Avalanches

Некоторые мысли имеют свойство становиться частью жизни, такой же привычной, как дыхание или биение собственного сердца. Поначалу они то и дело вспыхивают на периферии сознания, слишком часто для того, чтоб от них можно было отмахнуться. Они растягиваются, сжимаются и растягиваются снова, как слишком долго пережевываемая жвачка, цепляя за собой все новые и новые отголоски других, недосформировавшихся мыслей, цепляясь за пломбы и намертво склеивая зубы. Они приедаются, как хитовая и невероятно тупая песня из топ-40, они снова и снова прокручиваются, как виниловая пластинка с выцарапанными иглой спиралевидными дорожками. Они впитываются в каждую молекулу вдыхаемого воздуха и попадают прямо в кровь, прямо в мозг, они остаются там и пускают корни, и в какой-то момент осознание того, что однажды эти мысли исчезнут, становится страшнее попытки свыкнуться с ними. Блейн свыкся. Он свыкся с тем, что мысли о ком-то определенном преследуют его каждую минуту каждого прожитого дня, он научился если не игнорировать их, то хотя бы жить с ними. Жить так, словно они – естественная часть его самого. Отчасти так и есть, ведь они в его голове. Отчасти это – причина, по которой он боится засыпать. Боится погружаться в сон, где есть только он, Лео, остановившиеся настенные часы и искрящаяся от солнечного света кухня, но в то же время – все его мысли. Все, что внутри него, как на ладони, без замков и паролей, все его существо, обнаженное, уязвимое и беспомощное; и он никогда не думал, что будет бояться предстать таким перед Лео, однако он никогда не думал, что будет сидеть перед ним, когда его мысли будут заняты другим мужчиной. Или мужчинами. Он старается не думать. Не думать. Не думать… – Ты скучаешь по нему. …но это всегда срабатывает с точностью до наоборот. Блейн вздрагивает и отрывает взгляд от темной поверхности кофе. Лео напротив него подпирает голову рукой и тихо напевает себе под нос, слегка щурясь. Его волосы все так же растрепаны. Футболка все так же сползает с одного плеча. Его кожа все такая же бледная и покрытая светлыми веснушками, он так красив, он здесь, но почему-то это не помогает, и Блейн ненавидит себя чуточку сильнее. – Не понимаю, о чем ты. Он старается не думать, не думать, не думать, но это бесполезно. Самая навязчивая мысль всегда та, от которой пытаешься избавиться сильнее всего. Потому что это его сон, это все в его воображении – эта кухня и эти часы, то, о чем он пытается не думать и Лео. И в самом деле, это так невероятно глупо. Лео склоняет голову к плечу и щурится сильнее, испытующе и заговорщицки. Весь его вид кричит о том, что он знает его тайну, но Блейн сопротивляется, сопротивляется до последнего, даже осознавая, насколько это бессмысленно. – Ты скучаешь по нему, – повторяет Лео, беззвучно помешивая кофе в синей кружке. Он улыбается – он улыбается, и Блейн ощущает прилив неконтролируемой, беспричинной злости, ни на кого конкретно не направленной. Она бурлит в нем, разъедает его изнутри, вынуждая стиснуть ладони в кулаки и вздохнуть сквозь зубы. Он действительно не понимает, о чем речь. В его голове смесь звуков, цветов и запахов, и в этом слишком много всего, чтобы определить, к кому это относится. Он действительно скучает, но скучает по стольким вещам, что не может даже попытаться в них разобраться. – Я скучаю по тебе, – говорит он, потому что эта часть – самая яркая, самая острая, самая воспаленная, окрашенная в болезненно-красный, вибрирующая и распирающая его грудную клетку. Это правда. Но это не вся правда. И они оба об этом знают. – Я знаю, – Лео кивает в подтверждение своих слов, в подтверждение его мыслей, кивает в такт не-тикающим часам на стене. – Но я о другом. Блейн почти стонет, запрокидывая голову. Это в самом деле может продолжаться до бесконечности. – Почему мы не можем остановиться на этом? – беззвучно выдыхает он, зная, что Лео все равно услышит. – Потому что останавливаться больше нет смысла. Ты должен двигаться дальше. Блейн вздрагивает и резко выпрямляется, но Лео лишь смотрит в окно и рассеянно улыбается, продолжая помешивать остывающий кофе. Словно не он только что сказал эти слова. Его лоб покрывается холодной испариной, и он тяжело и быстро дышит, смаргивая точки перед глазами. Если Лео – всего лишь плод его воображения, тогда… – Эй, – и снова – холодные пальцы на его сжатой в кулак ладони, платиновые глаза, заглядывающие глубже, глубже, туда, куда он сам старается не заглядывать. – Не думай об этом, ладно? Лео криво усмехается и откидывается на стуле, делая глоток. Его глаза закрываются, лицо разглаживается в блаженной, не обремененной мыслями безмятежности. Блейн не может ничего поделать с тем, что слегка завидует его беспечности. Он кусает ноготь на большом пальце и думает о том, что ему нужно перестать думать, но это не работает, разумеется, это ни черта не работает. Лео усмехается снова, не открывая глаз. – Просто позвони ему, – низко напевает он, словно это какой-то дурацкий джингл какой-то дурацкой телепередачи. Это должно невероятно раздражать – Блейн знает, что это должно раздражать, но он не чувствует в себе сил даже для этой эмоции. – Это глупо, – бормочет он, закрывая лицо ладонями и рвано выдыхая. Это глупо, потому что он даже не знает, о ком идет речь; потому что в его голове вспышки затухающих фортепианных аккордов и ритмичных ударов; вспышки улыбок – маленьких и редких, широких и щедрых; запах резины смешивается за запахом свеженапечатанных фолиантов, и Блейн тонет, тонет, тонет в водовороте содержимого собственной черепной коробки без надежды на затишье и ясность. Он даже не знает, о ком идет речь, и он так боится, так глупо и иррационально боится. – Это разумно, – возражает Лео, отставляя кружку. – Во взрослом мире обычно так и решается большинство проблем. – Это не… я пытался, ясно? – осторожно говорит Блейн, потому что это правда, независимо от того, о ком они говорят. – Я пытался, но ничего… ничего не вышло. Лео хмурится и беззвучно постукивает пальцами по столешнице. Челка спадает на его глаза, и он морщит нос, фыркая, заставляя прядки волос подлететь в воздухе. – Степень твоих усилий зависит от степени твоего отчаяния, – он придвигается ближе и кладет подбородок на сложенные ладони. – Я думаю, что в нынешней ситуации стоит перейти к более решительным мерам. – Каким? – Андерсон раздосадовано всплескивает руками, – Я даже не знаю, где он живет… – Зато знаешь, где он работает. И это тот момент между двумя шагами секундной стрелки не-тикающих часов, когда Блейн понимает, что речь идет не о Курте. Это тот момент, где его на секунду захлестывает волной облегчения, потому что в противном случае все это казалось бы совершенно отвратительным, совершенно неправильным, совершенно… Это тот момент, когда облегчение сменяется леденящим кровь осознанием того, что он думает об этом. О том, что речь не о Курте. Он думает об этом в собственном сне, где все, включая Лео, от которого он пытался спрятать эти мысли, находится в единой плоскости. Он чувствует, как в груди становится тесно, как желчь поднимается по его пищеводу, и жмурится. Это похоже на маленький никем не замеченный взрыв, на катастрофу, которая так и не случилась. Это совершенно омерзительно, это не поддается описанию, даже несмотря на то, что скользкое едкое слово "измена" с противным зудом вертится где-то на кончике его языка. – Что происходит? – спрашивает Лео, и черт возьми, это несправедливо, это так несправедливо – заставлять его произнести то, о чем они оба знают. Блейн смотрит в его глаза. Он осознает, что его губы дрожат, когда снова и снова пытается и не может произнести ни слова. Он хочет сказать, что не станет объясняться, но у них уже был разговор на эту тему, и даже если в глазах напротив уже спрятаны все ответы на так и не заданные вопросы, он должен говорить. Он должен говорить, потому что у этой терапии нет аналогов, и если Лео считает, что она ему так необходима – значит, так оно и есть. Значит, так считает он сам. – Я думал… – он прочищает горло, чтобы избавиться от режущего скрипа в голосе и кислого привкуса во рту. – Я на секунду подумал, что мы говорим о… Он запинается об имя, не в силах вытолкнуть из себя один короткий слог, одно короткое мягкое невесомое касание языком нёба. Он пытается снова и не может, словно кто-то поставил блокировку, не позволяющую даже мысленно оформить четыре буквы в слово. – Нет, – Лео, сжалившись, качает головой и смотрит на него с бесконечным терпением и пониманием. – Нет, это… Для этого еще не время. Но позже, я обещаю. Блейн хочет кричать. Хочет кричать о том, что ему не нужны эти обещания, что он не желает говорить об этом вообще, но кажется, будто он всегда знал, что когда-нибудь этот момент настанет. Не сейчас, потому что он не готов, потому что оконные рамы скрипят, а стол под его локтями трясется, и все вокруг зыбкое и неустойчивое. Не сейчас, но когда-нибудь. Но главное – не сейчас. – Хорошо, – хрипит он, неловко шмыгая носом и раздраженно смахивая с ресниц непонятно откуда взявшуюся там влагу. – Значит, Сэм? – Сэм, – Лео улыбается и снова берет его руки в свои, и хотя они до невозможности холодные, Блейну почему-то становится теплее. – Ты скучаешь по нему. Словно пластинка доиграла до конца и каким-то образом без посторонней помощи запустилась заново. Словно слишком долго пережевываемая жвачка окончательно склеила челюсти, пристала намертво, застыла, как свежий бетон. Они вернулись к тому, с чего начали, словно Блейн только что уснул – но то, каким вымотанным, опустошенным и разрушенным он себя чувствует, не позволяет поверить в непрочную иллюзию. – Да, – говорит Блейн. Он так устал торчать в этом моменте разговора, как в чертовом "Дне сурка". Ему хватает и того, что он переживает его каждый раз, когда закрывает глаза и проваливается в сон. Только на этот раз он едва ли наслаждается происходящим. – Хорошо, – кивает Лео, словно это именно тот ответ, на который он рассчитывал. – Значит, ты хочешь?.. Он не заканчивает фразу, и Блейн даже не удивляется этому. Потому что он не знает, чего хочет. Потому что у каждого сна есть свои границы, и он должен дописать сюжет сам, не обременяя этой ношей главного персонажа. – Я хочу… – на мгновение он прикрывает глаза, погружаясь в ритм глухих ударов, в запах резины, в громкие дурацкие шутки и шуршащую под его пальцами бумагу. –Я хочу извиниться, наверное. Даже если я не был совершенно не прав… – Эту часть лучше опустить – ну так, подсказка для будущей речи, – смеется Лео, успокаивающе поглаживая большим пальцем его костяшки. Блейн вздыхает, криво улыбаясь. – Да, наверное. Я хочу разобраться, я не… не до конца понял, что произошло. В какой момент все пошло не так. Как я могу это исправить. Лео молча кивает, не отрывая от него взгляда. Он ждет продолжения, и хотя Блейн так невероятно устал, он знает, что это нужно в первую очередь ему самому. Он смотрит в окно, на залитую солнцем улицу, и растворяется там, в каждой крупице света. – Я хочу попробовать снова. Или попробовать впервые. Я хочу… чтобы мы были друзьями. Если Сэм все еще этого хочет. Блейн поворачивается к Лео, и тот дарит ему улыбку – одну из самых искренних и интимных, ту, которая преображает все его лицо, заставляя его светиться, даже несмотря на то, что его губы едва изгибаются. Он сжимает его ладонь крепче и чуть опускает лицо. – Он бы тебе понравился, – зачем-то шепчет Блейн, и из-за тихого хриплого смеха что-то в его груди болезненно сжимается. – Не сомневаюсь, – его голос звучит глухо и отдаленно, словно через вату. Блейн знает, что это; он успел привыкнуть – и все равно каждый раз это происходит так чертовски рано, так не вовремя, так… – но тебе пора приниматься за дело. – Есть ли у меня еще минута? – шепчет он, цепляясь за руку Лео в ответ как за якорь, не дающий вынырнуть из сна. – Еще хотя бы минута… Минута до того, как он начнет думать о том, как ему поступить. До того, как он снова нырнет в повседневную рутину, в жизнь, обремененную проблемами и обязанностями, в чертовы мысли, пустившие корни в его мозгу. До того, как он откроет глаза. Лео улыбается снова – на этот раз печально и с сожалением. Он глубоко вздыхает и подносит ладонь Блейна к своему лицу, прижимаясь губами к ее основанию. Прикрывает глаза и задерживается так ненадолго – до того самого момента, как Блейн перестает чувствовать тепло его дыхания и начинает ощущать призрачную прохладу простыней. – Мы увидимся раньше, чем ты успеешь соскучиться, – обещает Лео. Потолок его спальни такой же белый, как и в любое другое утро. Блейн не шевелится до тех пор, пока его грудная клетка не вздрагивает в отчаянной рефлекторной судороге, пока его легкие не вспыхивают из-за кислородного голодания, пока он не позволяет себе вздохнуть и сморгнуть остатки сна и невысохшей влаги, которая прочерчивает кривые дорожки от уголков его глаз по вискам прямо до краешков ушных раковин. – Я скучаю по тебе, – одними губами произносит он, отчаянно цепляясь за мгновение, за еще не растаявшую улыбку перед его взором. – Всегда.

***

Он пытается снова. Снова – бесконечные звонки в пустоту, обрывающиеся вежливо-жизнерадостным голосом Сэма, просящим оставить сообщение после звукового сигнала. Снова – набираемый и стираемый, никогда не отправляемый текст. Сначала с просьбой о встрече. После с обвинениями, переходящими в оправдания. Затем с извинениями. Это не имеет никакого смысла. Это умирает, едва рождаясь, под подушечкой большого пальца, прижатой к экрану. Блейн не может объяснить происходящее даже себе. Это не гордость – ну хорошо, может, поначалу это была гордость. Глупая, детская, упрямая, почти озлобленная, абсолютно одушевленная, не позволявшая ему даже взглянуть на телефон, не то, что открыть список контактов. Однако с течением времени она словно стала задыхаться собственными ядовитыми испарениями, оседая, проваливаясь, рассыпаясь на части, пока от нее не осталось ничего, кроме всепоглощающей опустошенности. И тогда начались звонки и сообщения, которые так и не были доставлены до адресата – на этот раз из-за того, что все это казалось недостаточным. Слишком поверхностным. Блейн хочет, чтоб его восприняли в серьез, и для этого он должен посмотреть Сэму в глаза, а не послать несколько ничего не значащих слов. Он должен хотя бы услышать его голос – живой, а не записанный в качестве приветствия для автоответчика неизвестно когда, наполненный воодушевлением, не подходящим ни ситуации, ни обстоятельствам. Он должен… сделать что-то. Он пытается снова. Когда не затыкающиеся часы оповещают о критической степени стагнации, и набухшая, склизкая, неповоротливая туша времени соскальзывает на шаткую ступень февраля, он пытается снова. Он подходит к нужному зданию и добрую четверть часа мнется у подножия лестницы, жалея об отсутствии сигарет, которые никогда не входили в число его пристрастий, но по крайней мере могли бы помочь скоротать время. Он заставляет себя подняться по ступеням – семнадцать до входа, еще девяносто шесть до нужного этажа, и к черту лифт, это слишком быстрый способ. Он с усилием тащит ноги по бесконечному коридору, пока не сворачивает в небольшой холл, где его встречает девушка за стойкой, улыбающаяся любезно и вышколенно, так, как и положено тем, кто варится в сфере услуг. Тем, кто работает с психически нестабильными людьми. – Чем я могу вам помочь? – интересуется она после короткого обмена стандартными приветствиями. Смотрит в глаза – прямо, но снизу вверх, даже несмотря на то, что она чуть выше Блейна. Дает ему почувствовать свою силу. Свою значимость. Хорошая ученица. – Я, эм… хотел бы встретиться с мистером Эвансом?.. – Андерсон ненавидит то, как неуверенно звучит, как интонация становится вопросительной, как дрожат его пальцы и голос. Он ненавидит собственную нерешительность и непонятный, необъяснимый, почти первобытный страх – но еще сильнее он ненавидит темную дверь с позолоченной табличкой слева от стойки. За ней всего лишь человек, к которому он пришел, но каким-то образом за ней куда больше его надежд и опасений, чем он мог представить, чем он мог ожидать, покидая утром свою квартиру. – Я сообщу ему, – девушка тянется к телефону, ее аккуратный наманикюренный палец замирает над кнопкой внутренней связи. – Как мне вас представить, мистер?.. И в этот миг ему хочется развернуться и сбежать, сбежать позорно и почти безболезненно, сбежать сейчас, пока никто не узнал о его слабости, потому что тогда никто не узнает и об этом дезертирстве. Но он уже здесь. Потому что он обещал попытаться. И он пытается снова. –Андерсон. Блейн Андерсон. Она кивает и прикладывает трубку к уху. Ждет несколько мгновений – несколько отвратительно медленных шагов секундной стрелки – после чего коротко докладывает мистеру Эвансу о посетителе. Затем молчит – и слушает тишину. Блейн тоже слушает. Слушает и ненавидит то, как в буквальном смысле спотыкается и замирает его сердце. На том конце провода начинают говорить. Сначала это пара слов – и девушка уже почти кладет трубку, когда Сэм добавляет что-то еще. Что-то, что заставляет профессиональную улыбку на ее лице треснуть и чуть осыпаться, а глаза – быстро метнуться к лицу Блейна. И еще до того, как она согласно отвечает и завершает звонок, до того, как быстро проводит своими пальцами по полам жакета, до того, как поднимает на него извиняющийся взгляд, до того, как улыбается снова – печально и утешительно – еще до всего этого Блейн уже знает, что его ждет. – К сожалению, мистер Эванс очень занят, – она косится на темную дверь и немного нервно заправляет прядь темных волос за ухо. Стажерка, наверняка еще студентка. Ей стоит поработать над управлением собственными эмоциями. – Мне жаль, – говорит она и с вежливой улыбкой возвращается к своим делам – тянется к пачке розовых стикеров и быстро что-то царапает на одном из них ярко-оранжевым простым карандашом. Блейн не смотрит. Ему не нужно смотреть, чтобы знать, что там. Он разворачивается и идет к лифту. Ступени – это слишком медленно. Она не сказала "сейчас". Она сказала, что он очень занят, но не сказала, что сейчас, и это все, о чем он может думать.

***

Забавно, как иногда срабатывают законы вселенной. Как мысли, въевшиеся в подкорки сознания, зачехленные в папку длительного хранения и помещенные в надежно запрятанный где-то в центре мозга ящик, перестают зудеть в деснах, раздражать нервные окончания, вертеться неуловимым волчком в поле восприятия и осмысления повседневных событий. Как неприятный привкус во рту, в какой-то момент они перестают ощущаться – но не исчезают. Забавно, как что-то происходит ровно в тот момент, когда ты перестаешь ждать. Или осознавать, как долго ждал этого. В жизни Блейна не происходит ровным счетом ничего. По крайней мере так бы он ответил, если бы у него спросили. Он все так же забирает и встречает Оливию из школы, и их короткие, но такие долгожданные, емкие, искренние разговоры за ужином – лучшая часть его дня. Он боится загадывать или делать поспешные выводы, но ему кажется, что Оливия, наконец, если не простила его, то хотя бы смогла принять и понять, и он не может перестать улыбаться, глядя, как она демонстрирует ему свои рисунки или взахлеб рассказывает о новеньком мальчике в их классе. Она немного грустит из-за того, что к ней больше не приходит Курт, но в целом все хорошо. По крайней мере, она улыбается тоже. И каждый вечер он зажигает ночник в ее комнате, и когда она бормочет бессвязное "спокойной ночи", оставляет поцелуй в темных волосах. В его груди медленно тлеет тщательно охраняемое им тепло – тепло, не гаснущее даже в самые ветреные и снежные дни, и он бесконечно благодарен вселенной за то, что у него есть хотя бы это. Он все так же встречается с Куинн. Она выглядит лучше, она держится лучше; она улыбается и смеется, но отказывается говорить о произошедшем, чем бы оно ни было. Блейн не спрашивает о Рейчел, потому что ему хватило одной попытки для того, чтобы пометить эту тему в бланке доступных как запретную. Так что, да; теперь это в основном Оливия, "Паваротти", клиенты Куинн – настолько, насколько позволяет профессиональная этика – и Сэм. Последний возникает в списке внезапно, но становится неожиданно актуальным пунктом, поскольку Фабрей явно как минимум раздосадована, как максимум – разгневана, и Блейн совершенно не знает, что с этим делать. Не то чтобы он рвался вступиться за Эванса, но это, вроде как, только его проблема, и ему не нравится, что Куинн воспринимает это так близко к сердцу. И тем не менее, он не спорит; он не думает, что имеет право спорить с единственным человеком, который действительно готов ради него на столь многое, о чем он никогда не смел бы просить, и он бесконечно благодарен вселенной за то, что она подарила ему и это. Он возвращается к тренировкам. Он не наивен и не глуп; он знает, что это не вернет ему Сэма, и он не пытается добровольно поддаться самообману. Просто в какой-то момент картинки, запахи и звуки облепляют все его существо толстым несмываемым слоем, и он больше не может сопротивляться этой неясной, но в то же время совершенно отчетливой тяге. Поэтому он делает пару звонков и возвращается к тренировкам – к глухим ударам, к песку, резине и поту, к тусклым гудящим лампам и сбившемуся дыханию. И он чувствует себя правильно – впервые с того самого вечера, когда его губы касались чужих губ, когда руки и осколки керамики были окрашены красным; или даже с того вечера, когда мостовая под его ногами была усыпана намокающими от мелкого снега чеками, а глаза слезились от долгого созерцания удаляющейся широкой спины. Он, наконец, чувствует себя правильно, когда его костяшки начинают саднить, а мышцы рук и спины тянет с непривычки; он чувствует себя правильно и бесконечно благодарит вселенную за то, что она помогла ему решиться на это. И – он все еще работает в "Паваротти". Все еще начинает каждый день с игнорирования звенящего колокольчика, оповещающего о приходе Чендлера, продолжает игнорированием самого Чендлера, обслуживает клиентов, раздает советы, изредка читает то, что попадается под руку, стараясь не думать о том, что это чаще всего не так давно обсуждаемые им не-с-Чендлером книги. Все хорошо. Все в порядке. Жизнь идет своим чередом, и вселенная действует по своим законам. Тем забавнее, как иногда они срабатывают. Блейн расставляет новые книги на одном из дальних стеллажей, когда слышит звон колокольчика. Его мозг почти сразу улавливает, что что-то не так, но требуется бесконечное число тянущихся и наскакивающих друг на друга миллисекунд, чтобы понять, что. Тишина. Нет звука чуть шаркающих кед Кила. Нет звука швыряемой на стойку полупустой сумки. Нет звука мычания очередной попсовой песни. Нет звука самой песни, шумящей где-то в утробе огромных наушников. Нет звуков. Только звон колокольчика. И тишина. Еще вечность спустя Блейн понимает, что магазин был закрыт. Что это должен быть кто-то с ключом. Толстый сборник сказок Льюиса Кэрролла выскальзывает из его дрожащих пальцев, но он едва ли обращает на это внимание. Он на негнущихся ногах пробирается к выходу из лабиринта полок и стеллажей, спотыкаясь и поскальзываясь на ровном месте, и замирает у собственной стойки. Павильон залит солнечным светом, и это так странно и непривычно для февральского Нью-Йоркского утра. Блейн смотрит на пришедшего и почти слепнет, отчаянно моргая; его глаза слезятся, и он кусает губы, чувствуя, как что-то клокочет в горле, чувствуя, как будто от какого-то микровзрыва его тело леденеет, а затем тут же наполняется странным, почти осязаемым теплом. Его слегка потряхивает, и он хватается за столешницу, поправляя очки и прочищая горло. Так много слов. Так много слов в его голове, на кончике его языка, где-то здесь, в воздухе – только схвати и пропусти через себя, вытолкни, дай свободу, дай быть услышанными. Так много слов, но все, что он может – тяжело моргнуть и прохрипеть: – Курт. Курт. Курт, замерший у двери, Курт, неотрывно смотрящий на него с той секунды, как он почти вывалился из темного прохода между полками, Курт с его огромными бегающими глазами, скрытыми за новыми очками – очками, которые чуть больше, но чуть менее затемненные, чем старые; Курт с его отросшими взъерошенными волосами, со спадающей на лоб челкой, в неизменной толстовке, с глубоко засунутыми в карманы руками, с нервно закушенной губой. Курт, который почему-то вздрагивает, услышав собственное имя – спустя вечность, спустя один долгий электризующий воздух взгляд, спустя сотню рваных вдохов и выдохов с противоположных концов павильона – Курт, который спустя мгновение, похожее на зажеванный фрагмент видеопленки, робко, почти незаметно усмехается и переступает с ноги на ногу. – Привет. Что-то в его позе неуловимо меняется: его плечи расслабляются, ладони, сжатые в кулаки, распрямляются, голова чуть опускается, губы растягиваются шире, несмотря на все его попытки сдержать улыбку. Что-то неуловимо смещается внутри самого Блейна, когда он чувствует мурашки, вспыхивающие и ползущие вдоль по позвоночнику от одного коротко слова, произнесенного этим голосом, который он так давно не слышал. – Курт, – зачем-то повторяет он снова, и это так глупо, и он ощущает себя глупо, но еще он ощущает себя просто прекрасно, потому что это на самом деле Курт, и потому что Курт тихо смеется и снова смотрит на него, смотрит так, словно тоже не может поверить. – Да, Блейн, – на его левой щеке – ямочка. Едва заметная и продолговатая, не слишком глубокая, но довольно милая – нет, не милая, что за дурацкое слово – и совершенно уникальная. Совершенно уникальная. Блейн столько раз представлял себе, как могла бы пройти их встреча. Как Курт мог сделать вид, что не замечает его – точно так же, как прошлым летом, когда Андерсон повел себя, как совершенный мудак и упертый баран – и как ему снова пришлось бы выстраивать этот шаткий мост между ними, спичка за спичкой, соломинка за соломинкой. Как Курт мог объявить, что не желает больше иметь с ним никаких дел, и как ему пришлось бы отступить, зарыть все свои неоформившиеся ожидания и неясные желания поглубже, зарыть ящик с зачехленной папкой туда, где даже он не смог бы его найти. Как Курт мог прийти сюда за своими вещами, и как ему пришлось бы молча смотреть на то, как он уходит. Как Курт мог не прийти сюда вовсе. И ни в одном из этих бесчисленных сценариев Курт не стоял, неловко прислонившись к дверному косяку, в залитом солнце павильоне, не смотрел в его глаза – немного недоверчиво, с опаской и странной надеждой – и не улыбался. – Ты вернулся, – говорит Блейн, и ему хочется ударить себя, или как минимум перестать констатировать очевидные факты. Он откашливается и чуть хмурится, поправляясь, – Ты вернулся… надолго? Курт опускает лицо. Он молчит какое-то время, и Андерсон цепляется за столешницу сильнее, потому что его ноги буквально выталкивают его вперед, потому что он готов умолять его остаться, он готов запереть магазин изнутри и выкинуть чертов ключ подальше – и этого всего так много, и, черт возьми, он и представить не мог, что будет ощущать хоть что-то подобное, когда увидит Хаммела снова. Это пугает. Это окрыляет. Это сбивает с толку и сводит с ума. Все внутри Блейна ходит ходуном. Он сжимает губы, чтобы не начать говорить, потому что он уверен, что не сможет замолчать вовремя. Он не знает, где это "вовремя"; ему нужно сказать так много; ему нужно извиниться; им нужно поговорить и… Курт смотрит на него снова и улыбается. Открыто и обнадеживающе. Призрачный голос в голове Блейна бормочет мягкое: "Для этого еще не время. Но позже, я обещаю". Как забавно и как странно. – Надеюсь, да, – тихо отвечает Курт, слегка кивая. Блейн выдыхает. Он даже не заметил, как задержал дыхание, но теперь он выдыхает – и улыбается тоже, чуть криво, но искренне. Позже. У них еще будет время. Главное, что Курт здесь.

***

Куинн смотрит на экран телефона немигающим взглядом и кусает губу. Еще пару минут. Еще одну минуту. Это стало каким-то чертовым бессмысленным мазохистским ритуалом. Бессмысленным – потому что она никогда не находит пропущенных звонков или сообщений от того единственного абонента, который ее волнует. Мазохистским – потому что она едва сдерживается от того, чтобы нарушить негласный обет молчания, о котором ее, по сути, никто не просил, но который являлся максимально безболезненным выходом из всей сложившейся ситуации. Всем в определенный момент не нужно ничего, кроме времени, и Куинн знает об этом как никто другой. Она моргает, а затем снова, и снова, и снова, и уже не может остановиться. Перед ее глазами все плывет, и она наспех проводит подушечками пальцев по ресницам, убирает телефон в карман, вздыхает собственному отражению в зеркале заднего вида и выходит из машины. С каждым шагом, с каждой пройденной ступенью ее тяжелые мысли отступают все дальше и дальше. Она не то чтобы вспоминает – она и не забывала, в конце концов – но словно заново осознает и осмысливает причину своего пребывания здесь, в этом холеном сверкающем офисном здании, и ее переполняет странное нервное возбуждение, приправленное гневом. Ей есть, о чем позаботиться. О ком позаботиться. И сейчас это самое главное. – Добрый день! Чем я могу вам помочь? Куинн почти вздрагивает, замирая на полпути к темной двери с позолоченной табличкой. – Я пришла к мистеру Эвансу, – она поправляет полы пальто, оборачиваясь к девушка за стойкой. Та вежливо улыбается и кивает, наклоняясь к экрану своего макбука. – Вам назначено, мисс?.. – Фабрей. И нет. То есть да. Неважно, – Куинн щелкает языком, досадливо морщась собственной грубости, и сдержанно улыбается удивленной секретарше. – Мистер Эванс не будет против, поверьте. – Но я… – девушка косится на дверь и неуверенно поджимает губы. – В таком случае, я должна сообщить, иначе… – Оставьте это мне. Все будет в порядке. Куинн обнадеживающе кивает ей и срывается с места прежде, чем та успевает отреагировать. Прохладная ручка двери беззвучно проворачивается в ее ладони, и она быстро входит в кабинет, отрезая провожающий ее недоуменный взгляд поверхностью темного дерева. И только в этот момент она в полной мере осознает, что пути назад нет. Но стоит ей поднять взгляд и увидеть сидящего за столом в ворохе бумаг мужчину, который так же вопросительно смотрит на нее в ответ, стоит ей вспомнить разбитого, изможденного Блейна и его напускное безразличие, сквозь трещины которого проступает самое настоящее отчаяние, стоит ей подумать… – Не хочу никого обидеть, но вы не похожи на мистера Хендрикса. Только если вы все-таки не он и не сделали пластическую операцию. Весьма неплохую, стоит отметить. О, теперь она может представить все. Все, о чем ей рассказывал Блейн. Глядя на эту вежливую, но тем не менее широкую улыбку, она буквально плавится от непонятной смеси закипающей ярости и неуместной благодарности. И ревности, о которой она старается не думать. – Меня зовут Куинн Фабрей. И я думаю, этой информации достаточно, чтобы понять, зачем я здесь, Сэм. Она замечает, как замирает Эванс. Как на его лице мелькает неуловимый калейдоскоп микровыражений – от испуга до удивления – и как его руки неосознанно сжимаются в кулаки. Он довольно быстро берет себя в руки, но смотрит на нее еще какое-то время, прежде чем тихо хмыкнуть и вернуться к бумагам на столе. – Что ж, Блейн был прав. Ты действительно красива. И если эта диверсия была направлена на то, чтобы сбить ее с толку, ему это почти удалось. Куинн пару мгновений собирается с мыслями, пытаясь не углубляться в поиски возможного смысла данного комментария, а затем откашливается и выпрямляется, уверенно проходя к центру кабинета и занимая кресло напротив стола Сэма. Тот бросает на нее быстрый взгляд исподлобья и шумно вздыхает, оставляя на каком-то бланке подпись. – Раз уж ты не мистер Хендрикс, должен заметить, что он действительно придет меньше, чем через десять минут. Не хотелось бы делать сложившуюся ситуацию еще более неловкой. – Никаких неловкостей, если ты выслушаешь хотя бы меня. Раз уж твой телефон недоступен. И раз уж ты "очень занят". Она изображает пальцами воздушные кавычки и усмехается, видя, как супится Сэм. На самом деле, с его феноменальными губами это выглядит довольно забавно. – Что, пожаловался тебе, как мамочке? – бубнит он, бездумно вертя в руках ручку. Куинн перестает улыбаться. На секунду у нее складывается впечатление, что они поменялись местами – и это делает их в целом нелепую встречу еще более странной. – Не думаю, что он знает, что это такое, с тех пор как у него нет таковой. Сэм замирает и смотрит на собственные ладони. После минутной тишины он отодвигает ручку в сторону и медленно складывает руки вместе. – Я не знал, – говорит он, и когда Фабрей вопросительно вздергивает бровь, раздраженно закатывает глаза. – В самом начале Блейн упрекнул меня в том, что я имею доступ к его личному делу, а значит, априори знаю больше, чем он готов мне рассказать. На тот момент я успел углубиться только в самую суть… ситуации, которая потребовала привлечения моих услуг. И с тех пор я к этому не возвращался. Он замолкает и вздыхает. Его плечи чуть опускаются, и Куинн ощущает неожиданный прилив симпатии, с которым даже не пытается бороться. Она знает, как тяжело поступиться собственными принципами ради кого-то, и как этот кто-то должен быть на самом деле важен. Это идет вразрез со всеми резкими высказываниями, еще четверть часа назад вертевшимися у нее на кончике языка. Она шла сюда отстаивать честь друга перед тем, кто отвернулся от его чувств, и последнее, что ожидала увидеть – такого же потерянного человека. – Зачем все это? – устало и немного разбито выдыхает она, наклоняясь ближе. – Я думала… черт возьми, вы оба самые настоящие придурки. – Прошу прощения? – Сэм возмущенно выпрямляется и придвигается в ответ – возможно, в попытке казаться грозным, хотя больше всего в данный момент он напоминает большого растрепанного кота. – С половиной данного суждения я более чем согласен. Но называть придурком меня, того, кто отступился от постулатов профессиональной этики ради того, чтобы столкнуться с отрицанием самой возможности налаживания дружеских отношений? Он фыркает и скрещивает руки на груди. – Я не могу прыгнуть выше головы. Я сделал все, что мог – больше, чем все, что мог. Черт возьми, я вышел за все возможные рамки, и мне ответили нехилой такой пощечиной… – Ох уж это уязвленное самолюбие, – цокает Куинн. – К черту самолюбие! Дело не в этом. Это… – Сэм окидывает взглядом стены собственного кабинета, будто пытаясь подобрать нужные слова, и, наконец, устало вздыхает, всплескивая руками. – Это просто несправедливо, ладно? На его лице на мгновение мелькает самая настоящая боль, и то, что он назвал ее несправедливостью, заставляет Куинн прикусить язык, хорошенько обдумывая ответ. – Я понимаю тебя, – она опускает взгляд на свои пальцы, теребящие пуговицу на пальто. – Возможно, на твоем месте я поступила бы так же. Или нет. Все-таки я на своем месте… Она невесело усмехается, и по лицу Сэма пробегает тень улыбки. – Блейн, он… Думаю, дело в том, что он не привык заводить друзей. Вообще какие-либо тесные знакомства. Мы встретились в университете и начали общаться на почве того, что мой бывший муж все время брал его конспекты, а я – ну, я пыталась отплатить хоть чем-то. Домашней едой или разговорами, – она пожимает плечами, улыбаясь воспоминаниям. – Мы долго шли к тому, что есть у нас сейчас. Возможно, слишком долго. Поэтому… не думаю, что он понимал, что происходит между вами. И что ему с этим делать. Сэм смотрит на нее внимательным взглядом. Между его бровями пролегает морщинка. – Ну извини, но я как-то не заметил на нем табличку "осторожно, фарфор". – И поэтому решил, что можно повести себя как мудак? – Куинн закатывает глаза и вздыхает. – Он ведь звонит тебе. Звонил. Пока не пришел сюда, и ты не устроил этот детский сад с разделом песочницы… – Я просто оплатил ему той же монетой, в конце концов. Ни к чему спускать на меня всех собак… – Ты не понимаешь, да? – она качает головой и заглядывает в глаза Эванса. – Речь ведь идет о дружбе. А дружба, она… Куинн вспоминает прошлую весну, слезы Оливии, панику и страх, запершегося во всех смыслах Блейна. Она вспоминает позапрошлую весну, тьму, холод, кровавые отметины на собственных руках и ненависть ко всему миру, в особенности к самой себе. Ненависть, которая отступала, лишь когда она разваливалась на части в крепких объятиях Андерсона. – Друзья не те, кто не оступаются и не подводят друг друга. Это те, кто может отбросить обиду в сторону и протянуть руку помощи, когда она действительно необходима. Сэм пару мгновений переваривает услышанное и слегка бледнеет, но быстро встряхивает головой – и наваждение исчезает. – Ой, да ради бога! – он поднимает руки в жесте капитуляции и морщится. – Я понял, что я скотина, но можно как-то перейти к основной сути? Фабрей закусывает губу, но не может сдержать улыбку. Ее пальцы подрагивают от желания достать телефон и набрать сообщение, которое так и не будет отправлено, но она быстро отмахивается от этого, щурясь на Эванса. – Сути? Сэм вздыхает, и в этом вздохе не только признание поражения. В нем плохо скрываемое облегчение и воодушевление, и черт возьми, Куинн была права, они просто два неловких идиота. – Ну, раз уж я запорол последнюю попытку заключения перемирия, следующий шаг должен быть за мной?.. Так было бы честно, я думаю. Он неуверенно хмурится, и Куинн с серьезным видом кивает, изо всех сил стараясь не рассмеяться. Она знает Эванса каких-то восемь минут, но уже понимает, почему они с Блейном так легко нашли общий язык. Почему Блейн действительно нуждается в нем. И если Блейн нуждается в нем, значит, Куинн сделает все возможное, чтоб помочь блудным сыновьям найти друг друга. Она обнадеживающе улыбается Сэму, и тот вздыхает, расслабляясь и несмело улыбаясь в ответ. – У нас еще… – он прочищает горло и смотрит на часы, – пара минут. Так что… есть план?

***

Они так и не говорят о произошедшем. Непохоже, что кто-то из них целенаправленно избегает темы, но… так получается. Блейн думает, что это, возможно, к лучшему. Он думает так, чтобы не думать об обратном. Это не значит, что они не разговаривают вообще. Их рабочий режим восстанавливается на удивление быстро, и уже к обеду первого дня они действуют как слаженный механизм, начиная от разгрузки прибывших товаров и заканчивая подменой друг друга за стойками. И они разговаривают. Но больше этого Блейн ценит совсем другое. Он смотрит на Курта. Он ничего не может с собой поделать, но смотрит – и не находит в себе сил перестать. Несколько недель оказались катастрофически огромным временем, и где бы ни был Курт, для него это явно было временем перемен. Блейн видит, как едва заметно распрямляются его плечи, как он перестает прятать глаза от покупателей – даже несмотря на наличие очков. Рукава его толстовки по-прежнему натянуты до костяшек, но он больше не хватается за цепочку на шее. Потому что цепочки больше нет; иногда он задумчиво проводит пальцами по вороту футболки, словно привыкая к этому ощущению, но его лицо светлеет, и Блейн – Блейн не знает, что все это значит, Курт до сих пор состоит из сплошных загадок, но что-то в нем явно изменилось. Словно он стал свободнее, несмотря на более растрепанные, чем обычно, волосы, несмотря на круги под глазами и в целом довольно помятый вид – хотя вряд ли сам Блейн выглядит лучше. Он словно стал свободнее, и это единственное, что имеет значение. Это – и то, как он улыбается каждый раз, когда ловит на себе взгляд Блейна. И это не значит, что Блейн забыл. Или смирился. Не значит, что он не вспоминает чужое дыхание напротив своих губ и порезы на собственных ладонях, не значит, что не проводит часы, уткнувшись носом в подушку, обнимая обувную коробку и безмолвно вымаливая у фотографий на прикроватной тумбочке прощение. Не значит, что он перестал чувствовать вину в каждом вздохе на протяжении каждого дня. Не значит, что он больше не сомневается и не думает. Просто каждый раз, когда он видит эту улыбку, все остальное не имеет значения. Это до чертиков пугает, но это правда, и Блейн устал закрывать глаза на очевидные вещи. Так что, все довольно неплохо. Даже несмотря на то, что они так и не говорят о произошедшем. Может, это не так уж и важно. Ладно, кого он обманывает. На самом деле, есть причина, по которой возможность ускользает быстрее, чем стрелки часов отмечают начало ланча и их когда-то традиционного не-свидания у стеллажей с книгами или пластинками. И имя этой причине Эллиот Гилберт. Когда он приходит впервые, Курт добродушно закатывает глаза и улыбается. Блейн понимает, что эта встреча не является первой с момента возвращения Хаммела. И почему-то, по какой-то необъяснимой причине, он чувствует себя странно. Эллиот же лишь косится в его сторону и кивает, а еще награждает подозрительным оценивающим взглядом, на что Курт удивленно вскидывает брови, но ничего не говорит. Затем Гилберт просто торчит за его стойкой и тратит весь обеденный перерыв на разговоры, которые ускользают от Блейна – не то чтобы он вообще пытался подслушивать, но… Это странно. Но в то же время до ужаса очевидно. Он догадывается, в чем дело; он знает, что это какой-то дурацкий тест, или проверка на вшивость, или еще что-то в этом роде. И это должно раздражать – это раздражает в какой-то мере, например, невозможностью поговорить с Хаммелом по-человечески или просто… смотреть, оставаясь незамеченным. Но когда однажды спустя почти неделю Курт отходит в подсобку, оставляя их наедине по разным концам павильона, Эллиот просто оборачивается к Андерсону и делает этот нелепый жест двумя пальцами в духе "я слежу за тобой", а затем улыбается. И Блейн фыркает в ответ, усмехаясь. В его груди слегка сдавливает от своеобразного негласного одобрения, но он пытается игнорировать это чувство. Игнорировать вообще любые чувства, которые вызывает у него Гилберт, чувства, которые разбросаны от полюса едва сдерживаемого раздражения до полюса необъяснимой почти-симпатии. По крайней мере, они больше не дерутся, и это не может не радовать. В какой-то момент Гилберт перестает просиживать штаны в "Паваротти" каждый божий день, и Блейн бы обязательно съязвил на тему появившейся у кое-кого личной жизни, если бы не был так беспричинно взволнован. Потому что когда стрелки в очередной раз доползают до невидимой отметки "ланч", и в магазине их остается всего двое, Курт смотрит на него через все помещение, и Андерсон чувствует слабую нервную тошноту. Он вдруг понимает, как долго ждал этого момента, но теперь, когда он настал, совершенно не знает, что с этим делать. Что делать с этим изменившимся освобожденным Куртом. Курт действительно изменился. Блейн окончательно и бесповоротно убеждается в этом, когда тот подходит к одному из книжных стеллажей, достает толстую книгу в темном переплете, а затем оборачивается – и улыбается, предлагая присоединиться неуверенным кивком головы. У Андерсона трясутся колени, но он старается игнорировать это, как и большую часть эмоций в последние месяцы своей жизни. Как смешно и как странно. – Хорошая книга, – тихо произносит он, поравнявшись с Хаммелом и откашлявшись. Тот задумчиво улыбается и рассеянно поглаживает синюю обложку с золотым тиснением. "Властелин колец" – в очередной раз читает Блейн, невольным взглядом скользя по открытой шее Курта. – Да. Хороший конец, – отвечает он, а затем снова смотрит на Блейна, улыбаясь. Его очки заправлены за ворот футболки, но он не прячет глаза. Теперь совсем – Блейн помнит, как это было до его исчезновения. Помнит часто опущенную голову и короткие взгляды. Помнит. И видит. И улыбается тоже. – Оливия скучает по тебе, – вдруг говорит он и понимает, что это единственно верное, что он мог сказать. Потому что кроме того, что это правда, это еще и ответ на все незаданные вопросы. Финал несостоявшегося неловкого разговора. Предложение. Шаг с его стороны. Хаммел пару раз моргает и удивленно переводит взгляд с книги на его лицо, недоверчиво оценивая реакцию и степень серьезности сказанного. Блейн ничего не может поделать с тихим смехом, срывающимся с собственных губ. Он чувствует, как горят кончики его ушей, и смотрит в пол, ожидая ответа с почти забытым трепетом и волнением. – Я тоже по ней скучаю, – наконец, слышит он. Что-то внутри него расслабляется, будто какой-то узел, стягивавший все внутренности, узел, о наличии которого он и не подозревал, опадает и позволяет вздохнуть свободно. Курт смотрит на него с маленькой улыбкой, в которой столько же надежды, сколько и благодарности. И хотя это лишь начало пути, который ведет черт знает куда, Блейн ощущает искры предвкушения на кончике языка и улыбается тоже.

***

Куинн выходит из здания суда в сгустившиеся сумерки и прикрывает глаза, устало выдыхая в небо. Эта неделя была поистине выматывающей, и все, чего ей хочется – оказаться в салоне собственного автомобиля и потеряться в мыслях, потеряться в цифрах не набранного номера на экране телефона, просто потеряться – хоть на какое-то время. Она начинает спускаться по лестнице и пытается нашарить ключи в сумке, но что-то заставляет ее замереть на полпути. Что-то – красный берет, и красное пальто, и красные перчатки, и это… – Трудный день? Рейчел закусывает губу и протягивает ей кофе в картонном стаканчике. Она улыбается – несмело и робко, будто не уверенная, что имеет на это право – и смотрит на Фабрей снизу-вверх. В ее глазах невыразимая надежда и отчаяние, и Куинн… Куинн задыхается. – Я… думаю, нам нужно поговорить, – выдыхает Берри, когда молчание становится липким и почти осязаемым. С ее губ с каждым выдохом срываются маленькие облачка пара, и она изучает свои руки, будто видит их впервые. У Куинн нет сил на ответ. У нее нет сил даже на то, чтобы согнать пелену перед глазами. В ее ушах шумит, и воздух вокруг густеет, сжимая со всех сторон. Она не узнает собственный голос, но все же выдавливает: – Поговорить? Рейчел вновь вскидывает лицо и смотрит на нее долгим открытым взглядом. В нем так много всего, что распознать хоть что-то определенное не представляется возможным, и это слишком, все это – слишком, и Куинн ненавидит серьезные разговоры, и черт возьми, она ждала этого так долго, но оказалась совершенно не готова, и… – Мне нужно объясниться, – Берри осторожно подходит ближе, несмело накрывая дрожащую ладонь Фабрей своей. Куинн чувствует тепло через ткань перчаток, и у нее кружится голова. – И извиниться. – За что? – Куинн шумно вздыхает, и этот звук отвратительно напоминает всхлип, но она не хочет, не имеет права казаться слабой. Только не сейчас. Только не когда она знает, что все может закончиться еще хуже. Что все вообще может закончиться. Рейчел открывает рот и закрывает его снова. Она глотает воздух и смотрит по сторонам, будто надеясь отыскать правильные слова, но в конце концов лишь отчаянно мотает головой и вцепляется в чертов стаканчик. – Я не должна была так поступать с тобой. Я имею в виду… исчезать и… Я знаю, это было неправильно. Я надеюсь, что ты сможешь простить меня, когда я… расскажу тебе. Всё. И – словно кто-то сбрасывает невидимую удавку с ее шеи. Куинн резко вздыхает, и снова, и снова, она опять почти задыхается, но на этот раз от избытка воздуха. Задыхается и тихо нервно смеется, не пытаясь скрыть ни облегчение, ни сомнение. – То есть это не прощание? Рейчел мгновенно заглядывает в ее глаза и хмурится. – Что? Нет! Почему ты вообще… Она замолкает. Замолкает резко и окончательно, будто понимает что-то, будто это что-то врывается в ее мысли и вытесняет все остальное. На секунду ее лицо разглаживается, а затем на нем проступает печать понимания и вины. – Нет, – повторяет она, снимая одну перчатку. Теплая ладонь аккуратно касается щеки Куинн, глаза которой закрываются против ее воли. – Это не прощание. И это – это не прощание. Это обещание. Февральская ночь окутывает их тьмой и медленно отступающим морозом. И больше нет ничего – только на удивление пустынная улица, желтоватый свет фонарей и они. Только теплый блеск в глазах и невесомые улыбки. – Поехали ко мне, – беззвучно шепчет Куинн, чувствуя себя совершенно выпотрошенной, но счастливой. Свободной. Легкой. Рейчел улыбается. Она поднимается на одну ступеньку и придвигается ближе, на пару секунд замирая для того, чтобы еще раз вздохнуть, а затем сокращает последнее расстояние между ними. Снег пушистыми хлопьями опускается на одежду Куинн, на ее волосы и лицо, где тает от смешавшегося теплого дыхания, где путается в ее ресницах и ресницах Рейчел. Снег кажется таким теплым и таким нежным, всё кажется теплым и нежным, и Куинн запечатлевает каждое мгновение происходящего – от ощущения мягких губ до бархата кожи под подушечками ее пальцев. – Поехали, – отвечает Рейчел, когда мысль о том, чтобы сдвинуться с места, начинает казаться непостижимой. Куинн тихо и разочарованно стонет, и Берри смеется – тепло и нежно. – Я задолжала тебе разговор и не откажусь от кофе. Твой, кстати, почти остыл, так что нам в любом случае нужен новый. Значит, так тому и быть.