне тяжело, было бы нечестно. Он не навязывался на мою шею — я сам принял решение спрятать его и ходить за ним. И уж конечно, не в его положении жалеть здорового двадцатипятилетнего парня. Я развернул коляску и покатил её к дому.