Май

День был не самый теплый и чего уж греха таить, не самый удачный. Сначала поставщики запороли, потом выяснилось, что оборудования не хватает, потом – что электрики работают без соответствующих допусков. Герасимов вынужден был успевать в десять мест одновременно, да еще и по телефону умудрялся ругаться. Замечательный день, ничего не скажешь. К обеду обычно флегматичный как сытый удав Герасимов был готов на смертоубийство. Осталось только назначить жертв. Взгляд его остановился на... На стройплощадку влетел тот самый черно-красный Кавасаки с где-то там помятыми щитками и парой царапин. Не, никто не спорил, Герасимов много где природой был обижен. Но вот зрение у него было орлиное. Компенсаторные функции организма, блин. По губам читать чтобы можно было. По губам читать было пока нечего, но орлиное зрение позволило ему с другого конца площадки проследить, как знакомая тонкая фигура, обтянутая (Герасимов внутренне взвыл: ну вот зачем он так жестоко!), что твоя рука лайковой перчаткой, черным комбинезоном, спрыгнула, вздернула мотоцикл на подножку, стянула шлем, тряхнула головой и огляделась. Затем на до последней черточки знакомом лице уже и по снам знакомые карие глаза обвели площадку, и на лице расцвела бесстыдная в своей ослепительности улыбка. Герасимов был замечен, подвержен штурм-унд-дрангу и сдался без боя. Май стянул перчатки, поправил рюкзак, волосы и уверенным шагом направился к Герасимову. Герасимов моргнул. А Май неотвратимо приближался, легко перепрыгивая с одних мостков на другие, с любопытством стреляя глазами по сторонам. Наконец он подошел к Герасимову, остановился, склонил к плечу голову и невинно улыбнулся. – Здравствуйте, Андрей! – кротчайшим голосом начал он. – Я решил заехать, чтобы показать образцы обивочных тканей, которые можно было бы использовать в музыкальной комнате, а еще есть образцы поверхностей, которые совершенно потрясающие, я бы вам их показал, и мы бы сразу же решили, что да как. Как вы на это смотрите? Герасимов моргнул. – Кстати, у вас найдется для меня минутка времени? Чистейшие, яснейшие, теплейшие глаза выжидательно уставились на него, уголки губ едва уловимо приподнялись вверх. Герасимов в целях сохранения хотя бы видимости самоконтроля сделал шаг назад. Май продолжил: – И местечко, где бы я мог выгрузить эти талмуды, а то они не один центнер весят! Я их чуть ли не за 80 километров пер, и все на своей бедной спине, она теперь ноет изрядно. Там все эти образцы, а ткани-то обивочные плотные, оказывается! И тяжелые, заразы! Ну так как? Герасимов подался было в направлении к своей каморке, но замер и неуверенно посмотрел на Мая. Тот совершенно правильно все понял, поравнялся с Герасимовым и деловито спросил: – Куда идти? Герасимов на ватных ногах направился к «кабинету». А Май шел рядом и рассказывал про то, что на оптовом складе его владелец, совершенно потрясающий человек, с которым они познакомились на дегустации чилийских вин в ***, показал изумительные образцы, и было просто невозможно определить, какая коллекция лучше, модерн или классик, но учитывая то, что... Попади Герасимов к самому Игнатию Лойоле, он не смог бы вспомнить и десяти слов из тех, что нащебетал ему Май, но божественную мелодию его голоса воспроизвел бы с точностью до малейшего нюанса, хотя и самые возвышенные слова у самого что ни на есть куртуазного маньериста не смогли бы передать всей той изумительной красоты голоса Мая, которую он с такой щедростью выплюхивал на бедного Герасимова. Дошли. Герасимов открыл дверь, отступил в сторону и, кашлянув, произнес глубокомысленное: – Вот. Май ужом проскользнул мимо него внутрь, зашел и огляделся. – Ничего так, – он стрельнул глазами на Герасимова и добавил. – Уединенно. Он стянул рюкзак и, не сдержав блаженного полустона-полувздоха облегчения, шлепнул рюкзак на пол. Он действительно был очень тяжелым, судя по звуку. Герасимов так и стоял в дверном проеме, совершенно растерявшись и не зная, как расценивать это счастье, которое свалилось ему на голову. – Ну, куда мне садиться? – практично спросил Май. Герасим беспомощно посмотрел на него, на кресло и снова на Мая. Тот ничтоже сумняшеся продолжил. – Разумеется, никто не сомневается, что вы гостеприимный хозяин, и скорее всего вы уступите мне ваше кресло, но если я сяду в него, то куда сядете вы? Герасимов сделал шаг в сторону окна, оглядел комнату и замер: ничего хотя бы отдаленно подходящего на стул в каморке не было. Он как-то неуклюже развернулся, напоролся на дверной косяк, оглянулся на Мая, который совершенно никак не отреагировал на его неуклюжесть – ни полужестом, ни полуулыбкой – и продолжал рассматривать стеллажи, заваленные бумагами, и вывалился на улицу. Почти бегом направился в подсобку, сгреб первый попавшийся стул, остановился, оглянулся, поставил его на место и выбрал другой, новый, с типа мягким сиденьем, обмахнул его и так же почти бегом направился к своему кабинету. Прямо перед входом он неожиданно сробел и замялся у двери, просунул туда стул, засунул следом голову, нашарил взглядом Маевы глаза и, найдя в них ответ на свой немой вопрос, зашел весь. Стул он поставил посреди комнаты. Май чуть отступил, с нескрываемым интересом глядя за его манипуляциями. То, как стал стул, Герасимова явно не устроило. Он чуть приподнял и перенес в угол стол (при этом у Мая широко открылись и как-то влажно заблестели глаза), пододвинул стул к нему, туда же свое кресло и остановился посреди комнаты в мучительных раздумьях. Май поднял рюкзак, шлепнул его ближе к стулу, сел, достал два толстенных альбома, положил их на стол и посмотрел на широченную спину Герасимова. Герасимов снова вывалился куда-то, чтобы вернуться через пару минут с кружкой и чем-то, отдаленно напоминающим конфетницу. Он осторожно поставил это богатство на стол, включил чайник, из ящика стола достал конфеты и высыпал в конфетницу, рядом легли упаковки с чаем (неплохим чаем!). Герасимов осторожно присел на кресло, степенно положил ладони на колени и вопросительно взглянул на Мая. – Спасибо, – мило улыбнулся Май и потянулся за конфетой. Альбомы были роскошными. Там можно было найти все, а некоторое даже подсунуть барыне (Герасимов поостерегся произносить это вслух, но мысленно пометку себе сделал). Май все выбирал серебристо-серые цвета, а Герасимов видел его в персиковых интерьерах. И зеленых. И индиговых. И винно-бордовых. Тут Герасимова прошиб пот. Время от времени его фантазия срывалась с тормозов, да, и тут был явно такой случай. В конце концов, оттенки были относительно согласованы, качество поверхностей тоже, Май допил чай, подчистил конфеты, вежливо поблагодарил Герасимова и запихнул альбомы обратно в рюкзак. Поставив рюкзак на колени, он склонил голову к плечу и серьезно посмотрел на Герасимова: – Когда вы можете начать? – В четверг. – После паузы отозвался Герасимов. – Отлично! Я уже в нетерпении. Ну что ж, спасибо за чай и конфеты. До четверга? – До четверга. – эхом отозвался Герасимов. Еще через пять минут он собрал резво разбежавшиеся по всей голове мысли воедино и допил безнадежно остывший чай. Дни до четверга тянулись черепахой, даром что работы было выше крыши. Всю ночь со среды на четверг Герасимов проворочался, не в силах заснуть, а засыпая, боялся проспать. Неудивительно, что будильник оказался для него полнейшей неожиданностью и вытряхнул из очень сладкого сна. Готовым к выходу он оказался раза в три быстрее обычного и еще минут пятнадцать сидел на стуле на кухне, тупо пялился на стену и ждал, когда выйдет положенное им самим время. Май ждал его у двери дома, только что не подпрыгивая от нетерпения. Потом все время до полудня он ходил за ним хвостиком, интересуясь всем, что делал он, что делали прорабы и рабочие, а около полудня извинился, поблагодарил всех, мило улыбнулся и был таков. Время было обеденное, погода теплая, солнечная и сухая, поэтому все в благодушном настроении расположились на улице. Герасимов пошел к озеру, благо было до него не так и далеко. Там он сел под старой липой и уставился сквозь листву на небо. Оно было чистым, лазоревым и бездонным. Солнце пробивалось между листьями. Редкие комары целеустремленно звенели. И было щемяще тихо. К концу перерыва Герасимов стряхнул это оцепенение, поднялся, провел рукой по шершавой коре липы, шероховатым веткам, по гладким и упругим листьям, склонил голову и побрел обратно. Перед тем, как выйти к дому, он встряхнулся и привычной целеустремленной и слегка грузноватой походкой направился к дому. К концу недели рабочие тихо роптали. Герасимова и так было много: он мог не так уж и много смотреть, но примечал все, а уж качества требовал высокого. Но тут уж он как с цепи сорвался, гоняя за малейшую оплошность и заставляя переделывать самые незаметные огрехи. Доходило до того, что он сам брался за дело. Май околачивался в доме первые полчаса рабочего дня, потом куда-то усвистывал и возвращался к вечеру с тем, чтобы поблагодарить всех. Герасимов при этом стоял поодаль, в тени, и никто не видел, как он хмурился, примечая слишком многое. Тот гад слишком активно улыбается, тот слишком близко стоит, а этому нахалу только волю дай! Потом он прощался сам и сутулясь больше, чем обычно, шел к своему Туарегу. Когда пришел черед переделывать кухню, Май раскапризничался. Его не устраивало все, начиная с того, как выкладывают плитку, до того, как штукатурят потолок. Он шипел, когда видел, как рабочие устанавливают вытяжку, и злобно сопел, когда смотрел, куда пристраивают стол. И тут выяснилось, что в Герасимове скрывается дипломат. Своим негромким басом он уговаривал, успокаивал не на шутку расплевавшегося Лутовинова, ловко переводил его внимание на то, что уже было одобрено его ядовитым высочеством, а если дело было совсем плохо, то просил сделать ему кофе и подсовывал гаденышу вазочку с конфетами. Наконец, эпопея с кухней была завершена. Бригада рабочих во главе с прорабом, не таясь, издала весьма красноречивый вздох облегчения и умотала восвояси. Герасимов помялся, уточнил пару формальностей и завис, любуясь Маем, который не хуже Наполеона, глядящего на восток числа этак 23 июня 1812 года, осматривал рекогносцировку. Любоваться несомненно было на что, и это даже не принимая во внимание размер кулаков Герасимова, готового пусть и на Марсе выложить самое короткое название одного из самых длинных весенних месяцев, и пусть все спрашивают, при чем тут календарь. На голове у него задержался ободок, открывая высокий лоб и давая возможность свету высветить все великолепие скульптурных в своей красоте скул. И сильная шея и крепкие плечи, изумительно рельефно вылепленная спина – все это было, с точки зрения Герасимова, достойно как минимум резца Микеланджело. Провокационные льняные штаны были ему печально знакомы и любви не добавляли, прихотливо то обвисая на стройных ногах, то облепляя их так, что хоть волком вой. Но до дрожи в поджилках боялся Герасимов смотреть на ступни Мая: было тепло, и он лихо рассекал в флип-флопах, которые беззастенчиво открывали всему миру тонкие, сухие, сильные, аккуратные ступни с до умопомрачения изящно выгнутым подъемом и изящными пальцами. И закрывай-не закрывай глаза, но никуда не денешься от памяти об этом совершенстве. Май повернулся к нему, сияя и возбужденно блестя глазами. – Думаю, это дело надо обновить. Давайте так, сегодня я совершенно не готов, а завтра можно устроить роскошный ужин, сделанный на новой плите и съеденный за новым столом, а? Часам к шести сможете подъехать? Конечно, он смог. И сидел на новом стуле за новым столом, поглощал гуся, потушенного Маем с горьковатой брусникой и ароматными грушами, наслаждался пряностью сочного мяса, слушал его треп и тихо плавился от невыразимого чего-то, что жгло его изнутри.