Avalanches

– Всегда хотел спросить, почему именно эта кружка? Два года, с тех пор, как Пак подарил, из рук ее не выпускаешь. Лео показывает ему язык, переступая мелкими шажками, чтобы не разлить кофе. Он шаркает ногами по полу, его домашняя футболка съехала с одного плеча, волосы в полнейшем беспорядке, и Блейна, как это обычно бывает в подобные моменты, захлестывает волной оглушающей нежности. Потому что это – растрепанный Лео, тихо сопящая под боком Оливия, практически полное отсутствие света и мягкая, словно вата, тишина – это его маленький мир, их маленький мир, и так сложно поверить, что Куинн с Паком ушли всего час назад, потому что это словно какая-то параллельная вселенная, где нет и никогда не было никого, кроме них троих. – Она супер! – Блант пожимает плечами и спохватывается, останавливаясь и балансируя синхронно с готовой перелиться через керамический край жидкостью. – Не "fuck the police", конечно, но тоже сойдет. Блейн цокает языком, но не может сдержать улыбку. Лео, наконец, без приключений добирается до журнального столика, водружая на него кружку, и расслабленно вздыхает, делая вид, что собирается упасть на диван с разбегу. Андерсон приобнимает Оливию крепче, бросая угрожающий взгляд на мужа, и тот вздыхает снова – картинно обреченно – перед тем как мягко опуститься по другую сторону от дочери и закинуть руку на спинку софы, щекоча пальцами шею Блейна. Тот смеется и шипит, боясь разбудить Оливию. Затем замечает обеспокоенный взгляд Лео и отворачивается, с преувеличенным интересом рассматривая фортепиано. – Ну чего? – Лео щелкает его по носу, и Блейн закатывает глаза, раздраженно отмахиваясь. – Что ты хочешь от меня? Блант сжимает губы в полоску, и Андерсон вздыхает. Как будто он реально надеялся его провести. – Как будто ты реально надеялся меня провести, – Лео кладет ладонь на его плечо и большим пальцем поглаживает местечко под ухом. – Думал, я не замечу, как ты был напряжен весь вечер? Блейн вздыхает и закусывает щеку изнутри, рассеянно поглаживая Оливию, которая фыркает во сне и прижимается ближе. – Я… это из-за Куинн и Пака, наверное? Блант склоняет голову к плечу и вскидывает бровь. – И что с ними? – Я не… – Андерсон трет переносицу, аккуратно прикасается к векам. Жжение в глазах от линз заставляет его задержать дыхание, но уйти в ванную, потревожив сон дочери, кажется куда более страшным преступлением, – я чувствую, что… возможно, приглашать их обоих было неправильно. Лео смотрит на него долгим нечитаемым взглядом, после чего вздыхает и мягко зарывается пальцами в спутанные из-за остатков геля волосы на затылке Блейна. – Они развелись полгода назад. И сами решили остаться друзьями, тем самым спасая нас от необходимости выбирать между ними, – он медленно моргает, добираясь подушечками среднего и безымянного пальцев до затылка и слегка массируя. Блейн тихо стонет от удовольствия и чувствует, как напряжение потихоньку отступает. – Тебе пора перестать пытаться быть ответственным за всех, кто тебя окружает. – Кто, если не я? – фыркает Андерсон, прекрасно понимая, что Лео прав. Тот усмехается, будто читая его мысли. – Нам всем уже давно не двадцать. У каждого своя голова на плечах. И они сами разберутся – теперь, потому что в самое тяжелое время ты был рядом, помнишь? Блейн вздрагивает от вспышкой пронесшегося перед глазами воспоминания. Куинн, рыдающая на его руках на полу в детской в их с Паком бывшей общей квартире, битые стекла, изломанные доски с торчащими во все стороны щепками. Кровоточащие руки Фабрей в рваных полосах длинных заноз, сильный запах алкоголя и вылетевших пробок, тьма, холод, боль. – Да. Лео слышит дрожь в его голосе и наклоняется ближе, аккуратно, чтобы не потревожить Оливию. Он оставляет долгий поцелуй на виске Блейна, и когда тот поворачивает голову, невесомо касается его губ, выдыхая и улыбаясь от побежавших по коже Андерсона, прямо под его пальцами, мурашек. – Я бы хотел облегчить это, – шепчет он в его губы, моргая слишком медленно и редко, – хотел бы забрать хотя бы половину твоих переживаний. – Но это мои друзья, – заканчивает за него Блейн и недовольно шипит, получая тычок в плечо. – Они и мои друзья тоже, – Лео отстраняется и сердито надувает губы, отворачиваясь к телевизору. Андерсон задерживает дыхание, потому что свет от гирлянды бликует на лице Бланта, делая его синим, красным, зеленым, золотым, оранжевым, белым, снова синим… Он похож на ожившее каменное изваяние, на самую прекрасную из всех скульптур, которые Блейн когда-либо видел, и он не знает, перестанет ли когда-нибудь реагировать на подобное так остро. Чуть подвинувшись, он берет Лео за руку и мягко целует тыльную сторону ладони, виновато поглаживая ее большим пальцем. – Я знаю, и это действительно так. Но ты ведь… понимаешь, о чем я. Блант кивает после секундной задержки, уголки его губ дергаются в маленькой улыбке, когда он снова смотрит на Блейна. Тот улыбается в ответ, но затем его лицо искажает гримаса, когда он вспоминает еще кое о чем. – Пак все еще ее любит, – он прикрывает глаза, тяжело вздыхая, и откидывает голову на спинку дивана. – Это он тебе так сказал? – Ага. Мы выходили на балкон, и он, кажется, слишком много выпил, потому что начал нести всякую чушь о том, что Куинн поступила неправильно, не дала ему шанса и… он, кажется, всерьез намерен попытаться вернуть ее. Лео пожимает плечами, задумчиво накручивая на палец прядь волос Блейна. – Может, это не так уж и плохо? Если бы они снова сошлись, все стало бы намного… проще. Андерсон морщится и качает головой, открывая глаза. – Проще – может быть. Но этого не будет. – Куинн больше не любит его? Он думает какое-то время, следя за сменяющими друг друга пятнами света на потолке. В его груди так тесно, потому что он как будто переживает все это снова, и это правда слишком тяжело. – Любит. Я думаю, она всегда будет любить его, – он поворачивает лицо в сторону Лео и встречает его вопросительный взгляд, грустно улыбаясь, – но теперь этого не достаточно. И никогда уже не будет. Понимаешь? Блант сводит брови к переносице в мучительных потугах сложить два и два, но в итоге проваливается и качает головой. Блейн тихо смеется, прижимаясь затылком к его ладони. – Может, ты прав. Им лучше самим разобраться с этим. – Ну наконец-то! – Лео победно вскидывает кулак свободной руки вверх, после чего тянется к Андерсону и целует его – медленно и тягуче, так, что у обоих немеют пальцы ног, – Черт, когда ты признаешь мою правоту, это так заводит… – Придурок. Блейн аккуратно целует Оливию в макушку, и Блант тяжело вздыхает, признавая поражение. Он делает глоток кофе, после чего тянется за пультом и начинает щелкать каналы со сверхзвуковой скоростью. Андерсон никогда не понимал смысл этого действа, потому что уловить, что происходит на мелькающих изображениях, просто невозможно. Но когда Лео внезапно замирает, уставившись в экран, Андерсон обеспокоенно выпрямляется, поворачивает голову и… – О нет! – он со стоном закрывает глаза ладонью, качая головой. – Этого просто не может быть! – Это судьба, – шепчет Лео, и Блейну очень хочется стукнуть его по голове – конечно, чем-нибудь мягким, но все же. – Это бред. Кто вообще догадался крутить этот фильм в рождественскую ночь?.. – Очевидно, какой-то гений! На лице Лео мольба и неописуемый восторг, и он смотрит на Блейна с такой же широкой улыбкой, с какой Патрик Суэйзи на экране смотрит на Дэми Мур. – Ты будешь мыть посуду целую неделю, – угрожает Андерсон, прекрасно зная, что это не сработает. – И забирать Оливию из школы. И ходить в магазин. А еще начнешь пользоваться другими чашками, от этой у меня уже в глазах рябит… – Не перегибай, – Лео показывает ему язык – снова – и делает большой глоток кофе перед тем, как вернуть синюю кружку с золотой надписью на журнальный столик и устроиться поудобнее, практически полностью отдавая правую руку и плечо в распоряжение Блейна. – Как же нам повезло, что он только начался… Андерсон вздыхает, потому что у него нет выбора. И потому что он прекрасно знает: его муж любит "Привидение" не за актерскую игру или тонкий режиссерский замысел, а за возможность подколоть и, конечно, утешить неизменно распускающего нюни ближе к концу Блейна. Черт бы побрал его чувствительность, но этот фильм явно следует запретить законом. И с чего он вообще решил, что сегодняшний вечер станет исключением? Он всего лишь устал. Неделя контрольных, бесконечные работы, которые нужно проверить, родители, которым внезапно стало интересно, в чем и как преуспевают их чада – разумеется, в канун рождественских каникул – походы по магазинам за подарками, подготовка Оливии к праздничному конкурсу талантов в школе, Пак, Куинн… Он просто устал. Поэтому, когда Дэми Мур в сотый раз на его памяти плачет, глядя на уходящего в свет Патрика Суэйзи, он устало прикрывает глаза и всхлипывает, не сдерживая наворачивающиеся слезы. – Нельзя беспокоиться за всех и каждого, – шепчет Лео в его макушку, мягко поглаживая по спине, – иначе ты рано или поздно сломаешься. Тебе пора перестать волноваться. Его голос способен усмирить любую бурю в черепной коробке Андерсона, и Блейн вздыхает, зарываясь носом в ямку над ключицей мужа. – Но почему? – рассеянно бормочет он, пока Лео вновь берется за пульт. Он останавливается на музыкальном канале, на экране – бассейн, аквариум, волны, вода, вода, вода и вспышки света. Солист "Young The Giant" поет и выглядит так, будто ему известно нечто, что не должно быть доступно разуму простого смертного. Лео улыбается и наклоняется так близко, что их ресницы переплетаются. В его глазах – целый мир, в его глазах – жизнь, счастье, любовь, восхищение, бесконечное понимание и благодарность. Он улыбается, улыбается, улыбается, накрывает губы Блейна своими и за секунду да того, как подарить ему самый головокружительный поцелуй в его жизни, выдыхает: – "Жизнь слишком коротка, чтобы тревожиться". Доведенным до автоматизма движением он запрокидывает голову вместе с ладонью, отчего пара капсул приземляется на корень языка. Дальше схема простая: открыть кран, набрать воды в стакан, сделать глоток. Поморщиться. Почувствовать, как таблетки ползут вниз по пищеводу, подавить желание организма отторгнуть инородные тела. Поморщиться снова. Сделать еще один глоток. Выдохнуть. Блейн ставит пузырек с антидепрессантами на место и медлит перед тем, как закрыть шкафчик. Взгляд скользит по полупустым полкам, словно он впервые видит то, что здесь находится. Гель для волос, к которому он не прикасался с апреля. Линзы, к которым он не прикасался с апреля. То, кем он раньше был, огромная часть его жизни на этих белых полках, похороненная, оставленная, отданная на растерзание забвению восемь месяцев назад. Восемь месяцев, четыре дня и девять с половиной часов назад. Андерсон закрывает дверцу, медлит, хмурясь, но все-таки поднимает лицо, встречаясь взглядом с собственным отражением. Тусклые белки глаз, испещренные паутинкой ярких капилляров, выдают человека с многомесячными проблемами со сном. Мелкие шрамы от бритья и искусанные губы – человека с расшатанной нервной системой. Почти сбитые колтуном сильно отросшие волосы, вмятина от очков на переносице и двухдневная щетина – человека, которому глубоко плевать на то, что с ним стало. "Ваше счастье – все, чего мне хочется в жизни. И после нее". Прости, Лео. Не вышло. Блейн моргает, морщится, но смотрит в зеркало снова. Он пытается вспомнить человека, которого видел в отражении восемь месяцев назад, и найти хоть какие-то сходства. Все те же треугольные брови. Все тот же кривоватый нос, широкие скулы, карие глаза. Пожалуй, на этом сравнение стоит завершить, потому что это действительно совсем другой Блейн, тот, который смотрит на него из зеркала сейчас. Тот, который стрижется раз в квартал, когда Куинн записывает его к мастеру, потому что ему самому все равно. Тот, который сидит на чертовых антидепрессантах и снотворном, чтобы не расцарапывать руки в кровь и не вырывать свои чертовы волосы по ночам вместо сна, в котором к нему все равно не приходит тот, кого он хочет, жаждет, нуждается видеть, как бы он не умолял. Тот, который все еще с карими глазами, но уже лишенными любого намека на желание жить. "Жизнь слишком коротка, чтобы тревожиться". Прости, Лео. Ты не оставил выбора. Блейн скрипит зубами и опускает лицо, подавляя внезапное, но ставшее привычным за восемь месяцев желание ударить кулаком по зеркалу. Он ненавидит человека, стоящего по ту сторону отражающей поверхности. Ненавидит то, каким стал, то, из-за чего он стал таким, то, что пути назад нет и то, что даже если бы он был, он бы им не воспользовался. – Рефлексия окончена, – выдыхает он себе под нос, потому что на большее сил нет. Мизерные остатки мужества уходят на то, чтобы, остановившись перед дверью, натянуть на лицо улыбку человека, который все еще любит и которому есть, ради кого жить, а после – выйти из ванной, пройти по коридору на кухню и поцеловать Оливию в макушку, получая в ответ теплую искреннюю улыбку. Его личный сорт антидепрессантов. – Что рисуешь? – спрашивает он, когда глаза начинают слезиться от затянувшейся игры в гляделки с синей кружкой с золотой надписью. Которая, как всегда, победила. Оливия смотрит на него исподлобья, закрывая рисунок локтем, и Андерсон хитро щурится, наклоняясь через стол и пытаясь заглянуть в пестрящий обилием красок лист. От одного осознания того, что ее рисунки больше не сплошь черные, у Блейна ком встает в горле, но он упрямо сжимает губы, пока Оливия смотрит на него с самым недовольным выражением лица, на которое способна. – Еще нельзя смотреть! Я не закончила, – она показывает ему язык, и Андерсон распахивает глаза в притворном ужасе. – Где ваши манеры, юная леди?! Он рывком перемещается к дочери, хватая ее за талию и отрывая от пола. Она смеется и почти визжит от щекотки, смотрит на него своими большими-большими шоколадными глазами из-за стеклышек очков, ее щеки покрываются румянцем, и она улыбается, улыбается, улыбается. – Папа, прекрати, – Оливия легонько бьет его ладошкой по плечу, и когда Блейн, смилостивившись, ставит ее с ногами на стул, крепко обнимает за шею, – я покажу тебе, когда дорисую. Андерсон обнимает ее так же крепко, так крепко, что это, должно быть, на грани боли – но Оливия ничего не говорит, зарываясь пальчиками в его кудри и дыша часто-часто. Блейн на мгновение прикрывает глаза. Он был лишен этого так долго, что насладиться минутами близости кажется ему жизненной необходимостью. – Обещаешь? – он смотрит на нее снизу вверх, хитро прищурившись, и она улыбается – ярко, широко, открыто, совсем как раньше – а потом щелкает его по носу. – Обещаю. Он подвозит ее до школы, и перед тем, как выйти из машины, она обнимает его снова – так, что он не может вздохнуть, но не смеет жаловаться – целует в щеку и называет "папочкой". Блейн едет к книжному магазину, думая о том, что в этом явно не заслуга времени, учителей или еще чего-то. Он думает, что есть лишь один человек, которому удалось заставить его дочь улыбаться снова, которому удалось заставить улыбаться его самого, и он смотрит в зеркало заднего вида, но замечает в отражении не глаза с отсутствующим выражением, а эту самую улыбку – маленькую, едва заметную, кривую и до жути неуверенную, потому что он забыл, как это делается. Но есть человек, которому удалось заставить его вспомнить и захотеть попробовать снова. – Привет, Курт, – говорит он, входя в изученный до последней скрипящей половицы павильон. Хаммел отрывается от последнего выпуска "Rolling Stone" и улыбается ему в ответ – сначала глазами, а потом и всем своим существом. – Привет, Блейн. И это на самом деле то, что делает его жизнь лучше. Что делает его жизнь жизнью, а не существованием с единственной целью помогать Оливии и создавать видимость того, что он якобы справляется. Он ни черта не справляется. Но пока Курт улыбается ему, он может хотя бы притвориться так убедительно, что ему самому почти удается поверить в это. Вечером Блейн укладывает дочь спать, и та, зевая едва ли не чаще, чем на каждом вздохе, цепляется за ворот его рубашки, осоловело хлопая глазками. – У меня в портфеле, – говорит она и зевает снова, потирая веки кулачками, – можешь посмотреть. Андерсон недоуменно хмурится, пока лезет в рюкзак, но, обнаружив рисунок, улыбается, переводя взгляд на Оливию. – Ты уже закончила? Она кивает и улыбается тоже, и, честное слово, чертовых восемь месяцев назад Блейн не ценил эти улыбки так, как сейчас. Он целует ее в лоб и включает ночник, выходя из комнаты и оставляя дверь чуть приоткрытой. Идет на кухню, в которой оставил очки, водружает их на переносицу, кладет рисунок на стол и сгибается над ним, чтобы рассмотреть внимательнее. И перестает дышать. Он видит зеленое поле под голубым небом, в котором сияет яркое солнце – круглое, а не треугольное, каким Оливия рисовала его, когда была помладше. На земле, ярко улыбаясь, стоит она сама – коричневые волосы и глаза, огромные очки и желтое платье, подаренное ей Фабрей на день рождения. Куинн тут тоже есть: с краю, около рамки, она улыбается, держа за руку другую женщину, подозрительно напоминающую Рейчел, что, в принципе, подтверждается кривоватыми буквами над ее головой. С другой стороны, у противоположного края рисунка, изображен Пак – грустный, в полицейской форме, хотя он уже почти два года как не работает стражем порядка, но, в конце концов, кто станет спорить с художником? Блейн не может вздохнуть не из-за этого. Прямо в центре картинки, по правую сторону от Оливии, нарисован он – с кудрявыми волосами, потому что, как она призналась ему этим утром, так ей нравится больше, и тоже в очках, но еще – в рубашке и с галстуком-бабочкой, который он надевал в последний раз чертовых восемь месяцев назад. Он улыбается, хоть и не так широко, как остальные, и смотрит наверх – туда, где в голубом небе около яркого круглого солнца на облаке сидит рыжий мужчина с серыми глазами и ямочками на щеках. Он, в свою очередь, смотрит вниз, на них, и Блейн всхлипывает, потому что даже не это, на самом деле, вызывает в его груди жгучие, непереносимые спазмы. За другую руку Оливия держит мужчину с высокой коричневой челкой и большими глазами. На нем синяя кофта, за ворот которой заправлены очки, и его левый зрачок такой широкий и такой темный, словно карандаш почти порвал бумагу в этом месте. Он улыбается, но каким-то непостижимым образом его улыбка – самая печальная из всех, изображенных на рисунке, и Блейн – он просто… не может. Он почти бросается в ванную, где его выворачивает – долго и мучительно, до отвратительной жижи из носа и горьких слез, до судорог в пальцах ног, до смертельной серости лица, с которой его встречает Блейн-из-зазеркалья. Блейн, в глазах которого – лютая, всепоглощающая, сжигающая все на своем пути ненависть к Блейну, стоящему напротив. Андерсон смотрит в свое отражение долго, так долго, что перестает различать черты лица, и все размывается, но остаются эти глаза – глаза цвета умершей и разлагающейся где-то внутри надежды. На этот раз он не разбивает зеркало лишь потому, что боится разбудить Оливию. Вместо этого он дергает дверцу на себя и тянется к антидепрессантам, увеличивая дозу в два раза. Потому что даже если он пытается вспомнить, какого это – улыбаться, даже если он пытается пробовать снова, эти глаза не дают забыть о том, что он ни черта не справляется.

***

Сэм придерживает для него дверь, отвешивая шутливо-галантный поклон. Блейн поправляет сумку на плече и закатывает глаза, выходя из спорткомплекса и награждая Эванса несильным тычком в ребра. – Вот и будь после этого джентльменом, – ворчит тот, отпуская дверь и равняясь с Андерсоном. Тот фыркает, водружая на нос очки, и отворачивается. Какое-то время они идут в тишине, и Блейн провожает пустым взглядом выезжающие из парковки машины и проходящих мимо людей. Город медленно вспыхивает огоньками случайных витрин, ежится, вздрагивает, сжимается и разжимается, дергается в конвульсиях ярких бликов в предвкушении скорого Рождества. Дыхание вырывается наружу с белыми облачками пара, взлетающими и рассеивающимися где-то глубоко-глубоко на дне плоского, давящего на плечи темного вечернего Нью-Йоркского неба. – Так все-таки, – Сэм прочищает горло, неловко замолкая на мгновение, потому что его голос после продолжительной тишины звучит слишком резко, – ты мне расскажешь? Ох, это. Он всю тренировку пытался докопаться, что заставляло Блейна хмуриться, выпадать из разговора и молотить по груше так сильно, что та буквально едва не лопнула. И, видимо, не бросает свои попытки до сих пор. Блейн останавливается, запрокидывая голову и шумно выдыхая. Он смотрит на то, как белый полупрозрачный шар невысказанных слов отрывается от его губ и падает, падает, падает в бездну, и размышляет, как ему поступить. Он не может говорить об этом. Совсем. Но не сказать ничего почему-то кажется огромной ошибкой. На его нос внезапно приземляется снежинка – одинокая, маленькая и острая, и Блейн, который, в общем-то, никогда не верил в знаки, решает послать все к черту. Он лезет на самое дно сумки, а затем достает и протягивает Эвансу рисунок Оливии, надеясь, что то поймет все без лишних разъяснений. Тот долго, с преувеличенной дотошностью рассматривает изображение, сканируя взглядом каждую деталь, а затем возвращает Блейну, широко улыбаясь. – И? – Андерсон прячет рисунок обратно в сумку и хмурится, встречая недоумение на лице Сэма. – Ничего не скажешь? – У нее талант, – он пожимает плечами, и Блейн разочарованно вздыхает, потому что – серьезно? – Серьезно? – спрашивает он вслух, переминаясь с ноги на ногу и раздраженно шаркая подошвой ботинок по земле. Улыбка сползает с лица Эванса, и тот как будто сжимается, устало вздыхая. Потому что – разумеется, он понял. Он разворачивается и снова начинает идти, заставляя Андерсона догнать его и продолжить движение. Они вновь молчат, но на этот раз не так долго – Блейн не успевает раствориться в собственных мыслях, когда слышит тихое: – Это ведь нормально, ты понимаешь? Он хмурится, потому что – нет, вообще-то, не очень. – М? – Ну… это ведь не такая уж большая неожиданность, не правда ли? Это не было чем-то непредсказуемым или внезапным, – Сэм пожимает плечами, запахивая пальто сильнее, – к этому все и шло. Андерсон пару раз моргает, пытаясь собраться с мыслями, но в итоге все, что он может произнести – это: – Нормально?.. Эванс вздыхает снова, на его лице – вселенская усталость и обреченность, будто он говорит о каких-то элементарных вещах, но даже если так и есть – Блейн не согласен, Блейн не понимает, он… просто не понимает. – Я думал, мы уже не раз это обсуждали. Ты впустил Курта в жизнь своей дочери. Впустил его в вашу с ней жизнь. Он стал неотъемлемой ее частью, и ты, насколько мне помнится, смирился с этим. Поэтому странно, что тебя так удивляет то, что Оливия признала это тоже. – Это… другое, – Блейн качает головой и жмурится. У него зудят десны и жужжит в висках от надвигающейся мигрени, а еще это дурацкое рациональное зерно в словах Сэма, которое он не может игнорировать, как бы не пытался. – Почему? – Потому что это… я не знаю. Это ведь рисунок… семьи, или типа того. Эванс хмыкает и щурится. – То есть, наличие на нем еще трех людей, не являющихся ее членами, не напрягают тебя так сильно, как наличие Курта? Андерсон готов зарычать от бессильной ярости, но в итоге лишь шумно выдыхает. – Ты ведь понимаешь, о чем я. Она… она нарисовала, как держит его за руку. Это… это неправильно. – Это то, как она видит свою жизнь, – Сэм пожимает плечами, перекидывая сумку на другое плечо, – и жизнь вашей семьи. – Но Курт – не член семьи! Эванс терпеливо прикрывает глаза, чуть замедляя шаг. – Ты ненавидишь его? От неожиданности Блейн почти спотыкается. – Что?.. Нет, конечно нет… – Он вызывает у тебя раздражение? Неприязнь? Какие-то другие негативные эмоции? – Нет… – Тогда в чем дело? Сэм заглядывает в его глаза, и Блейн чувствует, что еще немного – и он взвоет от отчаяния. – В том, что он… Что? Чужой? Но это не так, и Андерсон прекрасно об этом знает. Всего лишь друг? Сложно сказать, потому что другом он бы, скорее, назвал Пака, а Курт уже слишком глубоко въелся под кожу, чтобы даже пытаться… Эванс следит за плещущимся в его глазах смятением и грустно улыбается. – Выходит, твоя дочь оказалась проницательнее тебя. И это – это вдруг ужасно злит Блейна. Злит так сильно, что он скрипит зубами, останавливаясь и заставляя Сэма остановиться тоже. – Извини?.. – Послушай, я понимаю, – он разворачивается и вздыхает, опуская плечи. – Это… сложно, действительно сложно – принять то, насколько близко сумел подобраться кто-то, кто еще недавно был посторонним человеком. Но ты… подсознательно ты точно должен был ожидать нечто подобное. И, по сути, самый сложный этап – принятие Курта Оливией – позади. Ради этого ведь все и было, разве нет? Твои сомнения сейчас, после того, как ты уже преодолел этот путь, это просто… – Я не… – Просто перестань сопротивляться непонятно чему… нет, не так. Не сопротивляйся тому, что все становится хорошо, тому, что идет на пользу и просто… Просто перестань тревожиться. "Жизнь слишком коротка, чтобы тревожиться". Блейн вздрагивает. Слова Сэма срываются с его губ и отскакивают от сверкающих огоньков витрин, ударяясь и звеня сильнее, сильнее, сильнее, приобретая все большее и большее ускорение, и когда достигают Андерсона – врезаются в его черепную коробку подобно мчащемуся прямо в лицо поезду. – Спасибо, – говорит он, и в его голосе – холодная сталь, безжизненная пустота, выворачивающее наизнанку ничто, – я приму твой профессиональный совет к сведению. Он проходит мимо Эванса, задевая его плечом. Он устал от того, что постоянно должен выполнять чьи-то приказы. От того, что все вокруг знают, как ему поступить, лучше него самого. От того, что, черт возьми, каждый пытается доказать, что Блейн ни черта не смыслит в собственной жизни и в том, как ее, блять, жить. Что он не справляется. – Ты говоришь это, потому что на самом деле не собираешься так делать, правда? – говорит Сэм в его спину, и это ощущается, как тяжелая, звонкая затрещина. Блейн останавливается и едва шевелит губами, не оборачиваясь: – Разве это необычно, учитывая, что я всего лишь твой клиент? Сэм молчит так долго, что Андерсон почти верит в то, что он ушел. Наверное, лучше, чтобы так и было. Потому что когда Эванс говорит ему: – Это не профессиональный совет. Это совет друга. А Блейн отвечает: – Я думал, друзья не платят друг другу за консультации. Вот тогда, когда между ними повисает намного более громкая, чем любые сказанные до этого слова, всепоглощающая, оглушающая тишина – тогда все на самом деле заканчивается. Но Блейн понимает это не сразу. Он какое-то время ждет ответа, но в итоге оборачивается и встречается взглядом с Сэмом. В его глазах – усталость и разочарование, такое мощное, что огни в витринах бледнеют. Эванс медленно лезет в сумку, и Андерсона охватывает странное дурное предчувствие, от которого что-то до боли скручивается в его животе. Сэм подходит ближе, смотря исключительно на собственные ботинки. Прижимает что-то к его груди, отчего Блейн рефлекторно удерживает предмет от падения. – Я думал, – говорит Эванс, и его голос звучит так глухо, словно он на самом деле где-то далеко-далеко, – что людям свойственно опираться на факты перед тем, как делать выводы. И хотя бы иногда проверять свой банковский счет. И тогда он поднимает голову. А Блейн совершенно не к месту вспоминает Орландо Блума с его "теорией прощальных взглядов"* и понимает, что это – один из них. Сэм уходит, не сказав больше ни слова. Андерсон долго смотрит ему вслед перед тем, как, наконец, отнять руку от груди и опустить взгляд. В его глазах начинает жечь, и он мотает головой, подавляя желание истерически рассмеяться. В конце концов, кто, как не он сам, виноват в собственном идиотизме. Пачка не обналиченных чеков беззвучно приземляется на дно спортивной сумки поверх рисунка Оливии.

***

Он совершенно не может сосредоточиться. Все валится из рук, и дело даже не в гребаном рисунке или гребаных чеках – к черту их; однако многодневное отрицание очевидной вины окончательно лишает Блейна сна, мнимого спокойствия и остатков сил на то, чтобы поддерживать видимость нормальности. Курт замечает. Как и Куинн. На самом деле, сложно не заметить его трясущиеся руки, расфокусированный взгляд и будто вернувшуюся из недавнего прошлого молчаливость. Блейн чувствует, как его перманентно потряхивает от ярости и злости на самого себя, и он ненавидит собственную гордость, которая по ночам, когда он забывается бредовой дремотой, твердит ему, что в чем-то он точно был прав. Он не может думать, не может функционировать нормально, ему кажется, что он облажался так крупно, что все остальное больше не имеет смысла. Он, мягко говоря, не в себе, и совершенно естественно, что это становится заметно его ближайшему окружению. Но если Куинн с ее вопросами он может попросту игнорировать (и ненавидеть себя за это еще больше), то Курт не задает вопросов. Курт просто смотрит, в его глазах – невыразимое и неприкрытое желание помочь, но, честное слово, Андерсон не знает, что такого пережил этот мужчина, потому что он ни о чем не спрашивает. Просто смотрит и ждет, одним своим присутствием давая понять, что он рядом, если Блейну это нужно – и это намного больше, чем Блейн готов принять, намного больше, чем, как он думает, он заслуживает. Он действительно не ненавидит Курта. Боже, все было намного проще, когда он его ненавидел, потому что сейчас его грудная клетка трещит по швам от неидентифицируемых, но слишком далеких от ненависти рвущихся наружу чувств, и гребаный рисунок то и дело всплывает в памяти, а вместе с ним – слова Сэма, его глаза и чертова пачка чеков, и все начинается опять. Снова и снова. День за днем. Порочный круг ненависти длинною в две бесконечные недели. Пока не происходит это. Очередная рабочая смена близится к завершению, когда Блейн понимает, что слишком давно не ощущал на себе внимательного взгляда спрятанных за затемненными стеклами глаз. Он вскидывает голову и смотрит на противоположную стойку, ожидаемо не находя там Хаммела. Между тем небольшая очередь покупателей музыкального отдела постепенно растет, и это тот момент, когда Андерсон понимает, что что-то не так. Курт никогда не избегает работы, потому что он, черт возьми, любит ее, и он никогда не позволяет клиентам ждать, и – что-то не так, что-то точно не так, у него снова это идиотское предчувствие… Блейн рассчитывает последнего стоящего в его очереди мужчину и выходит из-за стойки, изо всех сил сдерживаясь от того, чтобы броситься осматривать каждый чертов закуток павильона или начать звать Курта по имени. Он начинает с подсобки, где его встречает удручающая тишина, проходит между стеллажами, заглядывая во все возможные углы и ниши, и даже наверх, будто Хаммел действительно стал бы забираться на полки как какая-нибудь обезьяна. В какой-то момент у него начинает першить в горле от отчаяния и необоснованной паники, и именно тогда, в самой слабоосвещенной части магазина, на стыке стенда со справочниками по латыни и застекленной витрины с ранним джазом конца девятнадцатого века, он находит Курта. Тот сидит на корточках, привалившись спиной к полке и низко опустив голову, и вертит что-то в руках. Блейн, едва выдохнувший с облегчением, замирает, когда видит, как подрагивают его плечи и пальцы. Он присаживается около Хаммела, и тот дергается, только сейчас замечая чье-то присутствие. Он вскидывает голову и облегченно, но странно-хрипло вздыхает, узнавая Андерсона. Тот хмурится, ничего не понимая, но потом до него доходит, что Курт щурится, потому что на нем нет очков. Потому что он держит их в руках – разбитые, с разломанной ровно посередине дужкой, развалившиеся на две почти одинаковые части. Хаммел часто-часто моргает и вновь опускает взгляд на очки, в миллионный раз – Блейн уверен – составляя половинки в одно целое и сильно зажимая место стыка большими пальцами. Однако они разваливаются снова, когда хватка ослабевает, Курт кусает губы, повторяя странное и бессмысленное действие, и Андерсон не сразу осознает, что тот в состоянии шока. Твою мать. Блейн никогда прежде не видел его таким. Даже не близко. Он ощущает полнейшую растерянность, потому что Курт сжимается в комок, будто не желает, чтобы он был здесь, но молчит, а сам Андерсон разрывается между порывом оставить Хаммела в одиночестве, которое ему, очевидно, необходимо, и желанием помочь. В конце концов он сжимает пальцы в кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней, и придвигается чуть ближе, задерживая дыхание. – Как это случилось? – говорит он и не узнает собственного голоса. Курт вертит в дрожащих пальцах бесполезные половинки и продолжает терзать маленькими зубами губы, распухшие от беспрестанных укусов. – Не вписался в поворот, – пытается пошутить он, но его нервный смешок больше похож на мольбу о помощи, и когда Андерсон аккуратно забирает из его рук сломанные очки, он вдруг цепляется за его ладони, не отпуская, и начинает говорить быстро-быстро, – да это… ерунда, выходил из подсобки, столкнулся с парой школьников, очки упали и… кто-то наступил… я сам виноват и… Блейн перемещает вес вперед, садясь на колени, и кладет одну руку на плечо Хаммела, вынуждая того поднять лицо. Он смотрит на него снизу вверх и прячет взгляд, но когда Андерсон другой рукой крепче, стараясь не причинить боль, сжимает холодные длинные пальцы, его глаза перестают судорожно бегать и останавливаются прямо напротив глаз Блейна. – Я помогу тебе дойти до стойки, – он старается говорить медленно и уверенно, не моргая, глядя в струящуюся сталь и рваные провалы зрачков, почти одинаковых по размеру из-за плохого освещения, – я доведу тебя, усажу на место и все… – Ты думаешь, я не дошел бы сам? – Курт шипит, а потом вдруг мотает головой, словно жалея о последний словах, и вновь цепляется за Блейна, шепча почти одними губами, – я не могу туда выйти, я не могу, без очков я… не могу и… Это то, о чем они, по сути, никогда толком не говорили. Может только в тот раз в детском центре, когда Блейн впервые увидел его глаза и… но это другое. Они все же никогда не обсуждали это напрямую, и хотя в последние недели Курт мог позволить себе отказаться от очков во время ланча, когда никто, кроме Блейна, его не видел, кажется, сейчас одна мысль о том, чтобы выйти без них ко всем остальным людям, пугала его до смерти. И Андерсон – он просто смотрит на него, оставшегося без защиты, без своего главного панциря, без своих доспехов; на него, сжавшегося в комок и цепляющегося ледяными пальцами за манжеты его рубашки; на него с этой его длинной шеей, острыми ключицами, дрожащими губами, острыми скулами, и почти рыжими волосами, и серыми глазами, и… Блейн жмурится. Он хочет кричать, а еще обнять Курта, провести по до боли знакомой мягкой бледной коже, пропустить через пальцы почти ощутимо жесткие пряди на затылке и… Курт смотрит на него своими огромными, огромными глазищами, в которых почти слезы, а еще страх – нет, паника, и мольба, и еще так много всего. И единственное, что может ощущать Блейн в этот момент – мгновенно срабатывающий и непобедимый инстинкт защитить. – Я обслужу твоих клиентов, – он смотрит на наручные часы, тиканье которых едва различимо за смешавшимся шумным дыханием их обоих, – полчаса осталось, посиди здесь, я все закрою и… Хаммел закусывает губу так сильно, что она белеет. Благодарность читается в каждом его жесте: в изломе бровей, в трепещущих крыльях носа, в судорожно сужающемся и расширяющемся в такт дыханию правом зрачке, в том, как его большие пальцы рассеянно и абсолютно неосознанно поглаживают кожу на тыльной стороне ладоней Андерсона. Тот высвобождает одну руку и касается его щеки – невесомо, потому что он и так едва себя контролирует. Только когда это срабатывает и Курт начинает дышать глубже, Блейн встает на ноги и медленно отходит назад. – Я скоро, – шепчет он перед тем, как скрыться за углом, и надеется лишь на то, что за эти несчастные полчаса не станет хуже. Что же, это однозначно самые долгие полчаса в жизни Блейна. Наплыв посетителей просто чудовищный, хотя удивляться, наверное, глупо – чертово Рождество каждый год побуждает людей тратить бешеные суммы на любого рода подарки, а книги и музыкальные носители, пожалуй, всегда являлись фаворитами данного хит-парада. Андерсон носится между двумя стойками, но в последнюю четверть часа не выдерживает, полностью перебираясь на место Курта и концентрируясь на том, чтобы не спутать стопки с выручкой. И черт возьми, как же тяжело думать о чем-то, кроме сидящего где-то в темном углу Хаммела, как же тяжело игнорировать гудящее под кожей желание вытащить его оттуда и спрятать от всего мира где-нибудь, да хоть за стенками собственной грудной клетки. Последний покупатель покидает магазин через семь минут после официального времени закрытия. Блейн подрывается с места, переворачивая табличку на двери и прокручивая ключ в замке, а затем буквально бежит к стеллажам, но замирает на полпути, видя неуверенно выходящего на свет Курта. Тот все еще теребит в руках разломанные очки, но держится в целом намного спокойнее, а потом поднимает голову и улыбается – неуверенно, ломано, но искренне. – Спасибо, – хрипит он, потому что голос срывается от пережитой почти-истерики. – Я правда не думал, что буду так… бесполезен. Раньше такого… – Не надо, – Блейн подходит ближе, забирая из его рук останки очков, – все хорошо. Курт едва заметно мотает головой, но Андерсон видит – видит и не может представить, как оставить его теперь. В таком состоянии, по крайней мере – плевать на инстинкты, он ведь не может просто похитить человека. Или может?.. – Думаю, магазины оптики уже закрыты, – он смотрит на часы и хмурится. – У тебя дома есть клей? Хаммел вдруг вздрагивает, будто тоже только сейчас осознавая перспективу остаться наедине со своими демонами. Однако он быстро берет себя в руки и преувеличенно бодро пожимает плечами. – Я могу зайти в супермаркет и… – он внезапно бледнеет, и Блейн слишком четко представляет Хаммела, замершего с несчастным тюбиком около кассы, неспособного даже взглянуть в сторону продавца. Андерсон вздыхает и на мгновение прикрывает глаза. Он собирается сделать большую, большую глупость, но если бы он только мог ее не делать… – Ты идешь со мной, – невозмутимо произносит он, доставая из-под стойки сумку и пряча в нее половинки очков. Он успевает застегнуть молнию почти до самого конца, когда слышит крайне удивленное: – Что, прости? – Я говорю, что ты идешь со мной. Ко мне, – Блейн разворачивается, надевая куртку, и не сможет сдержать усмешку от забавного недоуменного выражения, застывшего на лице Хаммела. – Я не… Тот бледнеет и одновременно покрывается красными пятнами, заламывая пальцы. Знай Андерсон его чуть похуже – подумал бы, что от смущения. Но в глазах того загораются новые вспышки оживающей паники, и Блейн откашливается, стараясь говорить как можно убедительнее. – У меня дома есть клей. И Оливия – вы ведь уже две недели не виделись. Думаю, она будет рада твоему визиту. При упоминании Оливии Курт замолкает, так и не начав сопротивляться. Смотрит на Андерсона долгим испытующим взглядом, словно ожидая, что тот вернет свои слова назад. – Ладно, – говорит он в конце концов. Его плечи устало опускаются, и он выдавливает крошечную усмешку, – тебе повезло, что сегодня я без велосипеда. – Как и вчера, и две недели назад, и в начале ноября, – Блейн подмигивает ему и почти фыркает в ответ на румянец, расцветающий на высоких скулах – на этот раз точно от смущения. Они покидают магазин, и Андерсон останавливается, по привычке высматривая свой автомобиль и лишь потом вспоминая, что Куинн взяла его для того, чтобы свозить Оливию по магазинам. – Черт, – выдыхает он, оборачиваясь к Курту и замолкая. Лицо того снова мертвенно-бледное, и в любое другое время Блейн поразился бы особенностям кровообращения в его организме, но не сейчас, потому что Хаммел опасно напоминает себя же, каким он был чуть больше получаса назад. – Все нормально? – выдыхает Блейн, и Курт вздрагивает, надвигая на глаза капюшон и неловко переступая с ноги на ногу. – Ты поедешь на машине? – спрашивает он, и Андерсон хмурится, раздумывая над странной формулировкой вопроса. – Эм… нет, я отдал ее Куинн на сегодня. Придется добираться на метро. Он готов поклясться, что слышит облегченный вздох, и едва сдерживает готовый сорваться с губ вопрос. Месяцы общения с Куртом научили его святости неприкосновенности чужих ящиков Пандоры. Тот награждает его почти широкой улыбкой и первым делает неуверенный шаг в сторону ближайшей станции. – Ну так… какие планы на Рождество? – спрашивает Блейн и едва сдерживает желание стукнуть себя по лбу. Тупее и примитивнее вопроса не придумаешь, но чего не сделаешь ради избавления от неловкого молчания. Курт не отвечает довольно долго, и Андерсон почти не видит его лица из-за капюшона – лишь как тот в очередной раз кусает губы, но потом он все же вздыхает. – Думаю, съезжу домой. Как обычно. – Далеко это? – Блейн не уверен, может ли спрашивать, но, черт возьми, откуда ему знать? – Эм… Огайо. – О, это… погоди, серьезно? Курт слегка поворачивает голову, встречаясь с ним взглядом. – Ну да. Лайма. – Чтоб меня, – Блейн усмехается и рассеянно чешет лоб, – Вестервилль… – Шутишь? – Хаммел даже останавливается от удивления, и Андерсон в неверии качает головой, потому что… совпадений ведь не бывает, верно? – Ага. Родина гомофобии. Он на секунду замирает, раздумывая, не перешел ли черту, но Курт вдруг весело фыркает и добавляет: – И школьных хоров. Видимо, виной всему пережитый стресс, а может то, что они впервые разговаривают так долго где-то вне их магазина или квартиры Блейна – в любом случае, беседа быстро сворачивает в оживленное русло, и они постоянно шутят, подкалывают друг друга и смеются – действительно много смеются. В метро на Курта то и дело сваливается елка, которую везет стоящий прямо тут же засыпающий старичок, и Хаммел чихает, отплевываясь от иголок, пока Андерсон пытается замаскировать хохот кашлем, в чем, разумеется, с треском проваливается. Они останавливаются в переходе, слушая акапельный хор, распевающий праздничные песни, и в какой-то момент начинают подпевать, едва ли не пританцовывая. Курт улыбается – широко и заразительно, демонстрируя зубы, и в желтоватом освещении подземки его волосы отливают цветом выгоревшей пшеницы… Час спустя, задержавшись везде, где только можно задержаться, и захватив пиццу в ближайшей пиццерии (продавщица крайне подозрительно смотрела на натянувшего капюшон до самого подбородка Курта, пока и он, и Блейн едва сдерживали смех), они заваливаются в квартиру Андерсона и толкаются, пытаясь раздеться в прихожей и добраться до кухни наперегонки. – Оливии нет дома? – спрашивает Курт, пока Блейн достает пару кусков уже остывшей пиццы – боже, он не ел ее, кажется, уже несколько лет – и ставит тарелку в микроволновку. – Они с Куинн совершают предпраздничный набег по магазинам, – Андерсон добродушно фыркает, качая головой, – мне с ними ехать, разумеется, запретили. – Девчонки, – Курт закатывает глаза, жеманно взмахивая рукой, и картинно вздыхает. Блейн смотрит на него огромными глазами, а затем Хаммел не выдерживает и прыскает. Микроволновка слишком резко оповещает о готовности пиццы, и Андерсон вздрагивает, от чего Курт начинает хохотать сильнее. Он облокачивается на кухонную столешницу, откидывает голову назад и смеется, прикрыв глаза. Его пальцы рассеянно скользят по цепочке на шее, и они, эти пальцы, кажутся Блейну до боли знакомыми – как и длинная шея, высокий подъем откинутого подбородка, острые скулы на бледном лице – возможно, слишком худом, но… Андерсон будто видит себя со стороны. Он, вроде как, полностью чувствует и контролирует свое тело, но в то же время совсем им не управляет. Потому что он не может объяснить, отчего его ноги приходят в движение, зачем он подходит ближе, почему его сердце колотится где-то в горле, как ненормальное, кровь шумит в ушах, а лицу становится так нестерпимо жарко. Курт опускает лицо и замолкает, его глаза удивленно распахиваются, и они знакомо-серые, а он весь – как натянутая струна, и смотрит так, как Блейн и помнит – сверху вниз, и челка спадает на его лоб, эта пшенично-рыжая челка, и… Блейн не может моргнуть. Смотрит – и не может моргнуть. Боится, что все исчезнет, испарится, но, боже, как же легко обмануть себя прямо сейчас, как же велик соблазн… Курт смотрит на него и не двигается. Даже когда Блейн подходит так близко, что чувствует тепло его кожи. Даже когда он подходит еще ближе, и их дыхание смешивается, а бедра чуть соприкасаются. Хаммел смотрит на него, не моргая – точно так же, как он сам смотрит на Курта – и его губы приоткрываются, и он опускает взгляд… Он слышит тихий выдох, растаявший в тишине кухни, когда медленно, слишком осторожно касается лица Хаммела – прямо как в пару часов назад, идеально достаточно для того, чтобы почувствовать, чтобы перехитрить тактильные ощущения. Он слышит собственный запнувшийся вздох, когда привстает на носки – так, блять, знакомо – и задевает кончик носа Курта своим. Он в последний раз смотрит в его глаза – в его правый глаз, потому что это последний шаг, последний желтый кирпичик на его дороге к стране обмана – а затем опускает веки и подается вперед, соединяя их губы. Целое мгновение не происходит ничего. Целое мгновение он впитывает в себя тепло, тихое прерывистое дыхание, вспыхивающие на внутренней стороне век пятна, мягкость кожи под пальцами, почти фантомное ощущение бьющегося в груди напротив сердца. А затем он чувствует слабое ответное движение. И это… – Мы дома! Блейн вздрагивает и отступает на шаг, распахивая глаза и встречаясь с расфокусированным, полностью остекленевшим взглядом… Курта. Это Курт. Это не… – Папа! – Оливия вбегает на кухню, и он чисто рефлекторно присаживается, встречая ее объятия своими, но его дыхание все еще слишком поверхностное, а сердце бьется как сумасшедшее. – Курт! – он дергается от резкого вскрика дочери и опускает ее на пол, позволяя точно так же стиснуть не проронившего ни слова Хаммела. – Я скучала! – Я тоже, – едва слышно произносит он севшим голосом, смотря куда угодно, только не на Блейна. – Ты же останешься на ужин?.. – Кхм… Сколько можно вздрагивать, черт возьми. В дверном проеме стоит Куинн, на лице которой застыла странная неопределенная улыбка. Он переводит внимательный взгляд с Блейна на Курта и обратно, и в ее глазах – почти сформировавшееся понимание. Боже, иногда Блейн ее ненавидит. – Лив, пойдем переоденемся, – она берет Оливию за руку, кивая Хаммелу и бросая на Андерсона взгляд из разряда "я выпытаю у тебя все до последней детали". – Ты не будешь ужинать в этой одежде… – Знаю, знаю, – преувеличенно обреченно бормочет та, закатывая глаза, и Блейн почти уверен, что эту новую привычку она переняла не от него и не от Фабрей. Когда на кухне остаются только они с Куртом, повисает неправильная, пропитанная недосказанностью и напряженностью тишина. Андерсон вылавливает из какофонии несуществующих звуков тиканье своих наручных часов и скрипит зубами. Хаммел неловко чешет затылок и, наконец, поднимает взгляд. Он хочет что-то сказать, но, увидев выражение лица Блейна, передумывает. Блейн и сам не знает, что у него на лице, не знает, что хочет сказать он сам, и хочет ли вообще. Но сейчас, когда сердцебиение почти приходит в норму, он ощущает несущееся на него цунами сожаления и вины и понимает, что не справится, когда оно ударит. – Я пойду… помогу? – почему-то вопросительно хрипит он, и Курт пару раз моргает, после чего кивает часто-часто, словно только того и ждал. – Налью пока чай? – с такой же вопросительной интонацией произносит он, доставая из микроволновки почти забытую пиццу, и неуверенно тянется к чайнику. – Да, – Андерсон пятится к коридору, словно в противоположную сторону от этого самого цунами, и в какой-то момент почти верит в собственный успех, – да, я сейчас… я скоро. – Ага, – кивает Хаммел и отворачивается. Его спина слишком напряжена, плечи ссутулены, он цепляется пальцами за столешницу и гипнотизирует закипающую воду, нетерпеливо притоптывая ногой. Блейн закрывает глаза и отворачивается тоже. Он не станет об этом думать. Не может. Не хочет. Оливия резко отворачивается от прикроватной тумбочки, когда Андерсон входит в комнату. – Ты не видел? – спрашивает она испуганно. Куинн за ее спиной качает головой, поджав губы, и Блейн выдавливает улыбку. – Видел что? Оливия смотрит на него с подозрением, но потом расслабленно вздыхает и идет к шкафу. – Ничего. Как прошел твой день? Блейн присаживается на ковер прямо у стены, так, чтобы дверца шкафа закрывала от него переодевающуюся дочь. Ей всего девять, а она уже слишком печется о личном пространстве. Хотя, может, оно и к лучшему. Ему, как отцу, от этого спокойнее. Он запускает пальцы в волосы на затылке и неуверенно мычит. – Ничего особенного. Сегодня было много покупателей. Он буквально чувствует на себе прожигающий взгляд Фабрей и боится поднять голову. – А мы были в новом кафе недалеко от центра. Там просто суперское мороженое, правда, тетя Куинн? – Правда, – Блейн слышит в ее голосе улыбку и бросает осторожный взгляд снизу вверх, – но я думала, мы договорились не рассказывать об этом твоему папе, чтобы он не ругал меня за то, что я кормлю тебя холодными десертами в такой мороз, разве нет? Из-за дверцы показывается виноватая мордашка Оливии, которая смотрит то на Куинн, то на отца. – Но ведь сегодня не очень холодно, – ее тон почти умоляющий, потому что она знает – если папа злится, его сложно разжалобить. Но Блейн лишь рассеянно моргает и слабо улыбается. – Все нормально, – говорит он, и довольная Оливия вновь прячется за дверцей. Куинн смотрит на Андерсона, не отрываясь. Она знает, черт возьми, знает, а если даже и нет – о чем бы она не думала, она наверняка очень близка к правде. Блейн сжимает пальцы и тянет за собственные кудри до тех пор, пока не чувствует боль, пытаясь прийти в себя, но его все еще потряхивает – он и сам не знает, от чего именно. Фабрей одними губами спрашивает его, хочет ли он поговорить, и Андерсон мотает головой. Не хочет. Не сейчас точно. Куинн молчит, и спасибо ей за это, но ее взгляд… – Буду ждать вас на кухне, – бормочет Блейн, поднимаясь на ноги и возвращаясь в коридор. Слишком. Он медленно и бесшумно идет на кухню, проводя пальцем по стене, пытаясь вновь почувствовать время и пространство, но его словно взболтали, не смешивая, как гребаный водка-мартини. Он не доверяет собственным ощущениям, не может даже приблизительно оценить и понять, что творится у него внутри, не может даже с точки зрения элементарного "хорошо-плохо" или "черное-белое". Будто кто-то прокрутил все его внутренности в какой-то чертовой мясорубке и запихнул обратно. Через задницу. Без блядской смазки. Потому что… Блейн замирает на пороге, глядя, как Курт размешивает сахар, болтая ложкой в чашке. Одной из двух. Той, что правее. Той, что синяя с золотой надписью. "Она супер. Не "fuck the police", конечно, но тоже сойдет". – Что ты… Хаммел вздрагивает, словно успел забыть, что он не один, и разворачивается. Слишком резко. Все еще зажатая в его пальцах ложка дергается и тащит к краю столешницы синюю кружку. Блейн как в замедленной съемке – ебаное клише – наблюдает за тем, как чай переливается через край, и она теряет опору, и падает, и падает, и падает вниз… А дальше – треск и звон, перепуганный, кажется, до смерти Курт, мокрый пол, отражение лампы в янтарной луже. А дальше – тьма. Второй раз за вечер он словно со стороны наблюдает за собой, садящимся на колени посреди кусков битой керамики. За своими пальцами, перебирающими липкие осколки. За своими брюками, пропитывающимися влагой. – Черт возьми, прости, я сейчас все уберу, я… Какие-то звуки, так далеко, так глухо, словно через вату. Наверное ему кажется. Надо протереть глаза. – …взял первое, что под руку попалось, и… черт, у тебя кровь… Кто это? Он не… почему так много осколков, боже, как будто кто-то расхуячил целую посудную лавку, это же не… – …нужно обработать, погоди, не трогай, я же сказал, сам уберу… … не нормально. Пахнет чаем. И железом почему-то. А что здесь делает мусорный пакет? И как… – Уйди, – он слышит свой голос со стороны, потому что – пакет, пакет, его не должно быть здесь, угроза, он не понимает, при чем здесь… – Тише, я уберу, только не трогай порезы, я сейчас… Чьи-то пальцы тряпкой подхватывают самый большой осколок и – пакет; нет, это не… – …сейчас… Нет. Блейн выбрасывает в перед руку, хватаясь за чужое запястье. На бледной коже остаются кровавые отпечатки. Он поднимает глаза и видит испуг в дрожащих асимметричных зрачках. – Я сказал – уйди. Курт замирает. Осколок все еще не в пакете. Это хорошо. Все хорошо. – Что… – губы Хаммела дрожат, будто он увидел зверя. Или смерть. Или все сразу. – Блейн, я… Андерсон отбрасывает его руку в сторону, словно она заразная. Отбирает из дрожащей ладони осколок. Кладет его к остальным. Зарывается в них пальцами. И смотрит в эти пульсирующие бездны. Цунами накрывает его одним точным ударом. Вышибает воздух из легких едва слышным и бесконечно тяжелым: – Пошел вон. А дальше – тьма.

***

Куинн провожает рассеянным взглядом проносящиеся мимо окон такси мигающие витрины и вывески ресторанов. Что-то не так, что-то не… Ей не следовало уходить. Нужно было остаться. То есть… На самом деле, она знает Блейна слишком хорошо. Знает, когда нужно едва ли не насильно ткнуть его носом в жилетку. А когда уйти по первому требованию. Когда она пару часов назад застала его на кухне, вытирающим какую-то лужу, она задала честный вопрос. Потому что все было нелепым. И чертовски, чертовски неправильным. Дело даже не в странной сцене, которую она застала, когда пришла с Оливией – нет; просто – Блейн с тряпкой на корточках, полотенце в его руках – почему-то розовое, хотя оно точно когда-то было белым – а еще эта обувная коробка на столе и… Неправильно. Странно. Но она спросила его – и по одному взгляду поняла, что если останется, сделает только хуже. Тогда почему от того, что она ушла, ей так не по себе? – Приехали, – объявляет таксист, и Куинн вздрагивает. Расплатившись, она выходит из машины и чувствует ненормальное, но такое необходимое сейчас облегчение от одного вида бегущей к ней по ступеням Рейчел. Она жмурится от ставшего почти привычным ощущения тепла и легкого покалывания в грудной клетке и улыбается, потому что на Берри – забавный красный берет, ее волосы растрепались, а на лице… Улыбка исчезает сама собой, когда она замечает панику в глазах Рейчел. Ей отчего-то становится страшно, словно это какое-то предчувствие или… – Ты была у Блейна? Фабрей моргает и хмурится, подхватывая запыхавшуюся Берри под локти. – Да, только что от него. Что… – Курт там? Это странно. Это очень, очень странно. – Эм… нет, он был, но ушел до того, как ушла я. Часа два назад, или около того. Рейчел закусывает губу и в отчаянии притоптывает ногой, озираясь по сторонам, будто надеется, что Курт выскочит из ближайшего переулка. – Что происходит, Рейч? – голос Куинн дрожит, потому что, черт возьми, ей страшно. Она ни разу не видела ее такой, и это не может не пугать. Берри шмыгает носом и смотрит ей в глаза со странной мукой во взгляде. – Я… мы договорились, что я зайду к нему вечером, но его не оказалось дома. Тогда я подумала, что он может быть у Блейна, и начала звонить но… он не берет трубку и… я не знаю, что… – Боже, – Фабрей облегченно смеется и обнимает Рейчел, поглаживая ее по спине, – ты такая паникерша. Знаешь, это свойственно людям – иногда не отвечать на звонки и встречаться с друзьями, или… Берри отстраняется и сжимает губы в полоску, заставляя ее остановиться. – Курт всегда отвечает. Понимаешь? Всегда. И у него нет… я проверила все места, где он мог оказаться, и не нашла его там. Что-то в интонации и выражении лица Рейчел подсказывает Куинн, что это не пустые переживания. Липкий страх снова сжимает ее горло, когда Берри отчаянно всхлипывает и морщится, пытаясь сдержать слезы. – Боже, я оставила ему, наверное, сотню голосовых сообщений, но он никогда не игнорировал меня так долго, и я просто не знаю, где его искать, что… Они замолкают и замирают, когда слышат мелодию входящего звонка. Рейчел дергается и почти вскрикивает, глядя на высвечивающееся на экране имя Курта. Она принимает вызов и сразу переключается на громкую связь. – Алло, Курт! – в ее голосе настоящая истерика, и Куинн ежится, думая о том, что ни за что не хотела бы довести Рейчел до такого состояния. – Твою мать, это не смешно! Где ты? Телефон между их телами взрывается какими-то громкими ритмичными звуками, словно звонящий находится в клубе или баре. Сначала не слышно ничего, кроме этой зажеванной какофонии, но потом кто-то кашляет и произносит: – Рейчел… езжай домой. Курт очень пьян. Или здесь что-то еще. В любом случае, его голос на пол октавы ниже, чем обычно, и он слишком сиплый и надтреснутый для того, чтобы просто списать это на помехи связи. – Где ты, черт тебя побери? – Рейчел почти задыхается, и Куинн прижимает ее ближе, поглаживая по спине. Пульсация басов на том конце провода стихает, раздается хлопок, напоминающий дверной, а дальше – шаги и едва слышное дыхание. Долго. Тихо. Берри снова шмыгает носом и почти скулит: – Курт… И замолкает. Потому что в его голосе – холод, полное отсутствие эмоций, сталь. Тьма. – Рейч… будь дома. Надо поговорить. ______________________________________ * отсылка к фильму "Элизабеттаун"