Avalanches

– Ну хватит дуться, я ведь уже сто раз извинился. Блейн упрямо закусывает губы и склоняется над ведром, отжимая тряпку. Он хмурится от напряжения и морщит нос, потому что эта тряпка, наверное, старше его самого, и от нее жутко воняет сыростью, ветхостью и еще бог весть чем. – Ну Бле-е-ейн, ну не будь девчонкой… Андерсон вскакивает, отбрасывая ненавистную тряпку и разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Он чувствует, что от него пахнет компотом, плесенью и долбаной бессменной овсянкой, а еще он зол, чертовски зол. – «Не будь девчонкой»? «Не дуйся»?! Это ведь по твоей милости мы сейчас занимаемся этим вместо того, чтобы… Блейн замолкает, так и замерев с расставленными руками, и оглядывает столовую. Они почти закончили со скамейками и столами, но пол по-прежнему усеян последствиями утренней битвы едой. На одном из немногих очищенных участков со скрещенными по-турецки ногами и крайне виноватым выражением лица восседает вяло покачивающий из стороны в сторону веником Лео. – Вместо чего? – парирует он, воспользовавшись промедлением Андерсона. – Футбола с этими придурками или чтения твоих обожаемых книг? – Зато тебе бы не помешало их хоть иногда открывать, – огрызается Блейн, вновь принимаясь за тряпку, – может, тогда в твоей голове возникали бы более гениальные идеи… – Но было весело! – Лео взмахивает руками и подрывается с места, в два шага преодолевая расстояние между ними. – Эй, разве я не прав? – За твою правду всегда приходится отдуваться, причем нам обоим, – Андерсон бездумно водит шваброй по одному и тому же пятну от треклятой засохшей каши. – Когда-нибудь я навсегда перестану с тобой разговаривать… – Но не сегодня, да? – с хитрой улыбкой, но робкой надеждой в глазах спрашивает Блант. Блейн вздыхает. В этом весь Лео – в бесконечных контрастах неугомонного нрава и страха обидеть или причинить боль, в не всегда невинных авантюрах и желании делать, делать, делать что-то, на что самому Блейну никогда не хватило бы смелости. Но он чувствует себя смелым рядом с Лео – с этим улыбающимся мальчишкой, бледная кожа которого усыпана веснушками, а глаза то и дело скрываются за непослушной челкой. С Лео он чувствует себя на своем месте, чувствует, что в его жизни есть смысл, чувствует какое-то необъяснимое стремление двигаться дальше, прочь от прошлого, полного непонимания и безграничного одиночества. Взгляд Андерсона соскальзывает за спину Лео, и он видит скамейку – ту самую, на которую три года назад к нему подсел Блант, пока его собственная спина была испачкана идиотской кашей, а в голове жила единственная мысль: «когда же все это, наконец, закончится». Именно эта скамейка изменила его жизнь, потому что он перестал ждать конца непонятно чего и начал просто… жить. Блейн вновь смотрит в серые глаза – не такие огромные, как в день их встречи, потому что Лео уже тринадцать, почти четырнадцать, на самом деле, он вытянулся и стал более угловатым, но они, эти глаза, все те же, все такие же смеющиеся и понимающие, а еще будто бы видящие его насквозь. Блейн улыбается, чувствуя, как обида растворяется в туманной дымке вокруг темных, как бездны, зрачков. – Не сегодня, – отвечает он, едва не падая под натиском удушающих объятий, и сдавленно смеется. Иногда ему кажется, что Лео младше его. – Иногда мне кажется, что ты младше меня, – бубнит он в его плечо, притворно морщась, но черт бы его побрал, если ему на самом деле не нравится это ощущение тепла, дома и защищенности. – Иногда мне кажется, что ты страшный зануда, – смеются ему почти в самое ухо, и Блейн закатывает глаза, с наигранной неохотой смыкая руки на спине друга и чувствуя заполняющее его бесконечное умиротворение. Уборка подождет. Чайная ложка в руке Блейна дрожит, и он просыпает сахар, так и не донеся его до кружки с кофе. Андерсон чертыхается, хватаясь за тряпку и начиная судорожно натирать столешницу. Лео бы страшно разозлился. Лео, в юности обожавший устраивать битвы едой; Лео, пронесший свою детскую непосредственность, больше похожую на сумасбродство, сквозь года, но превратившийся в страшного педанта по отношению ко всему, что касается порядка. Лео, всю жизнь состоявший из сплошных контрастов, Лео, однажды резко и необъяснимо возненавидевший бардак, Лео, вечно разгребавший бумаги на столе Блейна и рушивший всю его творческую атмосферу – Лео был бы зол, крайне зол. Лео зол, и поэтому Блейн с тупой ожесточенностью трет одно и то же место на столе уже несколько минут. – Прости, – шепчет он, теребя указательным пальцем левой руки свербящий нос. – Прости, я не выспался и… «Я никогда не перестану с тобой разговаривать». Он швыряет тряпку в раковину и все-таки кладет сахар в кофе, размешивая его так сильно, что тот почти выплескивается на блестящую столешницу. Андерсон жмурится и судорожно вздыхает, смаргивая остатки воспоминаний, после чего натягивает на лицо улыбку и разворачивается, ставя синюю кружку с золотой надписью на ее законное место. Он садится напротив и прихлебывает из своей белой с красной надписью, ощущая, как от кипятка привычно немеет нёбо. Ему кажется, что от этого ему не так больно, но он знает, что так только кажется. – Я был у Оливии вчера, – Блейн бездумно водит пальцами по керамической ручке и мысленно считает собственные вдохи и выдохи. – В этот раз она… знаешь, она почти все время молчала. И плакала. Я не могу видеть ее такой… Он жмурится и изо всех сил сдавливает пальцами переносицу, но в носу неминуемо щиплет, а дыхание становится прерывистым и хриплым. Он ненавидит себя в такие моменты еще сильнее, его тошнит от собственной слабости, но он не знает, совершенно не знает, что со всем этим делать. – Рейчел говорит, что в этом ничего необычного. Что моя дочь и все остальные дети в хороших условиях, а это просто последствия нашей разлуки, и что она на самом деле скучает, но я… я верю Рейчел, ей нет смысла мне врать, но от этого не легче. От этого нихрена не легче. Блейн стискивает кулаки и позволяет себе один тихий дрожащий вздох перед тем, как помутневшим взглядом уставиться на спинку стула напротив и неуверенно улыбнуться. – Я заберу ее через две недели. Всего две недели, Лео, и Оливия снова будет дома. С нами. Кофе в синей кружке медленно стынет. Блейн жмурится и закусывает костяшки пальцев.

***

Блейн не рассказывает Лео о Курте. Потому что он не знает, что рассказать. Курт не просто не похож на Чендлера. Курт не похож ни на кого, с кем Андерсону доводилось контактировать в последние несколько месяцев. Блейн, при всей его прирожденной открытости и доверчивости, никогда не был особо общительным человеком, но это, пожалуй, первый раз за все это время, когда он встречает кого-то настолько асоциального. Поначалу это не кажется таким очевидным. Курт приезжает каждое утро в одно и то же время за четверть часа до открытия, паркует велосипед и входит в магазин, о чем оповещает тихий звон колокольчика. Он делает глоток кофе из картонного стаканчика – и Блейн даже не пытается понять, как ему удается не расплескать его во время поездки – после чего неизменно морщится, бросает короткое «привет» и занимает свое место. Это не кажется таким очевидным; просто вечное слишком громкое техно Кила сменяется едва слышными композициями Битлз или Уитни, а беспрестанные приглашения на ланч тихими «я на обед» – в те дни, когда Курт все-таки покидает рабочее место. Иногда он выходит на несколько минут, возвращаясь с новым стаканчиком кофе, от которого все так же негромко фыркает, а затем уходит в чтение какой-нибудь книги, склоняясь за своей стойкой так низко, что Блейн видит лишь кончики его волос на затылке. Это не кажется таким очевидным в первые пару дней, пока Андерсон привыкает к тому, что его не дергают каждые полчаса с очередной дурацкой просьбой или неуместным комплиментом. Но потом он начинает замечать – и он не знает, почему. Наверное, работа с маленькими детьми приучила его обращать внимание на незначительные детали, но… Курт чрезвычайно молчалив. Он не рекламирует каждый попадающийся на глаза диск или пластинку, как это делал Чендлер, не развлекает клиента ненавязчивой (чаще наоборот) болтовней. Нет; он четко отвечает на задаваемые ему вопросы и ведет себя крайне вежливо, но рукава его толстовки никогда не сползают ниже костяшек пальцев, а глаза не поднимаются выше уровня подбородка собеседника. И это, пожалуй, является самым странным – его полу-затемненные очки и то, как он избегает зрительного контакта. Блейн не знает, что рассказать о Курте, потому что за первую рабочую неделю они обмениваются лишь приветствиями и прощаниями. Не то чтобы Блейн был недоволен. Просто это крайне непривычно – сталкиваться с таким деликатным игнорированием после шестидневного прессинга от мистера Кила. Поэтому все, что Андерсон может сказать – это то, что он крайне растерян и удивлен, а еще наслаждается долгожданной свободой и тишиной, потому что Курт как никто другой понимает, что такое личное пространство, и вряд ли Блейн мог мечтать о более ненадоедливом коллеге. Но это все-таки происходит, и происходит в субботу в обеденный перерыв. Блейн от нечего делать пересчитывает выручку, когда слышит тихое чертыханье слева от себя и резко поворачивает голову. Около ближайшего стеллажа с английской литературой семнадцатого века стоит Курт, потирающий колено и с досадой смотрящий на оставленный Андерсоном стул, без которого он не может достать до верхних полок. Блейн чувствует себя виноватым, но на мгновение едва заметно улыбается, не зная, почему. – Все нормально? – спрашивает он, откашлявшись, и тогда вздрагивает Курт. Он заторможено моргает, глядя на Блейна – Андерсону кажется, что тот и вовсе забыл о его существовании – после чего отводит глаза. – Да, я… все хорошо, – он неловко потирает затылок, возвращаясь к разглядыванию стеллажа, после чего хмыкает и берет книгу. Блейн видит обложку «Короля Лира» и мысленно одобряет выбор, но затем хмурится. Курт на секунду оборачивается, видит его замешательство и поджимает губы. – На правах совладельца я могу читать все, что здесь есть. О, и ты тоже, кстати, – он взмахивает рукой в гостеприимном жесте и ударяется костяшкой запястья о спинку проклятого стула, жмурясь от боли. – Черт, извини, я… лучше уберу его подальше, – бормочет Андерсон, кусая губы, потому что это, вообще-то, не смешно. Он встает с места, делая шаг к стеллажу, и в этот момент Курт отшатывается – кажется, больше инстинктивно, нежели умышленно, но от этого в воздухе неумолимо повисает неловкое молчание, и Блейн вежливо отступает к кассе, увеличивая расстояние между ними. – Прости, – тихо говорит Курт, опуская глаза и поправляя ворот футболки до того, как Блейн успевает рассмотреть нечто, болтающееся на серебряной цепочке. – Думаю, мне нужно сходить за кофе. И он уходит, а Андерсон чувствует непонятную тяжесть в груди. Ему кажется, что этот человек скрывает что-то настолько же тяжелое, что и он сам, но он не хочет об этом думать. Или, по крайней мере, говорит себе, что не хочет. – Ну и что этот – Курт, так ведь? – спрашивает его Куинн тем же вечером, медленно помешивая свой чай с травами. – Как он? За окном ее кухни мелькают дрожащие в каплях дождя силуэты машин, и Блейн бездумно следит за растягивающимися в бесконечные прямые вспышками фар, пока его кофе покрывается прозрачной пленкой, а Курт в его воспоминаниях застегивает толстовку под горло и опускает глаза, натягивая рукава на костяшки пальцев. – Я не знаю, Куинн, – Блейн вздыхает и старается не думать о припрятанном в сумке собрании сочинений Шекспира. – Я не знаю.

***

– Привет, дружище! Давно не виделись! Андерсон выдавливает из себя улыбку, неуверенно отвечая на чересчур, как ему кажется, крепкое рукопожатие Эванса. – Восемь дней – не так уж и много… – Но я уже успел соскучиться! – Сэм приветливо улыбается, поправляя полотенце на шее, и этот жест заставляет Блейна вернуться к рассматриванию помещения, в котором они находятся. – Куинн говорила, что у тебя «нестандартные методы», но это… – А что? – Эванс пожимает плечами, оглядываясь по сторонам. – Ты что-то имеешь против бокса? Андерсон хмурится, рассеянно вертя головой. Когда Сэм прислал ему адрес места встречи, он ожидал чего угодно в диапазоне от кабинета психолога до очередного ресторана, но точно не спортзал. Причем, спортзал для детей и подростков. Кто-то за спиной Блейна вскрикивает, и он дергается, оборачиваясь. На средних размеров корте тренер объясняет мальчишке лет пятнадцати технику правильного апперкота, пока еще около десяти подростков готовятся к спаррингам или разминаются. Совсем близко к Андерсону растрепанный темноволосый юноша показывает младшему товарищу, как правильно наматывать боксерские бинты, и это заставляет Блейна невольно улыбнуться. – Нет… нет, – запоздало отвечает он, переводя расфокусированный взгляд на Эванса. – Вообще-то в школьные и университетские годы я и сам занимался боксом. Как любитель. – И почему бросил? – Сэм присаживается рядом с ним на скамейку и начинает шнуровать кроссовки. Андерсон опускает голову. На самом деле, он никогда не думал об этом. – Я не знаю. Просто в какой-то момент я начал работать с детьми, и мне пришлось отказаться от любого вида проявлений агрессии, наверное. Да и мой… Лео никогда не был в восторге от этого. –Блейн знает, что Сэм в курсе всей его ситуации, но говорить от этого не легче. Он неуверенно поднимает глаза, но, видя понимание на лице Эванса, продолжает, – Он всегда говорил, что кулаками машут лишь те, кому не хватает мозгов на нормальный человеческий разговор. Блейн смеется, качая головой, и рассеянно перебинтовывает левую руку. – Это странно, на самом деле. В смысле, в детстве он частенько дрался, но… наверное, необходимость поднимать нас обоих на ноги сделала его взрослее. – Хочешь поговорить об этом? – деликатно уточняет Сэм, но Блейн уже чувствует, что сболтнул лишнего. Он прикусывает язык и уверенно мотает головой. Эванс вздыхает, но Андерсон даже не успевает испугаться расспросов, потому что тот тут же вскакивает и бодрым шагом направляется к ближайшей груше в той части зала, которая немного отделена от тренирующихся подростков. – А я вот никогда не пробовал, – говорит он, с легким недоумением огладывая свои одетые в перчатки ладони. – Довольно непривычно, знаешь? – Помню, – Блейн усмехается, помогая Сэму застегнуть липучки туже. – Тогда почему сюда? – А почему бы и нет? – Эванс пожимает плечами, еще раз оглядываясь и с детским восторгом оглаживая грушу. – Тем более, играть вдвоем в футбол было бы весьма проблематично. – Я имею в виду – почему спорт? – Ну, хватит с нас ресторанов, пора бы и в форму себя приводить, – смеется Сэм, но почти сразу откашливается, становясь серьезным. – Просто, чтоб ты знал: я перестал перечитывать твое дело, как ты и хотел. И в этой ситуации я иду вразрез со своей профессиональной этикой, но я действительно хочу помочь тебе, а никакая помощь не сработает без взаимного доверия. Понимаешь о чем я? Блейн медленно кивает, потому что – да, кажется, он понимает. – Я не знал, что ты занимался боксом, – продолжает Эванс. Его взгляд ясный и полный уверенности, и Блейн – Блейн просто верит. – Я мог бы и, наверное, должен был найти это в твоей биографии, но это не то, как я хочу строить наши с тобой отношения. – Рабочие отношения, – бормочет Андерсон, потому что это слишком. Потому что он чувствует себя не заслужившим всего этого, а еще он чувствует, что пока не может ответить взаимностью, и твою мать, разве на этих занятиях ему не должно становиться легче? – Как скажешь, друг, – Сэм смеется, хлопая его по плечу, и полностью переключает свое внимание на грушу. – Хочешь начать? Блейн знает, чего тот хочет. Отпущение гнева через вымещение, перевод скопившейся негативной энергии в безопасное русло и прочая хрень, о которой талдычат все психологи. Блейн честно хочет того же самого, но, глядя на грушу, он видит лишь одно лицо с сальными прядями пшеничного цвета под замусоленной шапкой; он чувствует, как чешутся кулаки под перчатками и бинтами; но он не уверен, что это правильно. Он не хочет опять возвращаться к той ночи. Он переживает ее снова и снова в своих кошмарах наяву каждый раз, когда его голова касается подушки, а сон отказывается приходить; он все время там, плавает, словно в формалине, в этой тошнотворной смеси ужаса, ненависти и жажды мести, но он не хочет выносить это из своей головы. Он не хочет колотить по какому-то мешку с песком, представляя, что совершает акт возмездия, потому что не уверен, что сможет остановиться, не разорвав чертову грушу в клочья. – Нет, – Блейн смаргивает багровую пелену, чуть отшатываясь назад, и приземляется на табуретку. – Я просто… просто посмотрю, пожалуй. Сэм одаривает его долгим тяжелым взглядом, но затем снова веселеет, и – надо отдать должное его невозмутимости и профессионализму. – Как хочешь, друг, – Эванс пожимает плечами, ударяя кулаками друг о друга. – Ты платишь мне, я плачу за тренировки – деловые дела, «серьезный бизнес» и все, как ты любишь, да? – Идиот, – бурчит Андерсон себе в кулак и опускает голову, потому что его губы против воли растягиваются в улыбке, и виной тому этот придурковатый блондинистый психолог. – Уверен, что тебе не нужен тренер? – А ты мне на что? – фыркает Эванс, делая первый несильный удар по груше и с восторгом глядя на то, как она слабо отклоняется в противоположную от него сторону. – Сломаешь запястье – я тебя в больницу тащить не буду, – огрызается Андерсон, наблюдая за ускоряющимися движениями Сэма. – Будешь, куда ж ты денешься, – откликается тот в ответ, а затем слегка шипит, встряхивая кисть после очередного не слишком удачного удара. Блейн закатывает глаза и отворачивается к окну, кусая губы и пряча улыбку. Ну конечно. Куда он денется.

***

– Мистер Андерсон, у меня для вас хорошие новости. Блейн переминается с ноги на ногу около витражной двери. Он чувствует, как его разрывает на части от желания увидеть свою дочь и страха неизвестности, потому что всего за неделю она превратилась в молчащий и плачущий комочек боли, и он просто боится представить, что ждет его на этот раз. – Да? Рейчел заглядывает в свои бумаги в тысячный раз за последние пять минут и поднимает на него светящиеся глаза. – Несмотря на то, что это ваше третье посещение, и уже через десять дней вы сможете забрать Оливию, я поговорила с судьей, и… В общем и целом, отрицательные анализы на наркотики и отзывы мистера Эванса говорят о том, что вы делаете успехи, поэтому я добилась разрешения… – Какого еще разрешения? Берри раздраженно закатывает глаза, но тут же улыбается снова. – Теперь вы можете посещать дочь каждые два дня. Я думаю, это пойдет на пользу и вам, и ей, и… Блейн чувствует себя так, словно из-под его ног убрали почву; словно он парит в какой-то мягкой вате, потому что ему тепло, и страшно, но больше все-таки тепло, и эта женщина – она действительно сделала это для него, ведь действительно?.. – Это правда? – выдавливает он, хватая Рейчел за плечи, потому что ему кажется, что он действительно может упасть. – Мисс Берри, это правда? Она смеется, легонько похлопывая его по предплечью, и кивает: – Правда, мистер Андерсон. И… Блейн не дослушивает и сгребает ее в быстрых объятиях. До него лишь через пару мгновений доходит, что это его первый осознанный близкий контакт с кем-то за последние несколько недель, но он слишком счастлив сейчас, чтобы пытаться это анализировать. – Простите, – говорит он, отстраняясь и смущенно поправляя очки. – Простите меня, просто это… – Я все понимаю, – Рейчел искренне улыбается, кладя ладошку ему на плечо. – А теперь время увидеться с Оливией, да? Блейн давится вздохом и напряженно кивает, переводя взгляд на дверь. Он слышит за ней плавные переливы мелодии фортепиано, а еще чистый и звонкий голос, к которому примешивается с десяток бойких детских голосов. – Снова урок музыки? – неловко усмехается он, и Берри кивает в ответ: – Он у них каждый понедельник и пятницу с тех пор, как вернулся их преподаватель. Вы не попали на прошлой неделе, но, знаете, Оливии очень нравится. – Я и не сомневаюсь, – говорит Блейн и тут же прикусывает губу, потому что Рейчел поворачивает дверную ручку и делает шаг в помещение. Андерсон замирает в дверях и коротко оглядывает столпившихся около инструмента детей, загораживающих от него музыканта. Они продолжают петь, пока Берри подходит к Оливии и шепчет ей на ухо что-то, от чего та мгновенно напрягается и выпрямляет спину. Блейн чувствует непонятный укол в груди и подступающую тошноту, когда его дочь оборачивается и с видимой неохотой идет к двери, глядя прямо перед собой. На секунду за ней дергается другая девочка со светлыми волосами, но Оливия бросает короткое «все нормально, Мэри», и подходит к нему, останавливаясь в нескольких шагах. Она останавливается. Она впервые останавливается так далеко, и Блейн – Блейн не знает, что делать. Он поднимает глаза и видит Рейчел, которая одаривает его выразительным взглядом и кивает в сторону Оливии, и тогда Андерсон плюет на все и падает перед ней на колени, прижимая к себе. – Милая, – шепчет он, но его голос срывается, потому что он чувствует сопротивление под правой ладонью, покоящейся на затылке дочери. Потому что она не обнимает его в ответ; она напрягается и упирается в его грудь своими маленькими ладошками, и Блейн чувствует, как там, под ее руками, под его ребрами, в самом его сердце взрываются петарды. Он трещит по швам, трещит изнутри, он буквально чувствует, как его раздирает на части от беспомощности, пока Оливия выворачивается из его объятий. Он пытается удержать ее за руки, но она высвобождается и делает шаг назад, и пустота вокруг Блейна заполняет его до предела, и он тонет в ней, и вата вокруг него исчезает, потому что он падает – падает прямо в гребаную бездонную пропасть. – Что случилось, солнышко? – хрипит он, неловко подползая ближе, но Оливия делает еще один шаг в противоположную сторону, и Блейн оседает, сутулясь и потерянно глядя на дочь, которая упорно на него не смотрит. – Милая, ну, что произошло? – Что произошло? – голос Оливии резкий и звонкий, и он так сильно контрастирует с мелодией звучащей на фоне песни, что Андерсон невольно вздрагивает. – Ты облажался – вот что произошло! Блейн замирает. Его словно ударили по голове, он словно достиг несуществующего дна этой самой бездны, потому что – он знает, она права, господи, как же она права, но слышать такое от собственного ребенка подобно выстрелу в упор. – Что… – он сипит, его голос отказывает ему окончательно, он не находит в себе сил даже на то, чтобы откашляться. Все, что он знает – так не должно быть, так не должно быть, такнедолжнобыть, – что ты такое говоришь?.. – А что я говорю, папа?! – Оливия взмахивает руками и, наконец, смотрит на него; но в ее глазах стоят слезы, а взгляд полон ярости и разочарования, и Блейн, уже растоптанный и уничтоженный, не может сдержать тихого хриплого вздоха. – Ведь так и есть, разве нет?! Мэри говорит, что сюда приводят тех, чьи родители крупно облажались, и… – Я ведь скоро заберу тебя, солнышко, – Блейн придвигается ближе и хватает несопротивляющуюся дочь за руки. – Милая, теперь я буду приходить чаще, клянусь! А уже на следующей неделе ты будешь дома, и… – Зачем? – Оливия всхлипывает, и Блейн прижимается губами к ее ладошкам, выдыхая и раскачиваясь взад-вперед. – Зачем мне быть дома? Чтобы ты снова плакал, закрывшись в своей комнате, а я ждала, когда же придет тетя Куинн, потому что она единственная, кто обращает на меня внимание?.. – Не говори так, господи, умоляю, – Блейн изо всех сил прижимает Оливию к себе и беззвучно давится рыданиями в ее плечо, потому что это невыносимо. Потому что она, кажется, залезла в его голову и вытащила всех его внутренних демонов, пожирающих его каждую минуту каждого часа каждого дня, наружу. Потому что ей всего восемь, но она такая умная, она поняла все даже раньше самого Блейна, и он, и без того ежесекундно боящийся того, что не справится, теперь не уверен ни в чем, потому что теперь в него не верит даже собственная дочь. – Пожалуйста, не говори так, – повторяет он бездумно, но Оливия все так же не обнимает его в ответ, и пропасть в его груди расширяется так сильно, что в нее проваливается все, включая его самого. – Милая, прости меня, пожалуйста, прости. Я был ужасен, но теперь все будет по-другому, я сделаю все, пожалуйста… – Мне надоело! – кричит Оливия, зажимая уши, и Блейн трясется. – Ты приходишь раз в неделю, папа, и я – я больше не могу слушать это твое «все будет хорошо», потому что – не будет, я знаю, что не будет! Элла здесь второй раз, а Питер уже второй месяц, и им тоже говорили, что «все будет хорошо», но они здесь, они здесь, а не дома, и… Она задыхается собственным плачем и прячет лицо в ладонях, переставая вырываться. Блейн обнимает ее снова, жмурясь, и по его лицу льются жгучие слезы. Он не знает, как заслужить прощение хотя бы перед Оливией, потому что сам себя он не сможет простить никогда, но это сейчас не важно, это вообще не важно; Андерсон даже не уверен, что знает, что важно на самом деле, кроме маленькой плачущей девочки в его руках, с каждым всхлипом которой его ребра, кажется, трещат все громче. Оливия выпрямляется и шмыгает носом, приподнимая очки и вытирая слезы. Она делает два глубоких вздоха, а затем – снова – шаг назад, и Блейн давится подступающей истерикой, пока она, не глядя на него, невыразительно произносит: – Прости, у меня урок пения. И уходит. Андерсон провожает ее взглядом, не разрешая себе вздохнуть, потому что это единственное, что сдерживает его от рыданий. Он запоздало отмечает, что их крики помешали занятию, потому что музыка смолкла, и прямо на него смотрит с десяток любопытных детей. И Блейну хочется скрыться от их честных видящих все насквозь взглядов, но он ни за что, ни за что не покинет это место, пока время, отведенное ему для посещений, не выйдет. – Мне очень жаль, – он вздрагивает, когда чувствует на плече чужую ладонь, и поднимает взгляд на Рейчел. Та закусывает губу и прячет глаза, поглядывая на часы на руке. – Думаю, в сложившихся обстоятельствах… думаю, я… может, вы хотите остаться до конца занятия? Хотя бы просто посмотреть? Она неуверенно указывает на стол со стулом в самом дальнем углу комнаты, и Блейн, быстро протирая глаза, яростно кивает, потому что уйти сейчас равносильно смерти. – Думаю, там вы никому не помешаете, – говорит Берри, ожидая, пока он поднимется. Она поворачивается к детям и их преподавателю и кивает с мягкой улыбкой. – Пожалуйста, продолжайте. Блейн встает и бросает взгляд на Оливию, которая смотрит в противоположную сторону, на светловолосую девочку – видимо, ту самую Мэри, а затем поднимает лицо к фортепиано и… Сначала ему кажется, что он ошибся, но хватает мгновения на то, чтобы осознать, что это действительно он. Видимо, отсутствие очков и закатанные по локоть рукава толстовки сбивают Блейна с толку, но пронзительный взгляд светлых глаз, выражающий бесконечное сожаление напополам с удивлением – то, что скрывалось от него все эти дни – а еще чуть вздернутый нос и приподнятые волосы, и… Курт.