Дело улыбающейся Евы

― 1 ― Джон Уотсон Мисс Уэбстер жила в том районе, где старина, сохранившаяся ещё после Великого Пожара, постепенно сдавала позиции, уступая место новым, по большей части доходным домам. В одном из таких строений и снимала квартирку бедная девушка, учинившая своей внезапной смертью такой переполох. Мы озадачили своим появлением хозяйку, миссис Кроучер, но, выслушав объяснение инспектора, она несколько желчно промолвила, что факт смерти мисс Уэбстер несколько обелил девушку в её глазах: она решила, что та «загуляла», и уже думала отказать ей от дома. А ведь барышня казалась такой приличной ― и не поверить, что артистка. Вручив нам запасные ключи, она заявила, что, если родственники мисс Уэбстер в ближайшее время не приедут за вещами, она сама освободит помещение. Холмс поинтересовался, сколько же хозяйка берёт за квартиру, и, услышав сумму, тихо присвистнул. Однако, когда мы поднялись на третий этаж, открыли дверь и оказались внутри, сумма не показалась такой уж завышенной: в квартире, пусть и маленькой, имелся вполне современный унитаз, а в ванную поступала горячая вода ― благо кухонька помещалась совсем рядом. Конечно, воду наверняка приходилось экономить, но для одинокой девушки, целый день проводящей на работе, условия представлялись вполне сносными. Собственно, вещи мисс Евы сводились к одежде, разложенной в шкафу, коробочкам и склянкам на туалетном столике и кое-каким безделушкам, оживлявшим обстановку. В комнате было чисто: коврик тщательно выметен, пыли на мебели совсем немного ― ровно столько, сколько накопилось со времени отсутствия хозяйки. В шкафу чем-то приятно пахло благодаря саше, запрятанным под бельё и платья. У стены стояли старые клавикорды ― ещё один повод брать с жилички больше. Вскоре хозяйка, видимо, решила, что её отсутствие выглядит несколько неприлично, и явилась, но только затем, чтобы сопровождать всякое наше действие комментариями. Инспектор поглядывал на Холмса ― насколько у того хватит терпения слушать женскую болтовню, но Холмс не пытался прервать хозяйку. Он проверил клавикорды ― как они звучат. ― Они настроены, сэр. Мисс Уэбстер каждый вечер упражнялась, если было не поздно. Или по утрам. Пела она очень красиво ― уж не отнять, поэтому соседи не жаловались. ― Тут её внимание привлёк Макдональд, шарящий в шкафу. ― Сэр, неужели вы будете пересматривать дамское бельё? ― Представьте себе, да! ― заявил инспектор и выудил из-под стопки нижних юбок узенькую шкатулку. ― Я так понимаю, приходящая прислуга в шкафу не прибиралась? ― заметил Холмс. ― Нет, сэр, это не входило в её обязанности ― только мытьё полов, кухни, чистка ковров, стирание пыли, проветривание… ― Мы поняли, миссис Кроучер, ― прервал хозяйку Холмс. Открыв шкатулку, мы обнаружили там несколько записок любовного содержания ― просьбы о свидании, благодарности за свидания, старательное выписывание чувств ― с юношеской наивностью, но искренне. Все они были подписаны инициалами «Дж. Э.», то есть Джеффри Эллингтон. В комнате нашлись и другие письма ― их не прятали, а хранили в подзеркальном столике. Они просто лежали там стопкой ― все из Клэра, от мистера Роберта Холидея. Инспектор тут же списал адрес, чтобы связаться с роднёй девушки. ― Я думаю, их стоит забрать и почитать в спокойной обстановке, ― промолвил Холмс. ― Заедете к нам, инспектор? ― Ох, мистер Холмс, мне ещё предстоит выполнить кучу формальностей, ― вздохнув, ответил Мак. Он выложил на стол коробочки с украшениями ― недорогими, но изящными, собираясь делать их опись. ― Миссис Кроучер, принесите чернила, будьте любезны. Эти уже никуда не годятся. ― Тогда мы возьмём письма с собой, ― сказал Холмс. ― Возможно, тут найдётся что-то полезное в расследовании. Заберёте их у нас потом. Отметьте там у себя, что их восемь. ― Если обнаружится что-то любопытное, хотя вряд ли, я вас извещу, ― согласился инспектор. Холмс подошёл к нему и что-то шепнул. Макдональд кивнул. ― Вас понял, сэр. В душе я порадовался, что Холмс наконец-то собрался ехать домой. Ему стало уже немного лучше, но переутомление нам ни к чему. Чтение писем ― не такое уж тяжёлое занятие, к тому же читать их наверняка он попросит меня, а я смогу убедить его прилечь. Дело мисс Уэбстер вызывало во мне противоречивые чувства: с одной стороны, в душе я радовался, что оно вообще возникло на горизонте ― небольшое расследование давало Холмсу хоть какую-то иллюзию работы; с другой ― дело это явно не дотягивало даже частично до уровня, достойного его талантов. Я старался не делать замечания ни по поводу образа жизни мисс Уэбстер, ни по поводу её пристрастия. И не потому, что во втором пункте Холмс бы принял мои слова за намёк. Просто по причине нездоровья у него не получалось хранить тот отстранённый и холодный вид, который он всегда напускал на себя во время работы. Он позволял вырваться из-под контроля только азарту охотника, исследователя, а «всякие сантименты», как он выражался, оставлял на откуп мне. А сейчас мой друг всё больше и больше погружался в пресловутые сантименты: он явно сочувствовал девушке и не пытался это скрывать. Когда мы приехали домой, Холмс, сменив пиджак на халат, без сопротивления согласился с моим предложением прилечь, пока я читаю письма мистера Холидея, таким образом косвенно признавшись в усталости. Я вспомнил, что завтра ведь похороны и нам придётся ехать на кладбище ― исключительно как добрым христианам, хотя таковыми нас трудно назвать. При ином раскладе имелась бы надежда встретить на похоронах молодого Эллингтона, да только юноша уже наверняка вернулся в колледж. Хотя… Я посмотрел на Холмса, растянувшегося на диване. Он скрестил руки на груди, и взгляд его бесцельно застыл где-то на уровне оконных гардин. ― Скажите, ― спросил я его, ― а поклоннику Евы вы или инспектор в самом деле собираетесь послать телеграмму? ― Разумеется, нет. Это было сказано лишь для девушек, чтобы они сами не бросились искать молодого человека. Подумайте, доктор: никто не приходил на квартиру к мисс Еве, никто не справлялся о ней в театре, никто не искал её через газеты, никто не обращался в полицию. ― О господи… Неужели вы думаете, что Джеффри её убил? ― Меня очень интересуют два вопроса: вернулся ли Эллингтон в колледж ― узнать я попросил инспектора, когда мы с вами уходили. И мне чрезвычайно хочется познакомиться с Эллингтоном-старшим. Знал ли он о личной жизни сына? Видел ли девушку? То, что молодые люди таились, ещё ни о чём не говорит. Собственно, вариантов развития событий в ту ночь всего два: первый самый невероятный, второй совершенно элементарный, и он мне кажется единственно возможным. ― И какие же это варианты? Холмс повернул голову и наконец-то посмотрел на меня. ― Подумайте, милый Уотсон, ― улыбнулся он. ― Вы же считаете дело мисс Евы достаточно лёгким даже для инспектора Скотланд-Ярда. И вы совершенно правы, кстати. ― Мне или думать, или письма вам читать, ― проворчал я. Холмс рассмеялся. ― Подойдите ко мне, ― попросил он. Удивлённый, я подошёл к дивану. ― Наклонитесь. Да не улыбайтесь вы! Я рассмеялся и поцеловал его. ― Вот почему тут дедукция вас не подводит? ― съязвил Холмс. ― Ладно. А теперь читайте. То, как он на меня посмотрел, совершенно не вязалось с его иронией, а за такой взгляд я ему готов был прочесть вслух всего Уитмена, не то что несколько писем. Я укрыл его пледом и поправил подушку. ― Так я засну, ― как-то тихо пожаловался Холмс. ― И поспите, ― ответил я, беря его за руку. ― Всё равно у мистера Холидея ужасный почерк, и мне в нём ещё нужно разобраться ― что это за чтение, если придётся спотыкаться через каждое слово? Наклонившись, я прижался губами к его лбу, на всякий случай проверяя, нет ли температуры. ― А вы почти перестали кашлять, ― шепнул я. К стыду своему, я совершенно не мог думать о загадке несчастной Евы. Весь день мои мысли крутились вокруг двух вещей: только бы Холмсу не стало хуже и когда я уже смогу хотя бы взять его за руку. Определённо, он бывал прав, когда отпускал ядовитые насмешки по поводу любви. О, если бы я только был уверен, что в его словах есть и доля самоиронии, я бы не переживал. Холмс смотрел на меня как-то странно: испытующе, словно хотел что-то сказать и не решался. И уж явно не то, что он произнёс наконец: ― Там ведь вполне приличный почерк, правда? Я вынужден был сознаться. ― Правда. Я просто хочу, чтобы вы немного отдохнули. Всё равно до ужина ещё есть время, и мы можем почитать письма и после. Говоря это, я поймал себя на том, что поглаживаю Холмса по голове. ― Попробую уснуть… ― пробормотал он, поворачиваясь носом к спинке дивана. ― Хорошо. Я оставил его в покое, устроился в кресле и развернул первое письмо. ―2― Шерлок Холмс У меня нет привычки прятаться за фразы вроде «мне надо отдохнуть» или «мне надо подумать». Чувствовал я себя лучше, но всё же устал за день. Лёжа с закрытыми глазами, я не заметил, как заснул. Мне казалось, что я продолжаю просто лежать так, зная, что Джон сидит рядом в кресле и читает письма отчима Евы: я ведь точно слышал, как шелестят листы. А потом вдруг на пороге гостиной появился Питерс. Он стоял молча, и, кажется, только я его и замечал. Встав с дивана, я подошёл к нему, и мы тут же оказались в театре. Питерс рисовал там декорации к спектаклю, и весь сон сводился к бесцельному блужданию за кулисами между огромными фальшивыми скалами, массивами кустов, пока я не оказался почему-то стоящим на коленях и рисующим на холсте, лежащем на сцене. Я водил по нему прямо руками, испачканными в краске, линии складывались в какой-то странный образ. Сон порождал неприятные ощущения тревоги, и я открыл глаза, уставившись в тёмно-бордовую спинку дивана. Прислушавшись, я уловил всё тот же шелест бумаги и слабое поскрипывание кресла. Есть определённая слабость в моём желании, которое появилось сразу: обратить на себя внимание Уотсона. Не скажу, что за последние месяцы я утратил остроту мысли или потерял способность концентрироваться на работе, и всё же Джон определённо выбивал у меня почву из-под ног. Я постоянно думал о нём, слишком желал его, слишком зависел. Нельзя так привязываться к человеку ― насколько бы он ни был хорош, людям свойственно остывать, чувствам ― становиться привычкой, терпению — иссякать. Люди в какой-то момент покидают нас. Наиболее честны женщины: они просто устают и уходят в лучший мир. Мужчины прикрываются временем, изменчивостью интересов, мест и обстоятельств. Всегда найдётся что-то, что окажется важнее: благо страны, долг перед кем-то или чем-то и ещё множество самых разных вещей, несомненно значительных, если бы они не являлись всего лишь попыткой сказать вам в завуалированной форме, что вы стали не нужны. Я уже заранее мог предугадать, что однажды Уотсон скажет мне о своём желании вернуться к врачебной практике ― и не в том мизерном объёме, что появился у него благодаря любезности нашей хозяйки. Потом ему надоест ― и тут у меня есть варианты, что раньше ― терпеть мой характер, выслушивать мой бред, бороться с моими дурными наклонностями, или жить, постоянно таясь от окружающих и боясь за свою репутацию. Я никогда не сбрасывал со счетов, что у Джона есть тяга к женщинам ― не фальшивая, не в качестве прикрытия, а настоящая. Множество людей вьют семейные гнёзда, потому что так принято, потому что так велит общественный или религиозный долг, но Джон принадлежит к числу людей, которые нуждаются в прочном союзе. Глупо с его стороны рассчитывать, что он сможет обрести такой союз со мной. Я могу лишь стремиться привязать его к себе как можно крепче ― любым способом, потому что давно уже признался себе, что нуждаюсь в нём. Накатившая тоска заставила стиснуть зубы, и я ведь знал, что есть замечательное средство, такое прекрасное средство разом избавиться от неё. Как глупо с моей стороны было лечь на диване, а не в спальне. У меня промелькнула мысль: надо найти повод, чтобы отослать Уотсона или наверх, или под каким-то предлогом заставить спуститься к хозяйке. Просто встать и пройти мимо него в свою комнату я стыдился. А почему я решил, будто ложь о том, что мне мешает шуршание бумаги, будет воспринята более спокойно, чем мои попытки удалить его из комнаты? Боже мой, до чего всё это фальшиво! Это ведь Уотсон внушил мне мысль, что в моём пристрастии есть что-то дурное. А что тут дурного? Он же врач ― врачи галлонами выписывают пациентам опиаты, а это, напротив, стимулирующее средство, оно безвредно. Уотсон скорее всего считает меня кем-то вроде покойного своего пьяницы-брата. Только что я как мальчишка страдал, размышляя о том, что Джон может охладеть ко мне, а сейчас я готов был накричать на него и уже без всяких оговорок просто потребовать, чтобы он оставил меня в покое. Я лежал, крепко зажмурившись и кусая губы, и не услышал, как Джон встал с кресла и наклонился надо мной. Слава богу, он не осторожничал. Почувствуй я в его прикосновении хоть долю робости, я бы не выдержал и взорвался. А так у меня только холодная волна прокатилась по позвоночнику, но я немного успокоился. Поглаживая меня по плечу, он шепнул: ― Плохо? ― Мне не по себе… ― буркнул я в ответ. ― Не надо, пожалуйста. Отвлекитесь хотя бы на чёртовы письма. Всё не смертельно. Просто отвлекитесь. ― Что там в них? ― спросил я холодно. Уотсон не обиделся ― он понял меня правильно и вернулся в кресло. ― Лучше расскажите мне, ― попросил я мягче, когда он взялся за первое письмо. ― Извольте, ― сказал он, закуривая сигарету. Потом посмотрел на меня с сомнением и всё же передвинул к дивану маленький индийский столик и выложил на него портсигар и спички. Я улыбнулся и тоже закурил. ― Так… что я из них вычитал, ― Уотсон разложил письма веером на соседнем кресле. ― Насколько я понял, это покойная матушка Евы всячески поощряла её склонность к музыке и всерьёз считала, что из дочери выйдет певица. Семейные обстоятельства складывались не слишком хорошо, поэтому такое занятие для дочери миссис Уэбстер не смущало. Но потом она вышла замуж и, видимо, удачно. Правда брак, очевидно, длился недолго. Я слушал и кивал, выпуская дым, но не слишком затягиваясь. ― Судя по первому письму, отпуская падчерицу в Лондон, мистер Холидей нашёл ей жильё: комнату у надёжной женщины, но девушка с хозяйкой не сошлись характерами. Тут отчим пеняет ей на несдержанность, ― Джон постучал пальцем по бумаге. ― Однако он согласился увеличить ей сумму на содержание и даёт советы по поиску жилья и вообще пишет о всяких мелочах, которые помогут лучше устроиться в столице ― вплоть до инструкций, как не переплатить кэбмену, ― мой доктор усмехнулся. ― Они поссорились, ― заметил я. ― Как вы узнали? ― Писем слишком мало. Но Ева их хранила: она в душе признавала правоту отчима в некоторых вещах, но упрямо держалась за своё мнение. ― Она написала мистеру Холидею о молодом человеке, ― кивнул Уотсон. ― И получила неодобрение в ответ. ― Разумеется. И предостережения определённого рода. Но, видимо, они запоздали. Банальная история, в общем, но почему-то она меня трогала и не давала покоя. ― Завтра похороны, ― сказал я. ― Вы собираетесь поехать? ― Стоит поддержать Питерса. Нужные сведения достанет нам инспектор ― это его дело, в конце концов. Пусть поработает. Полиция тоже бывает полезна. Уотсон усмехнулся. ― Вполне возможно, что ко второй половине дня мы уже что-нибудь узнаем о молодом человеке. Да и почтенного адвоката стоит навестить. ― Не сообщая ему подробностей? ― Да, для начала прикинемся наивными простаками. ― Я потянулся и заложил руки за голову. ― Любопытно, чем нас сегодня порадует миссис Хадсон. Мой дорогой Уотсон просиял. Иногда стоит поесть и через силу, чтобы порадовать его. ―3― По дороге на кладбище я смотрел в окошко кэба на сырой промозглый город, уже стряхнувший с себя зиму, но всё ещё напоминавший тяжелобольного. Я ненавижу Лондон, ненавижу его так же, как белый порошок, который развожу в семипроцентном отношении. Этот город ― смрадный, задымлённый, с вечно серыми фасадами в тёмных потёках, с густыми туманами, когда не видно ничего на расстоянии вытянутой руки, он совершенно отравил меня. Но, выехав за его пределы, я начинаю через сутки метаться от обилия света и свежего воздуха, от аккуратных сельских пейзажей, от зелени, расчерченной оградками на прямоугольники. Лондон ― это не Сити, это не пышные фасады немногих фешенебельных улиц, не громада Хрустального дворца и зелень парков и цветников. Это бесконечный лабиринт, наполненный запахами, звуками, шумами. Или пустота дворов, где одинокие жители, стоя у своих дверей, кажутся призраками, слившимися со стенами зданий. Грязный ил Темзы, гудки катеров и пароходов, разноязыкая толпа в порту и доках, все оттенки кожи, запах опиума, пряностей и чая. Руки, свободно гуляющие по чужим карманам, свистки констеблей, вопли и смех продажных женщин. Это мои угодья, где я охочусь. Я ненавижу этот город, но не могу без него жить. Дорога до кладбища заняла много времени. Мы переехали через мост Ватерлоо, миновали Камберуэлл. От центральных ворот Нанхэда на Линден Гроув до места захоронения девушки пришлось долго идти по главной аллее, а потом плутать по боковым. Питерс купил ей место на новом участке, где надгробия ещё не скрылись стыдливо за деревьями. Мы немного опоздали и пришли, когда священник уже заканчивал читать молитву. У могилы было довольно многолюдно: пришли все хористки и миссис Бэрроуз, от театра прислали венок. Не у всех девушек нашёлся траур ― некоторые просто подобрали что-то самое тёмное из одежды и вместо шляпок прикрыли головы платками, что делало их похожими скорее на работниц с фабрики, чем на актрис. Питерс тоже ограничился только траурной ленточкой. Он мимолётно взглянул на нас ― одетых в чёрное, согласно случаю, ― благодарно кивнул и опять стал смотреть на гроб. Лицо его приняло отсутствующее и задумчивое выражение. Девушки во главе с костюмершей всхлипывали, а он сохранял странное спокойствие. Мой род занятий заставляет часто посещать похороны, но я давно не был на кладбище без определённой цели, связанной с очередной загадкой, без стремления наблюдать, следить за выражением лиц на церемонии, искать взглядом якобы случайных зевак. Сегодня таковых не предвиделось: просто скромные похороны девушки, в причинах гибели которой я уже не сомневался. Питерс... Этот своеобразный человек притягивал меня, всё больше напоминал мне мою тень, в нём открыто кричали о себе мои же страхи, странности, которые я привык прятать глубоко в душе. Я смотрел на его наивно-детское выражение лица и вспоминал себя много лет назад. Самое ужасное моё воспоминание связано со смертью матери. Она долго болела, но к её состоянию уже все привыкли в доме, а я мало что понимал. Для меня болезнью являлся жар или головная боль, но не странная вялость, частый дневной сон, когда все в доме ходили на цыпочках, а нянька уводила меня гулять. Когда матери стало совсем плохо, меня отправили к бабушке, жившей в Лондоне. Бабушка сохранила французскую живость и непосредственность, и я уже вполне сознательно влюбился в эту прекрасную женщину. Но я не знал причины моего отъезда из дома, и однажды всё изменилось, когда мне сообщили, что матери больше нет. Этому предшествовали два пустых и холодных дня, когда бабушка уезжала куда-то, а вернулась вдруг постаревшей, укутанной в чёрное. Мне сказали, что мать умерла, но я не понимал, что это значит. Мне приходилось видеть похороны, и это зрелище вызывало во мне только детское любопытство и некий нервный зуд, но никак не горе. Я просто не осознавал в полной мере, что это такое. Бабушка частенько плакала, чем приводила меня в состояние полной беспомощности. К счастью, она не отличалась сдержанностью Холмсов в проявлении чувств, и когда я пытался её обнять, чтобы хоть как-то утешить, она меня не отстраняла. Я помню, как мы однажды гуляли с ней в Гайд-парке. Я даже помню ту аллею, где воображение моё вдруг разыгралось: я представил себя лежащим в гробу и родных, оплакивающих меня. И я понял, что ничего не смогу сделать — меня уже не будет. Совсем. Семья у меня никогда не отличалась религиозностью, и с церковью мы имели дело как с неким необходимым институтом, с традицией, приносящей несомненную пользу для общества. Но веры в загробную жизнь во мне не воспитали, и никто не рассказывал мне утешительных сказок о том, что умершие смотрят на живых из рая. Понимание того, что меня не станет совершенно, поразило тогда недетским ужасом. Потом страх вроде бы прошёл. Но со мной начались странности: упоминание о чьей-то болезни или смерти, или несчастье ввергало меня в тоску и слёзы. Я отказывался от еды и мог что-то проглотить только после того, как проводил хотя бы час на воздухе. Все решили, что я переживаю из-за смерти матери. Это было так, но не совсем. Я не помню, сколько времени продолжалась моя странная болезнь, но она прошла внезапно, оставив после себя какое-то равнодушие и почти бесчувствие. Когда умерла бабушка, я был так спокоен на похоронах, что неприятно поразил этим отца. Он тоже держался внешне спокойно, хотя, конечно, скорбел по тёще, которую уважал и испытывал привязанность, а мне казалось, что все вокруг просто лгут. После похорон ничего не изменилось — все занимались своими обычными делами. Ничего не изменилось. Человек был и ушёл. ― Холмс? ― Уотсон тронул меня за плечо и вывел из раздумий. ― О… спасибо, друг мой. ― Вы всю церемонию смотрели на Питерса. ― Но думал о своём. ― Честно говоря, я тоже на художника поглядывал, ― сказал Уотсон. ― Всё-таки жаль его. Талантливый, но с такими странностями. Я лишь усмехнулся. А Питерса меж тем окружили девушки и, видимо, горячо благодарили за участие. В их искренности не приходилось сомневаться, и всё же я заметил, что некоторые прощупывают почву ― вполне объяснимо, ведь художник ― привлекательный мужчина. Мы с Уотсоном прервали девичье щебетание и подошли попрощаться с ним. ― Спасибо, господа, что вы пришли, ― он пожал нам руки. ― Когда отчим мисс Уэбстер приедет в Лондон, вы, вероятно, захотите с ним поговорить? ― спросил я. ― О чём? ― он пожал плечами и улыбнулся, как ребёнок. Про себя я решил, что мистера Холидея стоит подвигнуть на возмещение Питерсу расходов. Когда мы вернулись на Бейкер-стрит, нас ждали три телеграммы ― две от инспектора, доставленные с разницей в один час. Мне незачем было сообщать адреса мистера Джорджа Эллингтона ― справочники меня ещё ни разу не подводили, зато во второй телеграмме значился адрес квартиры, которую адвокат снимал для своего сына ― в доме на Мортон-террас, 17. ― Как близко от Воксхолл-бридж, ― заметил Уотсон. ― Вы правы, но мы просто отметим этот факт и пока не станем делать окончательных выводов. Также инспектор сообщал, что молодой Эллингтон в колледже, но, к сожалению, не догадался узнать, когда именно он туда вернулся. Третью телеграмму доставили с Пэлл-Мэлл. Я вскрыл её и прочитал: «Телеграфируй состоянии здоровья. Но лучше будь семь клубе. М» ― Как вы считаете, мой дорогой, я в состоянии навестить брата этим вечером? Вероятно, у него ко мне какое-то дело, ― последнее я добавил потому, что Майкрофт ещё ни разу не выказывал желания познакомиться с Уотсоном, и это обстоятельство казалось мне странным, учитывая то, как старательно брат подобрал мне квартирную хозяйку. ― Думаю, вам не повредит, ― ответил Уотсон. ― Тогда ужинайте сегодня без меня. Меня ждёт пытка изысками клубной кухни. Уотсон только улыбнулся. ― У нас есть время навестить почтенного адвоката, ― сказал я. ― А завтра едем в Оксфорд. Только вот отправлю Макдональду телеграмму… ―4― Джон Уотсон В этот час мы, конечно, застали адвоката в его конторе. «Если сын похож на отца, ― подумал я, глядя на Эллингтона, ― помилуйте: что Ева в нём нашла?» Мне редко приходилось встречать такие непривлекательные лица. Тяжёлые челюсти, коротковатый нос… Впрочем, в несовершенстве лица Эллингтона-старшего была своеобразная притягательность, потому что грубоватость черт компенсировал высокий лоб и умные карие глаза. Несмотря на то, что адвокату было уже за пятьдесят, седины в оставшихся на голове волосах я не заметил и не заметил также ухищрений с целью скрыть её. Да и вообще Эллингтон производил впечатление энергичного, хваткого человека. Вполне понятно, почему он предпочитал, чтобы взрослый сын жил отдельно. ― Чем могу быть полезен, джентльмены? ― спросил адвокат, держа в руках наши карточки. Он встретил нас любезно, предложил сесть. Мы так же вежливо отказались от сигар и коньяка. ― Мы к вам по делу, мистер Эллингтон. ― Холмс одарил адвоката обаятельной улыбкой ― из тех, что были у него припасены для особых случаев. ― Мистер Холидей, живущий в Клэре, разыскивает свою падчерицу, мисс Еву Уэбстер. Она давно ему не писала, и мистер Холидей забеспокоился. Он обратился в театр, где служила девушка, но там ответили, что со вторника её не видели. Пока что нет причин волноваться за жизнь мисс Уэбстер… ― Я постарался сохранить бесстрастное выражение лица при этой фразе. ― Поэтому мистер Холидей не обращался в полицию, а предпочёл частного детектива. ― Мисс Уэбстер… ― Элингтон кивнул. ― Вероятно, в театре вам намекнули на некоторые обстоятельства? ― Совершенно верно, ― улыбнулся Холмс. ― Это, конечно, деликатное дело, но вдруг вашему сыну что-то известно? ― Джеффри в Оксфорде. Сомневаюсь, что ему в прошедшие дни было до интрижек и романов. Я не заметил ни в манере адвоката, ни во взгляде, ни в голосе и тени волнения. ― А вы всё-таки знали о его романе с мисс Евой? ― Помилуйте, сэр, какой роман? Это удобная связь, против которой я не возражал до последнего времени. Девушка порядочная, место своё знала ― неплохой вариант для молодого человека, у которого ветер в голове. Но неужели вы думаете, что они оба относились к этому всерьёз? Даже мисс Уэбстер, насколько я вообще о ней слышал от сына, в ближайшие лет десять вообще не помышляла ни о каком браке ― ни с кем. Она мечтала о карьере певицы. ― Значит, эта связь не доставляла вам беспокойства? ― переспросил Холмс. ― До поры до времени. Но я вынужден был пригрозить сыну, что лишу его содержания, если он станет уж слишком часто наведываться в Лондон. У него блестящее будущее как у юриста ― скажу без преувеличения. Глупо из-за юношеских… порывов… вредить учёбе. Вы, конечно, можете поговорить с ним о девушке. ― Она пропала, ― напомнил я. ― Это печально. Надеюсь, что с ней ничего не случилось. Сын расстроится, я думаю. Привычки порой бывают сильнее привязанностей, ― Эллингтон небрежно улыбнулся. Знал ли он, что сын был не на шутку увлечён девушкой? Или просто пытался скрыть этот факт? Холмс был чем-то недоволен ― я хорошо его изучил и видел, что он с трудом сдерживает досаду. Он поспешил попрощаться с Эллингтоном и, когда мы вышли на улицу, прошипел: ― Какой же я идиот! Уотсон, идёмте, скорее! Недоумевая, я поспешил за ним. Холмс быстрым шагом шёл по улице, кажется, без всякой цели, но я заметил, что он кого-то или что-то высматривал. Наконец, добравшись до перекрёстка, он подлетел к мальчишке-чистильщику. ― Джеки! Мне срочно нужен Уиггинс! И ещё пара толковых ребят постарше. ― А я, сэр? ― заныл выпачканный в ваксе паренёк. ― А ты получишь свой гонорар, если быстро найдёшь своего командира. Мы сейчас едем на Бейкер-стрит и ждём результатов. ― Есть, сэр! ― мальчишка шустро собрал свой скарб. ― Давай-ка сюда ящик и беги скорее. ― Сэр, вы перепачкаетесь! ― Давай, говорю! Ну? Пулей! Холмс поднял ящик за ремни, а Джеки припустил вдоль по улице. ― Так что же случилось? ― спросил я. ― Позже, Уотсон, ― буркнул Холмс и бросился к мостовой ловить кэб. Уже в экипаже он наконец-то мне всё объяснил. ― С моей стороны было большой глупостью встретиться с Эллингтоном в его конторе, а не дома. Поспешишь ― людей насмешишь, как говорится. Что с моей головой? ― он в сердцах стукнул по ящику чистильщика. ― Почему? ― Кучер, Уотсон, кучер! Неужели вы не понимаете? ― Не понимаю, ― честно признался я. ― О боже, ― пробормотал Холмс. Я не стал отвечать, мы вскоре подъехали к дому ― и, конечно, намного раньше, чем стоило ожидать прибытия нерегулярных частей. Холмс по своему обыкновению с полчаса метался по гостиной из угла в угол, изредка покашливая. Я подумал, что пора прекратить давать ему микстуру ― можно было уже справиться и домашними средствами. Кашель Холмсу досаждал, поэтому он почти не курил, а пока он опять привыкнет к табаку, я разберусь с его простудой окончательно. Устав от бесплодных хождений, мой друг, видимо, решил, что от меня больше пользы в качестве собеседника, нежели безмолвного предмета обстановки. ― Всё дело в том, Уотсон, ― у Холмса была манера начинать разговор так, словно он заканчивает высказанную ранее мысль, ― что вы уже давно разобрались в загадке, вы просто не хотите сформулировать окончательный вывод по причине излишней сентиментальности. ― Он поймал мой взгляд и поправился: ― Хорошо, не сентиментальности. Вы, конечно, не можете не верить в то, что люди способны на преступления ― примеры у вас постоянно перед глазами, но вы как-то упускаете, что люди каждый божий день тысячами совершают ошибки, гадости ― себе и ближнему, лгут, думают только о своей выгоде. ― Я никогда не был идеалистом, если вы об этом. ― Тогда почему вы не хотите замечать в этом деле очевидного? ― Да всё я понимаю, вы правы. Я просто не понял: при чём тут кучер? ― Помилуйте, а кто, по-вашему… ― начал Холмс, но его прервал стук в дверь, а потом топот ног по лестнице. ― Уиггинс! Наконец-то! Четверо мальчишек, включая Джеки, ворвались в гостиную и застыли у порога навытяжку, с обожанием глядя на патрона. ― Вы сказали, сэр: постарше и потолковей. ― Отлично. Джеки, держи свой гонорар. Твой ящик стоит в прихожей. Молодец, ты быстро управился. ― Рад стараться, сэр! ― мальчишка схватил свои шиллинги и выскочил за дверь. ― А теперь слушайте… Холмс отправил своих помощников следить за домом Эллингтона. Он совершенно уверенно говорил о том, что адвокат держит свой выезд, и при удачном стечении обстоятельств мальчишки должны были войти в доверие к кучеру. ― Боб, вот тебе отдельно деньги на кэб. Если кучера на месте не окажется, сразу поезжай в Скотланд-Ярд, тебя там помнят. Передашь записку инспектору Макдональду, ― Холмс уже строчил послание. ― Один шанс к десяти, что тебе придётся это сделать. Уиггинс ― кучер на тебе. Действуй по ситуации. Если получится напроситься в помощники, разговаривай с ним осторожно. Вообще, джентльмены, приглядывайте за ним. Если вдруг у вас сложится впечатление, что он куда-то спешно собирается, следите за ним, в случае чего посылайте мне телеграмму. Поняли? Вот, Уиггинс, держи ещё ― купите себе поесть. ― Ага. Поняли, сэр. Если кучер захочет дать дёру, сразу сообщить вам, а если нет ― просто пасём его, ― покивал Уиггинс, рассовывая монеты по карманам куртки, а часть из них пряча во внутренние тайники. Холмс сегодня был более чем щедр ― и это пока что деньги на текущие расходы. Мальчишки отправились на задание, а мой друг тут же, даже не присаживаясь, написал на листке бумаги пару строк. ― Миссис Хадсон! ― крикнул он, открывая дверь на площадку. ― Господи, мистер Холмс, ― ворчала хозяйка, поднимаясь по лестнице, ― когда вы привыкнете, что в доме есть звонок для прислуги? ― Если рассыльный Питтерсон дома, отправьте записку с ним. Если его нет ― пошлите телеграмму. ― Хорошо, сэр, хорошо… Закрыв за миссис Хадсон дверь, Холмс взял скрипку и уселся в кресло. ― Ужин с братом отменяется? ― спросил я, садясь напротив. ― Блестящая дедукция. Кажется, мой друг немного успокоился. Он закрыл глаза, обняв инструмент. ― Приляжете? ― Нет. Я просто думаю, что бы вам сыграть. ― Правда? ― боюсь, я улыбнулся слишком восторженно. Холмс взглянул на меня. ― Знаете, друг мой, я открыл для себя нечто новое. Оказывается, радовать вас ― очень приятно. Он легко поднялся на ноги, вскинул смычок и заиграл Мендельсона.