Avalanches

Блейн просыпается. Он не чувствует ничего; за его закрытыми глазами – темный бархатный занавес, и он скорее представляет, чем видит, как тот колышется в такт его дыханию. Прижатыми к шее пальцами левой руки он ощущает биение собственного пульса в сонной артерии, и это – единственное, что напоминает ему о том, что он все еще жив. Где-то там, за темным занавесом, за пульсирующей кожей существует – должен существовать – остальной мир, но он не может открыть глаза, не хочет разрушить иллюзию целостности, спокойствия, незыблемости. И все хорошо. Все хорошо ровно до тех пор, пока этот самый остальной мир не врывается в его черепную коробку едва уловимым запахом крепкого свежезаваренного кофе и тихо напеваемой хриплым мужским голосом попсовой мелодией и… Блейн просыпается. Его голова невероятно тяжелая, чугунная, словно он спал несколько дней кряду – на самом деле, он не уверен, что это не так; последнее, что он помнит – бурая лужа разлитого чая, дрожащие асимметричные зрачки, окрашенное кровью полотенце, но… Он поднимает ладони, слегка шевеля пальцами. Они гладкие, без каких-либо видимых повреждений, словно с того дня прошли недели… либо его никогда не было на самом деле. Это… странно. Он думает, что спит, но пол под голыми ступнями чудовищно холодный, настолько холодный, что его тело моментально покрывается мурашками, которые он может ощутить, проведя пальцами по коже предплечья. Он вытягивает вперед руку, пересчитывая собственные пальцы. И снова. И снова. Но их пять, и во второй, и в третий раз, и он может зафиксировать это, а значит, это не сон. Звон в противоположной части квартиры привлекается внимание Блейна, и он, вставая с кровати, рассеянно проводит ладонью по волосам, которые оказываются короче, чем он помнит. Медленно, так медленно, что сердце успевает удариться о грудную клетку с дюжину раз за один шаг, он преодолевает пространство между спальней и кухней для того, чтобы буквально врасти в пол на пороге. Этого не может быть. Просто… не может. – Доброе утро, спящая красавица, – Лео оборачивается через плечо и тепло улыбается ему, щурясь. Остатки сна прячутся в ямке на его щеке, и он, не глядя, поддевает ломтик хлеба на сковороде, переворачивая его белой стороной вниз. – Честное слово, я думал, ты в кому впал, или в летаргический сон, или, как это… неважно. Надо бы, наверное, позвонить в комитет Книги рекордов Гиннеса, потому что я правда начал волноваться, но это… Его слова сливаются в неразборчивый гул, который давит, давит, давит на барабанные перепонки Блейна, пока он не может, даже не пытается вздохнуть, чувствуя, как воздух обрушивается на него со всех сторон, прижимая к дверному косяку. Лео продолжает говорить, одновременно возясь с яичницей и чайником, его плечи дергаются в такт каждому движению и интонационному ударению, он хрипло смеется и трясет волосами, которые всполохами пламени облизывают его высокие бледные скулы и… Этого не может быть. – Эй… Блант хмурится и замирает у столешницы, устремляя на Блейна взволнованный взгляд. Его футболка чуть сбилась на одно плечо, и в растянутом вырезе проглядываются острые ключицы. Пижамные штаны сидят на бедрах так низко, что почти сваливаются, босые ступни скрещены, волосы взлохмачены, и он такой… реальный. Но Этого не может быть. – Ты в порядке? – тихо уточняет Лео, прочищая горло. Блейн жмурится. Жмурится до боли, до оглушительного гудения в ушах, до красных всполохов на темном занавесе под закрытыми веками. Он жмурится, и закусывает щеку изнутри, и впивается короткими ногтями в кожу ладоней, и напрягается – весь, с головы до пят; но когда открывает глаза, по-прежнему видит нахмурившегося Бланта. Он не просыпается. Он, блять, не просыпается, и он все еще видит Лео, недоумение на лице которого медленно, но верно перерастает в панику. – Блейн, ты меня пугаешь… – Ты живой. Это даже не шепот и даже не хрип. Это нечто практически неслышное, срывающееся с его слипшихся пересохших губ, падающее в пространство между ними, разбивающееся о пол. Это все, что он может из себя выдавить, все, что вертится в его мозгу напополам с бесконечно зацикленным "этоневозможноэтоневозможноэтоневозможно". Лео медленно поворачивается к нему полностью, не глядя выключая конфорку, и скептически вздергивает бровь, не прерывая зрительный контакт. – Очевидно, – медленно произносит он. На его лице – непонимание, удивление и легкая насмешка. Чертова насмешка, присущая только ему, и Блейн прикусывает язык, потому что – блять, это все слишком реально, его мозг не мог сыграть с ним такую злую шутку, это несправедливо, не… – Ты живой? – снова хрипит он, чуть громче и, почему-то, с вопросительной интонацией. Блант неуверенно усмехается, потирая ладонью заднюю сторону шеи. – Эм… да, и если ты не объяснишь, что происходит, я всерьез подумаю о том, чтобы позвонить куда-нибудь и… – Мне снился сон, – Блейн словно слышит свой голос со стороны; это не он, не он говорит все эти слова, но чем дальше – тем проще в них поверить, – мне снился сон где ты… я… тебя… Лео все еще вопросительно хмурится, когда делает маленький – крохотный, на самом деле – шажок вперед, и у Андерсона словно срывает какой-то предохранитель. – Ты был мертв, – последнее слово соскальзывает с его губ нехотя и одновременно резко, едва произнесенное, оно тонет в истерическом всхлипе, и он смеется, хотя глаза жжет так нестерпимо, что он крепко жмурится, но затем сразу же вновь открывает глаза, потому что – вот он, Лео, живой, прямо перед ним; и он просто смотрит на него, и теперь, когда этот клапан сорван, не может остановиться и произносит, – ты был мертв, ты был мертв, ты был мертв так долго, ты был… Зрачки Бланта расширяются, он поджимает губы и слегка трясет головой. – Это просто сон, – Лео медленно подходит ближе и замирает на расстоянии шага, внимательно вглядываясь в его лицо, – просто дурной сон, слышишь? В это так легко поверить. Боже, как же легко в это поверить. Между ними какие-то дюймы, и Блейн направляет все силы на то, чтобы просто вытянуть дрожащую руку, которая замирает, так и не коснувшись лица Лео. Это как… господи, если он наткнется на пустоту, его сердце не выдержит, буквально не выдержит, и это просто так… тяжело. – Блейн… Лео замолкает, когда Блейн на негнущихся ногах делает этот последний шаг, и его указательный палец буквально врезается в то место, где на щеке Бланта появляется ямка, когда он улыбается. – Что… Он не договаривает. Он не договаривает, потому что Блейн буквально рушится в его объятия – врезается и падает, когда собственные колени отказываются выполнять свою функцию – и Лео крепче обхватывает его спину, прижимая к себе и медленно оседая на пол. Андерсон едва осознает, что они сидят, потому что все его ощущения сосредоточены на этом – на теплом, на самом деле почти горячем теле Лео в его руках, до боли вжимающемся в его собственное, на его шумном дыхании, на жестких рыжих волосах, щекочущих его лоб, на едва уловимом запахе геля для душа и их постельного белья, и это… – Ущипни меня, – сипит он, и Лео не переспрашивает. Он ощутимо стискивает пальцы на оголенной полоске коже его поясницы, и Блейн чувствует, чувствует – но этого бесконечно мало, поэтому он кусает собственное запястье до отвратительной тянущей боли, до привкуса крови во рту, до собственного несдержанного стона. – Милый, что… боже, что я могу сделать? – шепчет Блант куда-то в его шею, и от обжигающего дыхания на коже вспыхивают мурашки, на перегонки спускающиеся вдоль по позвоночнику. "Просто останься", – хочет сказать Блейн, когда пальцы ног поджимаются от дикой смеси напряжения и облегчения на грани эйфории, – "просто докажи, что ты настоящий, просто…" Он слепо тычется носом в его скулу, и Лео быстро поворачивает голову, ловит его губы, и боже, он такой горячий, влажный, чуть кислый из-за утреннего дыхания, но еще – сладкий, и горький, и обжигающий, и такой… настоящий. – Ты был мертвым, – все, что может выдохнуть Блейн в его подбородок, отстраняясь, когда голова начинает кружиться из-за недостатка кислорода, – ты был мертвым, был мертвым, ты был мертвым… – Тш-ш-ш, – Лео давит ладонью меж лопаток, гладит, и Блейн чувствует, чувствует, как его тоже трясет, – это был кошмар. Но я живой, я живой. Блейн опускает руку между ними, проводит ей по животу Лео и жмурится, потому что его пальцы подрагивают, потому что он помнит – помнит – ощущение липкой вязкой тяжести и темную, почти черную жижу, пахнущую свинцом, но… Его ладонь чистая и сухая, и он все еще чувствует во рту привкус крови и видит следы собственных зубов на запястье, а значит это не сон, значит ему не кажется, значит… – Ты живой, – выдыхает и вдыхает, как единственно возможный воздух, – ты живой, живой, живой, ты живой… Лео тихонько и нерешительно смеется – и тогда Блейн смеется тоже, хлопая слипшимися ресницами и лишь сейчас ощущая влагу на собственных щеках. Он быстро проводит ладонью по лицу и отстраняется, по прежнему крепко цепляясь за футболку мужа, лишь для того, чтобы заглянуть в его глаза, светлеющие из-за отступающей паники и сияющие облегчением, уверенностью, жизнью – а затем вновь зарывается носом в ямку над его ключицей и дышит, дышит, дышит, разрезая тишину едва слышными "живой, живой, живой". Они сидят так бесконечно долго – солнце успевает опуститься настолько, что плоские желтые лучи теперь зарываются в медно-рыжие волосы на затылке Лео и слепят Блейна, практически стелясь по полу. Они ничего друг у друга не спрашивают и ни о чем не говорят; это все кажется неважным или, по крайней мере, не первостепенным. Единственное, что имеет значение – их шумные вдохи, медленно выстраивающиеся в унисон, замедляющееся сердцебиение и принятие реальности – той, в которой они находятся – как единственно верной и настоящей, каким бы парадоксом, какой бы игрой больного воображения она не казалась. – Я чувствую, как умирает наш завтрак, – шепчет Блант, когда у них обоих затекает все – руки, ноги, спины, и каждая мышца молит о пощаде, подталкивая вверх. – Если его можно так назвать. Блейн неловко поднимается, продолжая цепляться за Лео, и тот продолжает мягко поглаживать его предплечья, вставая следом и поворачиваясь к плите. Андерсон тут же буквально прилипает к нему со спины, отчего Блант тихо смеется и зарывается пальцами в кудри на его затылке. В доме подозрительно тихо, и Блейн, отошедший от потрясения ровно настолько, чтобы собрать в кучу разрозненные кусочки паззла, вновь смотрит в окно на садящееся солнце и хмурится. – Который час? – Почти четыре, – Лео пожимает плечами и тянется к посудному шкафчику, – не стоило, наверное, торчать в том клубе так долго… – В каком… Блейн осекается. Потому что – да, они, вообще-то, не любители подобных заведений, но последний раз, когда они собрались посетить одно, был как раз когда… Он вздрагивает и вновь проводит ладонью по животу Лео. Смотрит на собственную абсолютно чистую кожу. Не липкую. Не мокрую. Не темную, почти черную. – Ты чудак, – коротко смеется Блант, щелкая его по носу. А затем он достает две чашки. "Лучший папа в мире" и "no money – no honey". Блейн смотрит на последнюю так, словно увидел призрака. Так, как смотрел на Лео пару минут назад. Он все еще не может поверить в реальность происходящего, потому что несмотря на все ощущения он понимает, что просто не мог прочувствовать, ощутить, запомнить сон, в котором прожил такой длинный отрезок времени. Самый тяжелый, самый… другой. Боже, и теперь он просто должен смириться с тем, что это было не по-настоящему? Просто потому что Лео под его руками теплый, дышащий, пританцовывающий и вполне себе живой, а гребаная синяя кружка с золотой надписью цела и невредима? – Я думал, она разбилась, – рассеянно бормочет Блейн в плечо мужа, хмурясь на его вздернутую бровь и ухмылку. – Ты думал, что я мертвый. Его тон чуть насмешливый и беззаботный, но он крепко и нежно, уверенно обхватывает ладони Андерсона, будто понимает и утешает, так что тот не обижается и лишь фыркает с поддельным раздражением, прижимаясь еще ближе, вжимаясь носом в острую лопатку и унимая дурацкую непрекращающуюся дрожь. – Где Оливия? – спохватывается он минутой позже, когда Лео все же выворачивается из его хватки, чтобы налить чай, но не перестает мимолетно касаться на протяжении всего процесса, будто понимая, что от этого Блейну лучше. Легче поверить. – Куинн вчера забрала ее до сегодняшнего вечера, ты забыл? – он качает головой и улыбается, цокая языком. – Больше никаких коктейлей этому молодому человеку. Андерсон бормочет тихое "заткнись" и закусывает губы изнутри, съедая улыбку. Он трет ладонью лицо, в частности веки, и перед его глазами пляшут черные точки, а все внутри скручивается от эйфорического облегчения – а затем замерзает, как мыльный пузырь в морозильной камере, когда из-за расставленных пальцев он вновь видит столешницу, рядом с которой копошится Лео. И синюю кружку с золотой надписью. Ощущение неправильности вонзается куда-то в область затылка и вибрирует, отдавая в деснах. Он не может расслабиться, но и сосредоточиться тоже, поэтому нервно и устало сжимает пальцами переносицу так сильно, что там, скорее всего, появится синяк, и мысленно пытается отмахнуться от жужжащего в воздухе "что-то не так что-то не так что-то не так". Все не так. Все неправильно. И эта чертова кружка… Он будто не до конца проснулся. Новая правда принята слишком легко, все кажется слишком логичным, переутомление, дурной сон, пробуждение, но тем не менее… – Я звонил Куинн, и она сказала, что сама привезет Оливию. Через… – Лео отклоняется от стола, чтобы посмотреть на настенные часы, и вновь возвращается к чайнику, – пару часов. Чем займем это время? Окей, это… воскресенье, верно? То самое воскресенье, которое в памяти – в кошмарном сне? – Блейна началось и закончилось совсем не так, и если эта реальность все же единственно верная, то… Он со стоном роняет голову на руки, плюхаясь на табурет, и шумно выдыхает, вспоминая о стопках непроверенных тетрадей, отложенных в сторону по просьбе Лео накануне вечером. – Работа, – мычит он куда-то в столешницу. Лео смеется, и звук его смеха удивительно переплетается со звуком разливаемого по кружкам кипятка. Андерсон чуть поворачивает лицо, чтобы было лучше видно, и невольно улыбается. Солнечные лучи облизывают профиль Бланта и путаются в его волосах, высветляя его до пережженого бурого. Его плечи чуть подрагивают от хохота, и он качает головой, заваривая кофе, отчего челка закрывает его глаза и… Он так красив, так красив, что Блейну почти больно дышать. – Ты неисправим, – Лео вздыхает, успокаиваясь, но ямочки словно приклеиваются к его щекам, и в голосе слышится улыбка. Все хорошо, думает Блейн и прикрывает глаза, расслабляясь. Все хорошо. – Я ответственен, – лениво поправляет он, хмыкая. Лео фыркает в ответ, и тишина мягко обнимает Андерсона за плечи, успокаивая, усыпляя, утешая. – Ты зануден. – А ты… – Блейн не находится с ответом и расстроенно цокает языком, показывая язык. – Ну, если тебе так не хочется этим заниматься… – Лео, отсмеявшись, строит задумчивое выражение лица, а затем вскидывает палец вверх, словно ему в голову пришла гениальная идея, – можешь попросить кого-нибудь подменить тебя? – Серьезно? – Андерсон хмыкает, представляя, как передает кому-нибудь тонну тетрадей с просьбой проверить пару десятков сочинений на полторы тысячи слов каждое. – Серьезно, – Блант кивает с самым невозмутимым видом и тихонько мешает ложкой сахар, пританцовывая в такт одному ему слышимой песне, – думаю, Чендлер бы согласился. Он не выглядит как тот, кто умеет отказы-… Лео резко замолкает, будто прикусив язык, но едва ли Блейн замечает это. Потому что гребаная кружка и это все – Чендлер? – зачем-то переспрашивает Блейн, пусто уставившись в пространство перед собой. Лео открывает и закрывает рот, ничего не говоря. Повторяет еще раз. И еще. А затем шумно выдыхает и обреченно опускает голову. Тишина между двумя вздохами тикающих часов замерзает и накрывает их фантомным звоном в ушах. Время останавливается. Все замирает. А потом Блейн едва слышно скулит и роняет голову на стол. Это так пиздецки жестоко, так нечестно со стороны его больного воображения, которое сыграло с ним эту убогую шутку, потому что – блять, он ведь поверил, почти поверил и… Это словно пережить все снова. Все моменты отрицания, торга и боли, все, с чем он имел дело в течение восьми месяцев – пережить за долгое, бесконечное мгновение. Мир обрушивается на его плечи. Блейн не чувствует почву под ногами. Синяя кружка все еще целая и дышит горячим паром, но он не чувствует, не чувствует, не чувствует вообще ничего. – Я работаю в магазине? Он скорее ощущает, чем видит, как Лео кивает после продолжительной паузы. Воздух отказывается поступать в легкие в том режиме, в котором должен. Блейна тошнит, у него кружится голова, перед глазами все размывается, но он все равно поднимает взгляд. – Ты все-таки мертв, да? Блант поворачивается к нему и молчит. А затем уголки его губ дергаются, брови изламываются, и эта маска вины прилипает коже лица, пока он медленно и тихо выдыхает вместо ответа. И – это все. Блейн хочет спросить так много – почему, зачем, за что, как и сотню других вещей, но они все кажутся абсолютно неважными. Ничего больше не важно, на самом деле. Ни прозрачный пар, ни горячий кофе, не гребаная кружка, ни садящееся за окном солнце, ни какой сегодня день недели, потому что во всем этом нет смысла. Он поднимает глаза спустя крошечную вечность и встречается взглядом с Лео, который все так же стоит полубоком к нему, неловко потирая ступней одной ноги голень другой. Он проводит языком по губам и хрипло начинает: – Я не… Но Андерсону хватает сил на то, чтобы коротко махнуть головой. Он не хочет слушать, или думать, или пытаться переварить то, что происходит. Он не чувствует себя раздавленным или уничтоженным; он не чувствует себя в принципе, и если потеряться в собственном сне – желание его подсознания, он не собирается как-то в это вмешиваться. Поэтому, подняв лицо снова, Блейн пытается улыбнуться – однако ему приходится почти сразу прикусить дрожащие губы. В глазах начинает жечь с новой силой, и он опускает веки, глубоко вздыхая и сдерживая рвущийся наружу вой. – Можем мы просто… пойти в кровать? – запинаясь, полушепотом хрипит он, после чего чувствует горячее, осязаемое, такое, блять, реальное прикосновение длинных пальцев к своей руке. Лео все еще виновато улыбается, но тепло в его взгляде заставляет Блейна встать и потянуться вперед, когда он так же тихо отвечает: – Конечно. Синяя кружка продолжает дышать паром, словно кофе в ней вечно горячий, рядом с фотографиями на прикроватной тумбочке. Блейн отводит взгляд и крепче вжимается в грудь Лео, ощущая его сильную хватку на собственных лопатках, зарывается носом в ямку над ключицей и рвано вздыхает. Один вопрос. Всего один вопрос. – Почему именно сейчас? Он, на самом деле, хочет кричать. Хочет крушить всю эту ненастоящую утварь, громить ненастоящую мебель и кричать ненастоящему, блять, Лео в лицо, что он восемь месяцев умолял его присниться ему, восемь гребаных месяцев; что он уже перестал надеяться и ждать. Но он лишь едва разлепляет пересохшие губы и касается ими теплой кожи, надеясь, что тот услышит и догадается сам. В любом случае, он ведь всего лишь плод его воображения и не должен нуждаться в объяснениях. Блант тихо вздыхает, и лучше бы он спросил. Сделал вид, что не понял. Сделал хоть что-то, чтобы хотя бы попытаться показаться реальным. Блейн жмурится и кусает губы, проглатывая яростный всхлип. – Потому что ты нуждаешься во мне именно сейчас, – просто отвечает Лео, и это заставляет Андерсона почти скулить. – Я нуждался в тебе всегда. Все это время и до сих пор. Почему… Он замолкает, потому что воздух заканчивается, а вздохнуть почему-то не получается – что-то давит на его грудь с такой силой, что он почти вырубается. Блант проводит по его спине между лопаток и мягко целует куда-то в волосы. – Нет. Это другое. Ты… поймешь позже. Я обещаю. "Ты обещал не уходить". Блейн молчит, вдыхая запах Лео и их не случившегося пробуждения. Вечность кажется мгновением, пока под его ладонью – не липкой, не темной, почти черной – уверенно и сильно бьется сердце в грудной клетке напротив. Солнце почти скрывается полностью, темнота укрывает их шепотом несбыточных клятв. Лео снова целует его в лоб, вздыхая. – Тебе пора просыпаться. – Я не хочу, – сипит Блейн, цепляясь за его футболку. Потому что даже если это и жестокий сбой в системе, он не готов отпустить его, не готов вернуться – и вряд ли когда-нибудь будет. Лео невесело и беззвучно смеется, грудь под рукой Андерсона ходит ходуном. – Я буду здесь, когда ты уснешь. Но сейчас время Оливии. Блейн заглядывает в платиновые глаза, на дне которых мерцает обещание. Лео улыбается ему, отчего на бледной коже распускаются ямочки, а затем кивает головой в сторону двери. – Ну же, – он целует его в кончик носа и легонько теребит кудри на затылке, – не заставляй ее ждать. Андерсон смотрит на него так долго, как только может, потому что это последний взгляд – он знает. Даже если следующей ночью они увидятся снова. А потом Лео снова смеется и поддевает его голову плечом, заставляя повернуться к дверному проему спальни. – Папа? Оливия неуверенно облокачивается на косяк и выглядит испуганной. Пальчики вжимаются в белое дерево, пока она переступает с ноги на ногу и кусает губы. – Ты проспал завтрак и… – она замолкает, а потом что-то в ее лице неуловимо изменяется, и вот она уже шумно и отрывисто переводит дыхание, – хочешь, я позвоню тете Куинн? Потому что она думает, что все повторяется. Блейн знает – все выглядит ровно так же, как восемь месяцев назад, когда он был не в состоянии собрать себя по кусочкам, когда он разлагался в четырех стенах собственной спальни, когда он не мог и не хотел мириться и контактировать с реальным миром, в котором их осталось только двое. Он ненавидит себя за это, но – боже, это действительно повторяется. Прыжок с трамплина назад. Отрицание прогресса как такового. Падение. – Я могу сделать кофе, если ты хочешь, – тихо добавляет Оливия, и Андерсон вздрагивает, откидываясь на подушку. Он крепче стискивает в окоченевших пальцах помятую обувную коробку и жмурится. – Я подойду через минутку, милая. Подожди меня на кухне, – хрипит он, прислушиваясь к тихим удаляющимся шагам дочери и беззвучно скуля. Картонные углы вжимаются в его ребра, наверняка оставляя синяки. Подушка рядом пустая и холодная и не пахнет ничем, кроме кондиционера для белья. На прикроватной тумбочке – две фотографии и никакой кружки с кофе. Синей кружки с золотой надписью больше не существует, как и всего остального – все, что от нее осталось, покоится на сером хрустящем дне коробки в его сводимых судорогой пальцах. Блейн должен встать. Как бы тошно и больно ему не было, что бы он не чувствовал, он должен спрятать эту чертову коробку под кровать и оставить ее до лучших времен, или, как минимум, до следующей ночи, потому что прямо сейчас – как и в любое другое время – не существует ничего важнее маленькой испуганной Оливии, которая снова существует где-то на грани реальности и кошмара, в котором никому нет до нее дела. Она ведь даже не знает о том, что произошло накануне вечером, и у него нет никакого морального права оставлять ее в таком состоянии. Он не может быть сильным, не может, но ради Оливии он по крайней мере не должен быть слабым. Но перед тем, как встать, он в последний раз позволяет себе вцепиться в картонные углы и беззвучно закричать, кусая подушку.

***

Рейчел успевает около двадцати раз схватиться за телефон и ровно столько же раз швырнуть его куда-то в подушки. Она жалеет, что именно сегодня ее соседи по лофту решили провести вечер где-то в городе, потому что – да, это идеальные условия для разговора, но удушающая паника заполняет безлюдное помещение в разы быстрее, и стены давят на нее, пока она почти в кровь обкусывает собственные заусенцы. Она садится на диван и низко опускает голову, упираясь лбом в крепко сцепленные пальцы, когда, наконец, слышит тихий нерешительный стук в дверь, который почти сразу сменяется отчаянными, почти оглушительными ударами. Подскочив на ноги, Берри едва не теряет равновесие, но все же дергает за ручку тяжелой створки для того, чтобы замереть перед тяжело дышащим Куртом. – Что… – начинает она и не заканчивает. Рейчел никогда еще не видела его в таком состоянии. Хаммел опирается о дверной косяк и смотрит на нее дикими бегающими глазами. Его зрачки пульсируют, сужаются и расширяются в каком-то хаотичном и беспорядочном ритме, левый практически полностью поглотил радужку, губы кажутся голубоватыми и дрожат, лицо серое, лоб поблескивает от мелких капель пота, волосы спутанные и как будто липкие. Он тяжело дышит сквозь зубы и явно едва стоит на ногах. – Ты что-то принял? – почти шепчет Рейчел, потому что то, что Курт пьян, даже не обсуждается. И все же кажется, будто за всем этим нечто большее. Более страшное. Хаммел вздрагивает и встречается с ней взглядом, после небольшой паузы медленно качая головой. Берри поджимает губы, потому что она не верит, но подхватывает его за локоть и помогает войти в квартиру, закрывая дверь. Путь до дивана кажется бесконечным. На самом деле, Курт путается в ногах и едва ли контролирует собственные движения, то пытаясь вырваться из не слишком крепкой хватки Рейчел, то наваливаясь на нее всем телом. Она лишь поджимает губы и упрямо ведет его в гостиную, выдыхая лишь когда он падает на подушки, выпуская тихий стон и вздрагивая будто от острой боли. Берри аккуратно садится рядом и молчит, снова разглядывая Курта. Тот то и дело тянется к переносице и одергивает руку. Чуть прикрыв глаза, он пытается взять под контроль дыхание, но оно лишь становится более рваным и поверхностным, так что в какой-то момент Хаммел бросает резкий и отчаянный взгляд на дверь, дергаясь, будто желая уйти – и тогда Рейчел решает действовать. – Где твои очки? – спрашивает она, пытаясь звучать максимально спокойно, когда Курт в очередной раз касается красноватой отметины. Он замирает и медленно опускает руку, зажимая ее между собственными коленями. Открывает рот, но не издает ни звука. Его губы снова начинают дрожать, и он закусывает их, передергивая плечами. Берри в свою очередь прикусывает язык, потому что это тоже ответ, как бы ей не хотелось конкретики. – Ты был у Блейна? – пытается она снова, и… это словно неверный шаг на минном поле. Потому что Курт снова вздрагивает, и на этот раз так, будто все его тело прошивает мощная судорога. Он почти соскакивает с дивана, бросая очередной взгляд в сторону выхода, но Рейчел оказывается быстрее. Перехватив его запястья – аккуратно, там, где кожа бледная и не тронутая рубцами шрамов – она загораживает ему путь и заглядывает в глаза, даже несмотря на то, что он пытается отвернуться. – Пожалуйста, – ее голос дрожит, но она чувствует странную, почти вызывающую зуд уверенность. Она знает, что Курт пришел не просто так, она просто… знает его, и знает, что если он сейчас уйдет – случится что-то плохое. Или не случится что-то важное. – Пожалуйста, Курт, – повторяет она почти шепотом, слегка усиливая хватку и, наконец, встречаясь взглядом и широко распахнутыми глазами, на дне которых плещется паника, страх и что-то неидентифицируемое. – Ты ведь хотел поговорить. Пожалуйста. Он смотрит на нее пару мгновений, не шевелясь и почти не дыша, а затем его брови сводятся к переносице в страдальческом выражении, и он обреченно опускает лицо, шумно выдыхая через нос и позволяя усадить себя на диван. Так они и проводят какое-то время – сидя на неуместно мягких подушках, с пальцами Рейчел, обвитыми вокруг запястий Хаммела, вслушиваясь в завывающий за окнами ветер, дыхание друг друга и мерное тиканье часов на кухне. А затем Курт начинает говорить. – Семь с половиной лет назад мы с Финном поехали на моей машине в аэропорт Лаймы чтобы встретить тебя. Мы выехали немного раньше положенного, потому что рейсы из Нью-Йорка ходят как попало, расписание бесполезно и… мы проехали примерно половину пути, когда попали в аварию. Он переводит дыхание, пока Рейчел пару раз заторможено моргает, потому что – окей, меньше всего она ожидала услышать именно это. – Я знаю об этом, – осторожно произносит она, но Курт лишь мотает головой и встречается с ней взглядом. В его глазах просьба, решимость и что-то невыразимое, что-то, отчего Берри чувствует легкую тошноту и слабость. Она едва заметно кивает, вцепляясь пальцами в собственные коленки и подавляя желание взять Хаммела за руку. Судя по его виду, он сейчас меньше всего нуждается во вторжении в личное пространство, он словно и вовсе не здесь, и… Ладно, она абсолютно не понимает, что происходит и чего ей ожидать. Но, по крайней мере, она может выслушать – если это то, что нужно Курту. Тот с запозданием повторяет ее кивок – скорее, для самого себя, потому что его глаза стекленеют, словно он ныряет куда-то вглубь своих же воспоминаний. Его голос сиплый и надтреснутый, тихий, но слова – преувеличенно четкие и уверенные. Словно ему невероятно больно, физически больно говорить, но сдерживать слова внутри еще больнее. – По заключению экспертизы виноват был водитель минивэна, с которым мы столкнулись. Он выехал на встречную полосу с превышением скорости, но… – Курт вздыхает и качает головой, кусая губы. Берри хмурится, потому что все это она уже слышала, она знает и… – На самом деле у нас был шанс свернуть в кювет. Финн мог свернуть, но не сделал этого… Хаммел вцепляется пальцами в собственные предплечья, там, где начинаются бледно-розовые шрамы. Рейчел неосознанно задерживает дыхание, а потом… – …потому что я отвлек его. Я виноват в той аварии. Оконная рама тихо поскрипывает от особо сильного порыва ветра. Тиканье часов начинает давить на уши. Курт беззвучно выдыхает, врезаясь ногтями в бледную кожу. Рейчел не может вдохнуть. – Что… – пытается начать она, но замолкает, потому что не знает, как продолжить, не знает, что вообще хочет спросить, потому что комната кружится у нее перед глазами и она не может, не может, не может дышать. Хаммел не смотрит на нее. Он словно специально избегает ее взгляда, уставившись куда-то поверх ее головы. – Я отвлек его. Я полез в бардачок, чтобы… я затеял эту гребаную потасовку, и он отвлекся от дороги, почти выпустил руль из рук и мы даже не… даже не заметили тот чертов минивэн. Все произошло слишком… Он говорит медленно и спокойно – чересчур спокойно, не оправдываясь, но словно воспроизводя вслух миллион раз произнесенные про себя слова, но затем его голос срывается – резко и неожиданно, будто кто-то перерубает сигнал. – Я должен был быть за рулем, – почти шепчет он, и его губы дрожат так сильно, что Рейчел с трудом разбирает слова, – я должен был сесть за руль в тот день, но мне стало плохо, и он настоял… Финн сказал, что поведет. И я… Его глаза – неестественно яркие и одновременно тусклые, будто подернутые дымкой – встречаются с глазами Рейчел. Он сжимается в комок, словно хочется раствориться в пространстве, и судорожно вздыхает перед тем, как продолжить. – Я должен был быть на его месте. Он замолкает, и тишина между ними начинает вибрировать. Кажется, что Курт не ждет ответа вовсе, съежившись и будто действительно став меньше. Его хватка на собственных запястьях становится крепче, словно он сдерживает себя от чего-то, чего не может или не должен делать прямо сейчас, и вся его поза кричит о том, как сильно он не хочет быть здесь. Но в то же время есть какая-то немая едва уловимая решительность в его чуть задранном подбородке и напряженных крыльях носа, поэтому он продолжает сидеть, не двигаясь и ни на что не надеясь. – Нет. Его взгляд приобретает осознанное выражение, когда он вздрагивает и смотрит на Рейчел, которая распрямляет плечи и дышит коротко и поверхностно. – Что? Она упрямо поджимает не слушающиеся губы и качает головой, пытаясь сконцентрироваться и обрести ускользающее спокойствие. – Нет. Не должен был. Курт пару мгновений сканирует ее лицо, а затем в нем будто что-то ломается, и его брови сходятся к переносице, а подбородок начинает дрожать. – Почему… – хрипит он и задыхается, но Рейчел не дает ему продолжить. – Ты не… все произошло так, как должно было… все просто произошло. И то, что случилось, это… Она закусывает щеку изнутри, потому что не уверена, что сможет найти правильные слова. Она даже не понимает, что именно хочет сказать, но единственное, в чем она уверена – Курт не прав, он не должен, не должен так думать. – То, что случилось, принесло столько боли каждому из нас, – Рейчел мягко кладет ладонь на его сцепленные руки и заглядывает в глаза, – это самое… это худшее, что случалось со мной за всю мою жизнь. Хаммел пытается отвернуться и выскользнуть из ее хватки, но она сильнее сжимает пальцы, придвигаясь ближе. – Дай мне договорить, – в ее голосе больше мольбы, чем ей бы того хотелось, но, по крайней мере, Курт останавливается, буравя взглядом собственные коленки и часто-часто дыша, – как бы я не хотела, чтобы все… сложилось по-другому, это уже произошло. И это изменило каждого из нас, но… не в худшую сторону. Просто изменило. Курт долго, очень долго смотрит на нее долгим и нечитаемым взглядом, а потом жмурится, откидывая голову на спинку дивана, и обессилено выдыхает: – Я сломал тебе жизнь. Берри замирает, а затем ее пальцы сильнее впиваются в его запястье, пока она пытается справиться с участившимся сердцебиением и неясной, беспричинной волной удушающего ужаса. – Что? Не… не смей так говорить. Не после всего, что я… что мы… – она качает головой и коротким движением смахивает сорвавшуюся с ресниц влагу. – Моя жизнь была бы совсем другой без тебя в ней. Я была бы никем… или кем-то совсем другим, но я… мне нравится моя жизнь. Я люблю то, к чему в итоге пришла, и я люблю тебя – боже, я так люблю тебя, и ты не можешь… – Рейчел, – Хаммел закусывает губу и яростно машет головой, не отрывая затылок от мягкой обивки и не открывая глаз, – Рейчел, твоя жизнь была бы намного лучше, если бы я в тот день был за рулем той гребаной машины. – Откуда ты можешь знать?! – она почти кричит и сама удивляется, откуда у нее на это силы, но она просто не может, не может молчать. – С чего, черт бы тебя побрал, ты взял, что было бы лучше?! Курт молчит и не отвечает так долго, что Рейчел едва сдерживается от того, чтобы встряхнуть его за плечи. Прямо сейчас она чувствует необъятную злость на него из-за его же высказываний, а еще невыразимую потребность защитить, убедить, доказать, но… У нее нет нужных слов. И никаких слов не остается вовсе, когда Хаммел мягко высвобождается из ее захвата и тянется к собственной шее – слишком медленно, словно готовый в любую секунду изменить свое решение – и расстегивает серебряную цепочку. – Это… это должно было стать твоим в тот вечер. Она никогда не видела, что это, даже если отмечала про себя неловкие рефлекторные движения Курта, постоянно проверяющего нечто, спрятанное под одеждой между ключицами. Она никогда не спрашивала, потому что думала, что это не ее дело. Потому что оставляла ему право выбора. Потому что ничего не знала. И теперь, когда в ее ладонь опускается тонкое кольцо, в ее голове словно вышибает пробки. Она молчит, наверное, слишком долго – пожалуй, дольше, чем они разговаривают – но время окончательно теряет какие-либо рамки, растворяясь в бликах света на золотом ободке, просачиваясь через тонкую резь, утекая сквозь трясущиеся пальцы. И ничего – ни гул в ушах, ни назревающая в районе затылка и прямо в центре грудной клетки боль, ни невозможность полноценно вздохнуть – ничего не имеет значения, и ничего не существует, кроме выведенного курсивом "До конца времен". Когда аккуратные буквы перед глазами размываются в нечитаемое пятно, Рейчел поднимает взгляд на Курта, который цепляется за воротник футболки, прижимая другую ладонь чуть ниже и практически не дыша. Он выглядит… потерянным, словно внезапно оказался в положении, к которому не был готов. Словно не может вдохнуть, не чувствуя привычный вес над ребрами. – Почему?.. – Я не мог, – он машет головой быстро-быстро, будто ждал именно этого вопроса, и смотрит куда-то прямо перед собой, оттягивая ткань, как если бы она его душила. – Я не мог, я не мог, я просто не… – Почему ты отдаешь мне его? Курт замирает и медленно переводит взгляд на Рейчел, вопросительно хмурясь. Она проводит языком по пересохшим губам и быстрым движением смазывает влагу с ресниц, проглатывая судорожный вздох. – Почему ты делаешь это сейчас? Он заторможено моргает и даже не делает попытки ответить, невидящим взглядом скользя от ее лица к тускло поблескивающему кольцу в раскрытой ладони. – Курт, – Рейчел не удается сдержать всхлип, но ее глаза почти сухие, и она чуть наклоняется вперед, фокусируясь на рваном провале левого зрачка в грязно-голубой радужке, – что произошло? – Почему ты… после всего этого, почему ты спрашиваешь, что произошло со мной? Она рассеянно скользит пальцами по золотому ободку и непонимающе хмурится. – А чего ты ждал? Хаммел еще пару мгновений просто смотрит на нее, после чего устало и немного яростно трет ладонями лицо. – Ну, не знаю. Слез, криков, или, может, того, что ты выкинешь меня за дверь и… – Боже, – Рейчел понимает, что злость в его голосе не направлена на нее, и не может сдержать какую-то обреченную, безрадостную усмешку, – ты так ничего и не понял, да? Курт опускает пальцы ниже, оставляя глаза открытыми, и снова вопросительно хмурится вместо ответа. – Ты – самый дорогой человек в моей жизни, – ее голос такой слабый и неуверенный, она сама ни за что бы себе не поверила, но правда в том, что именно сейчас она искренна, как никогда, – и ты… Я не буду спрашивать, почему ты не сделал этого раньше… – Но почему? Потому что все в его глазах. Потому что то, как он цепляется за несуществующий больше груз на шее, заставляет Рейчел задыхаться. Потому что это был его крест, который он добровольно взвалил себе на плечи так давно, что он буквально врос в его кожу, и теперь он выглядит так, будто вырвал часть себя с корнем. – Потому что я понимаю тебя, – она бездумно вертит кольцо в пальцах, боясь прикоснуться к нему со внутренней стороны, – потому что я, наверное, поступила бы так же. Курт неверяще качает головой, не способный оторвать взгляд от Берри, пока она переводит дыхание и слабо улыбается, по-прежнему глядя на золотой обруч. – Но почему ты отдаешь мне его? Почему сейчас? – Потому что я больше не могу… – он кусает щеку изнутри и жмурится, а потом резко выпускает из пальцев воротник футболки, перекладывая трясущиеся руки на колени, – я устал. Это… я врал, добровольно изъедал себя, бегал от всего на свете так долго, и я просто… не могу больше. Он вздрагивает, когда Рейчел берет его за руку и заглядывает в его глаза. Она улыбается ему – на этот раз шире и увереннее – и улыбка отражается гримасой боли на его лице. – Почему ты воспринимаешь это так спокойно? – шепчет он, переплетая их пальцы, словно боясь, что она вот-вот сбежит или на самом деле выставит его за дверь. – Почему ты… ты сможешь меня простить? Когда-нибудь… Берри сжимает его ладонь и качает головой, поджимая губы. – Мне не за что тебя прощать. Курт с тихим стоном роняет голову на их соединенные руки. – Но это не так. Я виноват в том, что произошло, и… Финн мог бы быть жив. И у тебя бы могла быть совсем другая жизнь сейчас. Рейчел опускает лицо и снова смотрит на кольцо. Она задерживает дыхание, а потом позволяет ему проскользнуть на безымянный палец до самой ладони. Металл кажется слишком холодным, непривычная тяжесть – странной, и все так… необычно. Словно могло бы случиться, но не в этой вселенной. Словно все эти ощущения не принадлежат этой Рейчел и неуместны в этом мире. – Может быть, – шепчет она, легким толчком снимая кольцо. Оно слишком большое, и это заставляет ее улыбнуться, потому что у Финна всегда были проблемы с глазомером, – но разве это важно теперь? Когда она встречается взглядом с Хаммелом, у которого в глазах страх, и боль, и еще не осознанное облегчение, она улыбается снова и легонько пожимает плечами, смаргивая вновь собравшиеся на ресницах слезы. – Я уже не тот человек, которым была семь лет назад. И никогда не буду им больше. Поэтому я… – она тихо всхлипывает, сжимая в кулак цепочку с кольцом. – Я люблю свою жизнь такой, какой она сложилась. Несмотря ни на что. И… Невозможно забыть боль, которая стала частью тебя, но иногда, знаешь… Она снова улыбается, проводя пальцем по щеке Курта и стирая единственную влажную дорожку. – Иногда лучше смириться и отпустить. И я отпустила уже давно, но теперь… теперь твоя очередь. Хаммел опускает взгляд на ее ладонь, и что-то зажигается в его глазах – какая-то едкая тоска, заставляющая его руку дрогнуть и вновь взметнуться к вороту футболки. – Неужели это ничего не меняет? – одними губами проговаривает он, и Рейчел тоже опускает взгляд, поглаживая подушечкой большого пальца холодный металл. – Не знаю, – честно говорит она, потому что буря внутри нее набирает обороты. Потому что она чувствует, что когда останется одна, грянет гром. Потому что она хочет остаться одна, но… – даже если я почувствую эту боль с новой силой, я точно смогу пережить это. Потому что я приняла ее. Курт смотрит на нее еще пару мгновений, после чего закрывает глаза и крепко сжимает ее пальцы. Ветер за окном завывает все громче, часы продолжают тикать, но что-то изменилось. В каждом из них и в них вместе. И даже если пока неизвестно, что, как и в каком ключе, осознание самого факта перемены удивительным образом делает все совсем немного легче. Проходит бесконечно много времени – минуты или часы, Рейчел не решилась бы утверждать – когда Курт тихонько шевелится и встает с дивана, мягко выпуская пальцы Берри, напоследок погладив тыльную сторону ее ладони. – Куда ты? – ее голос сиплый, будто она только что вынырнула из сна, но это не имеет значения. Она провожает его до прихожей и чувствует привычное беспокойство, но еще – фантомную необоснованную уверенность в том, что все в порядке. Он останавливается у двери, взявшись за ручку и глядя себе под ноги. – Думаю, мне нужно домой, – тихо произносит он, не оборачиваясь. Рейчел чувствует, как неимоверная усталость наваливается на ее плечи, придавливая к полу. Больше всего на свете она хочет остаться в одиночестве, выпасть из мира, из времени, просто… побыть наедине с мыслями о ее несложившемся будущем. Но еще она любит Курта. – Может, останешься? – она закусывает губу и переступает с ноги на ногу. – Там так холодно, и уже довольно поздно, и… – Нет, – Хаммел поднимает лицо и смотрит прямо в ее глаза, и его взгляд поражает неожиданной уверенностью и ясностью, – я имею в виду… в Лайму. Рейчел замирает на середине вздоха. Ее рот открывается, но она не знает, что сказать. Потому что… семь лет Курт не называл Лайму домом. Семь лет он всячески избегал этой темы в принципе, и сейчас это просто… слишком. Это как последняя капля, потому что после этого Берри будто перегорает, не чувствуя сил ни на споры, ни на волнение. Ей хочется упасть навзничь и врасти в пол, покрыться мхом, пылью, поддаться течению, просто… Она так устала. – Ты уверен? – шепчет она и, когда Курт кивает, кивает тоже. – Ты собираешься поехать на… Она не может закончить, но Хаммел понимает ее без слов. Он снова смотрит ей в глаза, и он такой испуганный и выпотрошенный, но его губы почти не дрожат, когда он выдавливает неслышное "да". Рейчел медленно тянется к собственной шее и снимает цепочку с отражающим тусклый свет позолоченным "Финн". Она смотрит на него какое-то время, запоминая тепло, тяжесть и еще мириады различных ощущений, а затем передает Курту, дергая уголком губ. – Ты знаешь, что делать, – говорит она, и Хаммел жмурится, кивая и убирая кулон в карман. Он уходит, оставив после себя невесомое прикосновение дрожащих пальцев и оглушающую тишину с привкусом тлеющей вины. И тогда Рейчел вздыхает полной грудью и позволяет себе сдаться.