Avalanches

Тюльпаны. Блейн ненавидит тюльпаны. Солнце кажется слишком ярким, тени – слишком резкими; углы не вписываются в эту реальность, и Блейн трет глаза, трет лицо, трет нос – особенно ожесточенно – потому что все кажется слишком неправильным, потому что все пахнет чертовыми тюльпанами. – И что это значит? Вопрос вгрызается в его барабанные перепонки, разбивается о преграду в виде ладоней. Блейн вздрагивает и отнимает руки от лица, натыкаясь на внимательный, но отчего-то насмешливый взгляд Лео. – Если бы я знал, – стонет Андерсон, сдавливая виски. От назойливого аромата начинает новый приступ мигрени, а Лео – Лео, как всегда, так весел и беззаботен, и все это раздражает, потому что Блейн готов взорваться на пустом месте, но ничего не может с этим поделать. – Что, даже идей нет? – Блант помешивает кофе, и тихий звон ложки о керамическую кружку странным образом успокаивает, помогает сконцентрироваться на том, что здесь и сейчас, помогает сконцентрироваться на кухне, свете, остановившихся часах, на Лео, Лео, Лео – и, кажется, все хорошо. Блейн думает о том, что хочет рассказать. О том, что готов рассказать. О том, в чем готов признаться самому себе. Какие бы слова не приходили ему на ум, они кажутся слишком глупыми, слишком пустыми и неподходящими. Он решает, что в эту игру с чтением мыслей могут играть они оба. Он прокручивает в голове быстро мелькающие картинки – стильное пальто и длинный шарф, Курт, который перестает улыбаться, неразборчивые перешептывания у противоположной стойки, чужая рука на бицепсе Хаммела и тихое "увидимся, Адам", а затем совсем неразличимо – Адам с этой его самоуверенной усмешкой, растерянный Курт, Адам, Курт, Адам, Курт… Курт, который уходит на ланч и возвращается в самом конце отведенного на него часа – один, без Адама, который неизменно заходит за ним перед этим и приносит эти идиотские тюльпаны. – Они ведь даже ему не подходят, – бормочет Блейн, игнорируя хмыканье Лео. – Они слишком простые, глянцевые, пластиковые, как будто ненастоящие, а Курт… Он замолкает, резко и решительно, словно захлопнув рот силой мысли. Ему страшно поднять глаза, и все, что он может делать – пялиться на воронку из белой сахарной пены в собственной кружке с кофе. – Ничего удивительного, – Лео пожимает плечами, когда Блейн бросает на него быстрый взгляд, и оглядывается по сторонам. – Это ты развел здесь приторную газовую камеру, не я. – Как будто я специально, – огрызается Андерсон, а затем хмуро уставляется на холодные пальцы, накрывающие его ладонь. – Ты просто глядишь под неправильным углом. – Что, черт возьми, это должно значить? Блант в своей излюбленной манере склоняет голову к плечу и смотрит на него – долго и изучающе, словно впервые видит. Это происходит каждый раз, но это, мать его, работает каждый раз, работает так, что у Блейна перехватывает дыхание, и все, что он может – всматриваться в отблески платины в глазах напротив и считать синие крапинки, считать собственные вдохи и выдохи, считать призрачное тиканье остановившихся часов. – Хочешь посмотреть на то, как это вижу я? Не то чтобы у Андерсона был выбор, на самом-то деле. Потому что, едва их пальцы переплетаются, его голову заполняют картинки. Он словно смотрит фильм второй раз подряд, но на этот раз все по какой-то причине иначе. Потому что теперь это ладонь Курта, которая сжимает его запястье чуть сильнее перед тем, как выскользнуть, перед тем, как стильное пальто и длинный шарф врываются в их маленький мир и топчут едва выстроенный карточный домик странной, необъяснимой гармонии к чертовой матери. Потому что теперь это постоянные взгляды Хаммела через плечо, туда, на Блейна, пока этот Адам шепчет что-то ему на ухо, наклонившись непозволительно, непростительно близко. Потому что теперь это Курт, Курт, Курт, Курт – и никаких Адамов; потому что теперь Курт возвращается в конце ланча, и его вздох облегчения заглушает звон колокольчика над дверью. Потому что возвращается он один, несмотря на то, что часом ранее его уводит Адам, несмотря на то, что он все-таки уходит – после того, как бросает долгий взгляд за стойку Андерсона, пока тот отворачивается и старается скрипеть зубами не слишком громко. – Что за чушь, – выдыхает Блейн, разрывая холодное прикосновение. Лео скептически вскидывает бровь, и тогда Андерсон начинает смеяться. Он смеется, смеется, смеется, пока у него не начинает болеть живот, а затем обхватывает голову руками, цепляется за собственные волосы и стонет. – Господи, я так жалок. Блант усмехается в кружку с кофе и прочищает горло. – Пардон? Блейн качает головой, вгрызаясь короткими ногтями в кожу головы, и пытается отдышаться. – Мой собственный вымышленный мертвый муж пытается убедить меня, что существует нечто, к чему я и сам не знаю, как относиться. Просто… Он останавливается на полуслове, потому что на него неожиданным и тяжелым грузом наваливается осознание. Холодное и острое, а еще невероятно горькое, но приправленное неотвратимым, оглушающим облегчением – осознание того, что он впервые вслух признал смерть Лео, признал ее перед ним же, и того, что это не вызвало в нем тех сокрушающих эмоций, которых он боялся, избегая неизбежного так долго. Лео – разумеется, Лео понимает это тоже. Потому что его ладонь возвращается на ладонь Блейна, потому что он улыбается теплой и утешающей улыбкой, из-за которой узел вины в груди Андерсона развязывается, так толком и не завязавшись. – Кто, если не я, – говорит Блант, и это явно не то, что он собирался сказать изначально, но Блейн бесконечно ему благодарен хотя бы за это. – К тому же, только идиот откажется от бесплатных сеансов психотерапии. – С самим собой? Это уже попахивает клиникой, – Андерсон качает головой и бездумно поглаживает керамический бортик кружки. – Такими темпами мне придется отказаться от услуг Сэма. Лео хмурится, хотя по его глазам видно, что он не воспринимает сказанное всерьез. – Я думал, мы уже прошли это… – Да-да, я помню, дружба. Я пошутил. Я… я пытаюсь, – Блейн вздыхает и жмурится, поддаваясь неожиданному порыву и цепляясь за ладонь Лео обеими руками. – Я пытаюсь. С Сэмом, с Куинн, с Оливией, я… пытаюсь жить дальше, но без тебя это так… так невыносимо трудно. Блант поджимает губы, пряча печальную улыбку, и мягко касается губами их соединенных ладоней. – Ты прекрасно справляешься, – в его голосе – сладкая патока, и солнце внезапно перестает слепить глаза, а от аромата тюльпанов остаются лишь невнятные воспоминания. – С чего ты взял? – Потому что ты не сказал "невозможно". И тогда наступает момент, когда даже остановившееся время умудряется замереть на середине секунды. Потому что здесь, в их тайном месте, на руинах их маленького мира, на этой залитой светом кухне Блейн обнаруживает себя единственным движущимся существом. Большой палец Бланта, поглаживающий его костяшки, прерывается на середине траектории, и в целой вселенной сейчас – не вздоха, ни шороха, ни вспышки – лишь на одно мгновение. Мгновение, когда Блейн понимает, что Лео прав, что он прав, что он не чувствует себя виноватым и что так и должно быть. А потом мгновение растворяется – но не исчезает. Лео снова тепло улыбается и сонно моргает, проводя холодной ладонью по его горячей коже. И Блейн улыбается в ответ – но только потому, что знает: стоит ему открыть рот, голос обязательно подведет его. Потому что горло душат рыдания, потому что плечи сводит от горя и необъяснимой тоски по вине, которую он отпустил. – Ты прекрасно справляешься, – повторяет Блант, а может, говорит впервые – Блейн не знает. Он лишь жмурится и выдавливает единственное, что не является ложью, в чем он уверен и что может произнести: – С тобой лучше. Они оба знают, что это значит. Они оба бросают взгляд на остановившиеся часы, и Лео печально улыбается, но Блейн почему-то уверен – это не последняя их встреча. Картонная коробка в его руках кажется теплой, прогретой солнцем, а керамические осколки внутри – ледяные, как пальцы его мужа. Блейн вздыхает, и его губы судорожно подергиваются, когда он пытается улыбнуться. Он прекрасно справляется.

***

Он ни черта не справляется. Что-то меняется – не столько в самой ситуации, сколько в его восприятии происходящего. Теперь каждый раз, когда Курт улыбается, входя в магазин утром, Блейн думает, что эта улыбка предназначается не ему; каждый раз, когда Хаммел возится с пластинками, тихо напевая что-то себе под нос, он бессознательно и бессильно ненавидит причину этой улыбки, связывая ее с дурацким пальто и шарфом, настолько длинным, что из него бы вышла неплохая петля, и господи, почему он вообще об этом думает? – Ты какой-то раздражительный в последнее время, – Куинн долго изучает состав сухих хлопьев, напечатанный мелким шрифтом на обороте картонной коробки, после чего удовлетворенно кивает и опускает ее в тележку. Андерсон не отвечает, пинком заставляя колесики крутиться быстрее. – Стресс еще никому не шел на пользу, – не унимается Фабрей, произнося это с таким беззаботным видом, словно разговор идет о погоде где-нибудь в Индии. – Я в порядке, – без особого успеха пытаясь скрыть раздражение, говорит Блейн. Он надеется, что тоскливый взгляд, брошенный на стеллаж с виски, не выдает его с потрохами. – Как знаешь, – Куинн пожимает плечами, но косится на него как-то странно, и это заставляет его скрипнуть зубами. В конце концов, у него нет никакого права срывать свою злость на одного из немногих заботящихся о нем людей. И тем не менее. Время в магазине тянется как жвачка. Раньше рабочий день пролетал со скоростью пули, потому что раньше это был смех Курта, и вопросы Курта, и переглядки с Куртом, и его забавные гримасы из-за спины особо надоедливого клиента, и Курт, Курт, Курт, и черт возьми, как Блейн умудрился пропустить тот момент, когда его сутки стали на восемьдесят процентов состоять из другого человека? Теперь Курт был Куртом-которого-он-знал только у него дома, во время визитов к Оливии, которые, кажется, стали короче, чем бы Блейну хотелось. Но они продолжались, и в эти недолгие часы Блейн ощущал себя странно спокойно и оттого немного растерянно, и он не был готов разрушать призрачное спокойствие ненужными вопросами, которые так и вертелись на кончике языка с самого первого визита Адама в "Паваротти". – Ты моешь свою кружку уже десять минут. Андерсон вздрагивает, оборачиваясь на Хаммела, который нерешительно замер в дверном проеме и теперь подергивает завязку капюшона на толстовке. – Я… задумался, – Блейн неловко пожимает плечами и возвращает все внимание раковине, еще яростнее вычищая керамику влажной губкой. Он слышит тихие шаги за своей спиной и медленно вздыхает, выпуская всю горькую неуместную ярость в теплое пространство кухни. – Я понимаю, этот вопрос прозвучит немного, странно, но… Курт подходит к посудному шкафчику и становится так близко, что их руки почти соприкасаются. Блейн опускает взгляд и видит бледные ладони Курта рядом со своими смуглыми, мокрыми и мыльными. Он чувствует тепло, и его веки почему-то начинают дрожать, а по позвоночнику проходит волна приятной дрожи. – Но?.. – хрипло уточняет он, стараясь сконцентрироваться на механических движениях. Провернуть, наполнить, ополоснуть, вылить, провернуть, наполнить, ополоснуть… Бледные пальцы мягко обхватывают его запястья, и он вздрагивает. Рукава синей толстовки темнеют от воды, но Хаммелу, кажется, все равно. Он локтем закрывает кран и разворачивает Блейна к себе, и теперь они стоят лицом к лицу, на том же самом чертовом месте, что и в канун Рождества, и в его руках снова гребаная кружка, и его отчего-то трясет, и он отстраненно думает о том, что, в принципе, бить посуду в компании Курта уже становится традицией… Тот словно читает его мысли и аккуратно высвобождает чашку из скользких пальцев, водружая ее на столешницу. Затем снова берет его за ладонь, и ровно одно бесконечное мгновение они стоят так, держась за руки, пока волна облегчения не заставляет Блейна вздохнуть спокойно – и тогда Курт мягко проводит большими пальцами по тыльной стороне его запястья и отстраняется, неловко сжимая кулаки. – Все хорошо? – произносит он тихо, и больше всего на свете в этот момент Андерсону хочется вернуть прикосновение, продлить его, притянуть Курта ближе и просто обнять, потому что каждое нервное окончание кричит от контраста воспоминаний о теплой коже с ощущениями холодного воздуха, потому что его чувства в последние дни устроили ему те еще американские горки, и он так устал и так отчаялся выяснить и понять хоть что-то; но когда Хаммел смотрит на него вот так, когда его брови сходятся к переносице, а голубые глаза темнеют, когда свет люстры путается в его каштановых волосах, спадающих на лоб и скрывающих провал расширенного зрачка, который пульсирует в такт биению сердца Блейна – в такие моменты он может только стоять и смотреть, потому что он думает, что такие моменты слишком прекрасны, чтобы повторяться, и каждый раз боится, что этот будет последним. – Да, – говорит он и улыбается, потому что сейчас – в этот самый момент – это действительно так, и ничто за пределами маленькой кухни не имеет никакого значения. Кроме, разве что, Оливии, которая громко спрашивает, куда они пропали и где ее яблочный сок, и это заставляет их обоих рассмеяться и выпрямиться, и, черт возьми, они снова умудрились склониться друг к другу непозволительно близко, потому что Блейн больше не чувствует чужое сбивчивое дыхание на своей коже, и это не вызывает ничего, кроме вполне осознанной досады и странной сладости смутного предвкушения. Так что, может, в какой-то мере он и справляется. Не так, как ему бы того хотелось, но, в конце концов, все относительно, так что стоит довольствоваться малым. Наверное. В один из дней Курт почему-то остается на ланч в магазине. Проходит почти четверть часа, когда Блейн понимает, что он действительно не собирается на свое ежедневное свидание со "стильным пальто", и это осознание буквально выталкивает его из-за стойки, заставляя подойти к стеллажу, у которого уже десять минут переминается с ноги на ногу Курт. Тот оборачивается и улыбается – искренне и как-то облегченно, а затем притворно хмурится: – Я уж думал, ты забыл о нашей маленькой традиции. Что-то трепещет в грудной клетке Андерсона, и он откашливается, с достойным ответным притворным равнодушием снимая с полки и пролистывая первую попавшуюся книгу. – Ну, знаешь ли, не я был тем, кого бросили на произвол судьбы… – Вау, – Хаммел смеется и качает головой, кладя руку на сердце, – станет ли тебе легче, если я извинюсь и признаюсь, что безумно скучал по этим около-интеллектуальным не-свиданиям больше, чем ты можешь себе представить? Блейн смотрит на него снизу вверх, и румянец на бледной коже вызывает в нем необъяснимый голод и почти садистское удовлетворение. Он отдает себе отчет в том, что происходит что-то новое и странное, что они оба ходят по невероятно тонкому льду, за гранью которого – бездна: темная, пугающая и манящая. – Может быть, – мычит он, и ему кажется, что в следующем выдохе Хаммела намного больше облегчения, чем тому бы хотелось показать. Какое-то время они молча перебирают книги, пряча глупые улыбки, и Андерсон буквально ощущает беспричинный клокочущий внутри него смех. Ему хочется петь и танцевать, петь и танцевать с Куртом, который не смотрит на часы, который стоит рядом, который сейчас – сегодня – только его и только для него. И в то же время… Он даже не успевает среагировать. Вопрос так и не сформировывается в его голове – он просто срывается с языка, как давно застывший комок жвачки. – Так значит, Адам?.. И он буквально готов ударить себя в этот момент, и в следующий, когда Курт чуть вздрагивает, а его улыбка будто стекленеет. – О, он сегодня занят, так что… – Нет, я… – Блейн думает, что этот разговор не может стать еще хуже, но, видимо, недооценивает способности собственного красноречия, – Адам… кто? Вообще. В принципе. О, пресвятой Иисус и Дева Мария. Хаммел хмурится на мгновение, а затем вскидывает брови. – О! Ну, мы учились вместе. Эм, в Академии Искусств. Какое-то время. – Курт чуть поворачивается и щурится, его губы слегка искривляются в неявной полуулыбке. – А что? Блейн чувствует себя пойманным на месте преступления и понимает, что краснеет – совершенно несвоевременно и безнадежно. Он трет шею, пытаясь спрятать лицо за рукой, но не особо надеется на успех и в сотый раз проклинает себя за то, что вообще открыл рот. – Просто интересно. Ну, знаешь, вы вроде как не виделись много лет, а теперь он приходит каждый день и… Не знаю, чем там вы… Он сжимает челюсти, заставляя себя заткнуться, потому что это явно ни его дело, потому что он перегибает и потому что он только что окончательно убил любой намек на Момент, который еще существовал в самом начале разговора. Но Курт тихо хмыкает и тоже отворачивается, и Блейн готов поклясться, что видит, как его плечи дрожат от беззвучного смеха, и это вызывает в нем возмущение – и иррациональное облегчение. – Ну, он сказал, что одна его знакомая увидела меня здесь, и ему захотелось узнать, как мои дела. Видимо, теперь ему хочется знать об этом каждый день, но об этом лучше спросить у него. – А ты? – Андерсон снова не может заткнуться вовремя, но ему кажется, что он уже ничего не теряет. Хаммел оборачивается и с напускным безразличием пожимает плечами. – Я немного скучаю по сцене и всему, что с ней связано. А у Адама сотни историй про театр и Бродвей, так что… Блейн прикусывает язык и отворачивается. Если он и надеялся, что хоть что-то прояснится, теперь стало совершенно ясно, что неясно совершенно ничего. Он чувствует, как на языке горчит от ревности, на которую он не имеет никакого права, чувствует, как сдавливает виски от того, что он абсолютно ничего не выяснил, выяснив самое основное, чувствует, как зудит где-то в лобной доле мозга, отчего брови непроизвольно сходятся к переносице, чувствует, как… – Хэй. Он дергается от мягкого оклика Курта и поворачивается к нему, слегка расслабляясь уже через мгновение. Хаммел смотрит на него с неуверенной улыбкой, в его руках – фиолетовый переплет с золотым тиснением. – Как насчет состязания "книга против фильма"? Блейн мельком пробегается взглядом по надписи – "Над кукушкиным гнездом" – и слабо ухмыляется. – Это будет сложно, знаешь? – В этом весь смысл. Хаммел тихо смеется, и Андерсон расслабляется окончательно. Он думает, что неизвестность – одна из самых нелюбимых вещей в его жизни, но сейчас он готов с ней смириться. Потому что у него есть томик Кизи, полчаса и улыбающийся Курт – по крайней мере, на сегодня. И на сегодня этого достаточно.

***

Рейчел знает, что порой она думает слишком много. Что порой лучше вообще не думать. Но знать и действовать согласно знанию – вещи совершенно разные. Она пытается, честно пытается не думать, но каждый раз ловит себя на мысли, что что-то не сходится. Каждый раз, когда Куинн смеется, запрокинув голову, над не самой удачной ее шуткой, когда она берет ее за руку, медленно и вдумчиво переплетая их пальцы, когда смотрит на нее – просто смотрит и молчит, одним взглядом заставляя воздух застрять где-то на полпути к легким, – когда хмурится и закусывает губу, вчитываясь в рабочие документы, когда поправляет сползающие на кончик носа очки и теребит выбившуюся из-за уха прядь светлых волос, когда сонно моргает и смешно морщится, зарываясь лицом в подушку, когда вжимается в нее же затылком и тихо, едва слышно стонет в ответ на ее прикосновения – каждый чертов раз Рейчел думает о том, что для нее это слишком. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком внезапно и счастливо, и слишком напоминает тот самый пресловутый хороший конец, от надежды на который она уже давно отказалась. Она пытается не думать и просто жить. Просто наслаждаться. Ей удается – с переменным успехом. Но бывают и темные дни. Темные дни – когда Фабрей резко дергается, услышав смех пробегающего мимо ребенка, когда ее улыбка вздрагивает и осыпается по краям, стоит им разминуться с молодыми родителями, толкающими перед собой коляску, когда случайные прохожие парни присвистывают им вслед – вслед Куинн – каждый раз Рейчел до боли сжимает руки в кулаки, изнывая от собственного бессилия. Она пытается. Она честно пытается. Однако она не может перестать думать, когда однажды застает на кухне собственной квартиры мило беседующих Куинн и Эллиота, который на время получил доступ к ключам и, очевидно, впустил Фабрей, пришедшую слишком рано. Она знает, что ревность – глупое и неуместное, особенно в сложившихся обстоятельствах, чувство, но тем не менее… Трудно перестать думать, когда желтоватый свет ламп выхватывает и очерчивает их позы, лица, их блистательную красоту и взаимный интерес. И Рейчел думает, думает, думает о том, какой могла бы – и может – быть жизнь Куинн, и о том, насколько она сама может быть – или является – лишней в ней. Обычно это похоже на легкий навязчивый зуд где-то в области затылка, и она успешно справляется с этим – до поры до времени. Дверь в ее кабинет отворяется и затворяется почти бесшумно. Рейчел отрывает глаза от бумаг и смотрит на посетителя – и где-то в ее голове словно вышибает пробки. Это тот самый момент, когда мысли вспыхивают ярко-красным и застилают глаза, выжигаясь, отпечатываясь на сетчатке. Молчание длится, кажется, целую вечность. Берри успевает почувствовать, как кружится голова от недостатка кислорода, и заставляет себя начать дышать снова, когда Пакерман, наконец, неловко откашливается и переминается с ноги на ногу. – Прости, что пришел… вот так. И все. Он молча смотрит на Рейчел, и Рейчел смотрит на него, пытаясь из сотни вопросов выудить хоть один, но в итоге окончательно запутываясь и растворяясь в переплетении бессвязных догадок. Она неуверенно указывает на стул, и Ноа благодарно кивает, занимая место напротив. – Почему сюда? – спрашивает Берри и сама словно со стороны слышит свой голос. Она пытается понять, какие эмоции испытывает, но в итоге бросает это занятие, решая не думать хотя бы на этот раз. Пакерман кривовато усмехается и потирает шею – совсем как Блейн в минуты волнения. Рейчел с отстраненным и необоснованным злорадством отмечает, что, по крайней мере, не одна она чувствует себя неловко. – Я давно планировал поговорить, но… Сложно подобрать время. Обстановку. Я имею в виду – наверняка в свободное время ты с… Он запинается на имени, но Рейчел и не нужно, чтобы его произносили. У нее холодеют кончики пальцев ног, а в горле начинает неприятно першить. – Ты следишь за ней? Следишь за мной? Наверное, выходит куда более резко и враждебно, чем ей бы того хотелось, потому что Ноа дергается как от пощечины, и его глаза расширяются. – Что? Я не… Каким образом? – Ну, не знаю. Не я же здесь бывший коп. Рейчел прикусывает язык быстрее, чем договаривает фразу, но он почему-то улыбается и вздыхает чуть более облегченно, чем предполагает сложившаяся ситуация. Крайне нелепая, непонятная и сама по себе сбивающая с толку, кажется, их обоих. – Нет, я ни за кем не слежу. – Прости, – выдыхает Берри, сжимая переносицу. У нее нет никаких оснований огрызаться на Пакермана, но осознание того, что единственная связывающая их вещь – сейчас самая важная и прекрасная вещь в жизни Рейчел – послужила причиной его визита, заставляет ее желудок скручиваться в приступе подступающей паники. Ноа качает головой и опускает взгляд на собственные ладони. – Нет, все нормально. Я бы тоже удивился на твоем месте, знаешь. Поэтому я и тянул так долго. Он усмехается собственным мыслям, и Берри отмечает, что, несмотря на неясность происходящего, ей становится чуть легче. Она почти свободно поводит плечами и пытается улыбнуться как можно миролюбивее. – Что конкретно привело тебя ко мне? Она знает, что вопрос поставлен некорректно, но также знает, что Пакерман догадается, о чем именно она спрашивает. И по тому, как он хмурится, пытаясь подобрать слова, она понимает, что не ошиблась. – Это… прозвучит глупо, возможно. Но есть одна вещь, которая не дает мне покоя – я имею в виду, это действительно глупо и… Берри смеется, потому что думает, что, разворачивайся данная сцена не в детском центре, а в каком-нибудь баре, они бы уже сталкивались плечами и пьяно пытались доказывать друг другу свою правоту. Пакерман будто думает о том же, потому что тоже начинает смеяться, и со стороны они наверняка выглядят невообразимо нелепо, но, в конце концов, кому какое дело. – Я думаю, нам обоим будет проще, если ты скажешь все как есть, – заключает она, откидываясь на спинку кресла и пытаясь выглядеть максимально спокойной, несмотря на подобравшиеся и вибрирующие в каком-то рваном ритме внутренности. Ноа кивает и, кажется, успокаивается тоже – или тоже успешно делает вид. – Хорошо. На самом деле, это, наверное, дело пяти минут, и я до сих пор не знаю, правильно ли сделал, что пришел, но… так будет правильно по крайней мере для меня. Он прочищает горло, а затем смотрит прямо в глаза Рейчел – и по ее спине бегут мурашки. Еще до того, как он задает вопрос, она знает, что именно он произнесет, и скорее ощущает, чем вспоминает, что перед ней бывший полицейский. – У вас с Куинн – у вас все серьезно? Несмотря на всю абсурдность ситуации, ей не хочется смеяться. Она все еще буквально парализована от напряжения, но именно в этот момент чувствует какую-то странную близость с сидящим напротив Ноа, и следующий вздох дается ей немного легче. – Да, – говорит она, не добавляя больше ничего. Потому что в этот момент она не думает – и это удается ей на удивление легко. Пакерман смотрит на нее еще пару мгновений, а потом его плечи неожиданно расслабляются, и он кивает сам себе, чуть улыбаясь. – Хорошо. Потому что – ну, знаешь, мне нужно было узнать это именно у тебя. Рейчел догадывается, но не может не спросить. – Почему? Ноа выглядит так, будто догадывается, зачем она спрашивает. – Я знаю ее слишком давно, – он не говорит "слишком хорошо" или "лучше тебя", и Берри испытывает внезапную волну симпатии к нему. – И я знаю, что после всего… Если она решила сблизиться с кем-то настолько – для нее это более чем серьезно. Он снова криво усмехается, а затем косится на дверь – и тогда Рейчел словно прорывает: – Но зачем тебе это знать? Зачем ты вообще спросил об этом, почему… она знает, что ты здесь? Ты говорил с ней? Пакерман вскидывает руки в защитном жесте и тихо смеется. Берри закусывает губу и виновато опускает взгляд, но не собирается извиняться или забирать свои слова назад. К счастью, ей и не приходится. – Я должен был ожидать ответных вопросов, так что, – Ноа пожимает плечами. – В последний раз мы разговаривали на дне рождения Оливии, ты тоже там была. Мы неплохо общаемся, но просто… кажется, нет нужды делать это чаще, понимаешь? Рейчел не особо понимает, но кивает, потому что Пакерману явно не очень комфортно, и от этого почему-то не очень комфортно ей. Он кивает в ответ и продолжает: – Поэтому – нет, я не ставил ее в известность по поводу своих планов прийти к тебе. Но и она знает меня не первый день так что… думаю, она догадывается, что рано или поздно этот момент должен был настать. Берри невольно улыбается, бездумно касаясь кольца на цепочке. – Что насчет причины? Ноа пожимает плечами. – Я просто… переживаю за нее. Всегда буду переживать. Она мой самый первый и самый давний друг, знаешь? Поэтому… просто хотел убедиться. Возможно, Рейчел вздыхает слишком громко, потому что он фыркает и добавляет: – Кроме того, я тоже вижусь кое с кем. Так что я рад, что у нас один-один, или типа того. Берри закатывает глаза, но добродушно улыбается. У нее чуть дрожат руки, но вопрос, который вертится на кончике языка слишком долго, вырывается почти сам собой. – Ты все еще любишь ее? Потому что даже если она пытается не думать – она думает. Думает и помнит. Помнит, как он смотрел на нее тогда, на дне рождения Оливии, когда они тихо беседовали о чем-то в другом конце комнаты, помнит, с каким теплом Куинн отзывалась о нем и как она говорила о своем уходе – как об освобождении Ноа, которым она дорожила и дорожит слишком сильно. Она помнит, она видит и думает – поэтому не может не спросить. Ноа поднимает глаза на нее и медленно отвечает: – Думаю, я всегда буду любить ее – как огромную часть моего прошлого и как одного из самых близких людей. Как друга и верного спутника. Как человека, с которым я был счастлив, – Пакерман кивает сам себе, а затем его губы чуть растягиваются в улыбке, и он щурится. – Но если ты об этой любви, то, вероятно, теперь это твоя работа. Рейчел опускает лицо, потому что в этот момент напряжение полностью покидает ее тело, и она боится, что светится слишком сильно – но Ноа понимающе хмыкает, а затем откашливается и добавляет: – Только обращайся с ней хорошо. Если что – я знаю, где ты работаешь. Он смеется, когда она показывает ему язык, и это чистой воды ребячество – но Рейчел плевать, плевать, она слишком счастлива сейчас, слишком свободна и впервые за долгое время не думает. – Откуда, кстати? – запоздало интересуется она в спину уже взявшегося за ручку двери Пакермана. Тот оборачивается и приподнимает бровь, и вновь на его лице полуухмылка – та, на которую нельзя не ответить. – Ну, не знаю. Я же здесь бывший коп. Если Рейчел когда-либо и думала о возможной встрече с Ноа, в ее представлении она проходила явно не так. Она напоминает себе, что порой лучше вообще не думать.

***

– Так значит, ты – Блейн? У Андерсона от неожиданного поворота головы щелкает где-то между шейными позвонками, и он сжимает челюсти, отворачиваясь обратно. Костяшки его пальцев белеют – до того сильно он вцепляется в полку стеллажа. В магазине довольно прохладно, но по его лбу и скулам ползет жар. Свет вокруг пару раз мигает и расползается цветными кругами. Пол под ногами липкий и скрипучий, наручные часы тикают невыносимо громко, и все пахнет тюльпанами. Блейн ненавидит тюльпаны. – Как видишь, – он кивает в сторону оставленного на стойке бейджика и скрипит зубами в ответ на пренебрежительное хмыканье. – Курт о тебе много рассказывал, – и Блейн думает, что в голосе Адама слишком много самодовольства для человека, который водит на свидания парня, который, в свою очередь, рассказывает ему на них о ком-то другом. Его губы против воли растягиваются в маленькой улыбке. – Не могу сказать о тебе того же. Он привстает на цыпочки, водружая новые книги на верхнюю полку, но затем слышит придушенное хихиканье сзади и вспыхивает, разворачиваясь. – К чему это все? – как можно ровнее произносит он, глядя на опершегося о его стойку Адама. Тот, кажется, весь извелся от ожидания. Оккупировав сначала стойку Хаммела и сбагрив на нее этот благоухающий веник, он успел продефилировать вдоль и поперек всего пространства "Паваротти", прежде чем пришвартовался здесь – весь сияющий и безукоризненный, начиная с идеального творческого беспорядка на голове и заканчивая начищенными до блеска ботинками; словно на улице не дождливый март, словно он вообще не пришел, а прилетел сюда на вертолете прямо с какого-нибудь показа мод. Хотя, пожалуй, к вертолету он бы не подошел – еще прическу испортит… Блейн морщится собственным мыслям. Он и нее подозревал, что в одном человеке может быть столько бесполезной желчи и бессильной иррациональной ярости – какая ирония. Адам флегматично поводит плечом и закидывает за спину один из концов бесконечного длинного и невероятно дизайнерского шарфа. – Мне скучно. И Блейн, который полчаса назад со счастливым злорадством поведал ему о том, что Курт занят разгрузкой новой поставки и выйдет немного позже, ощущает острое желание помочь Хаммелу разделаться с его заботами побыстрее – лишь бы не быть больше наедине с этим живым воплощением нарциссизма, безупречности и лоска. Он мысленно отвешивает себе подзатыльник и глубоко вздыхает, стараясь собрать крупицы спокойствия воедино и провести ближайшие несколько минут по возможности достойно. – Почитай книжку, – говорит он и с удовольствием отмечает, что вместо язвительности в его тоне доминирует почти настоящее участие и заинтересованность. Адам тихо фыркает и подходит к соседнему стеллажу, без труда снимая книгу, которую Блейн пять минут назад смог водрузить туда, лишь воспользовавшись стремянкой. Андерсон скрипит зубами – снова. – Все работники этого магазина такие… – Адам на мгновение отрывается от бездумного перелистывания страниц и поднимает голову, словно пытается рассмотреть искомое слово в воздухе, и даже это выглядит чересчур напыщенно и театрально, – странные? Или это заразно? Он, как ни в чем ни бывало, продолжает листать вкладки с изображениями, пока Блейн пытается справиться с первоначальным ступором. Он хмурится и поправляет очки, прежде чем уточнить: – Что ты имеешь в виду? – Ну, знаешь, – Адам лениво взмахивает рукой, не отрываясь от книги, которая в его руках напоминает бессмысленный реквизит, – одно дело – Курт, насчет него я не удивлен. Но ты… тоже с приветом. Он криво улыбается и щурится, окидывая его взглядом. Блейн чувствует, как его лицу становится жарко, а колени начинают мелко подрагивать. – В каком смысле "насчет него не удивлен"? – тупо переспрашивает он, потому что его мозг, кажется, отказывает нормально обрабатывать информацию. Адам закатывает глаза: – Брось. Не говори мне, что я должен объяснять тебе такие очевидные… – Ты считаешь Курта странным? – Андерсон думает, что это похоже на полет на критической высоте, потому что его уши заложило, а на виски давит с такой страшной силой, что в носу свербит от перепадов давления. – Парня, которого ты водишь на свидания? На мгновение Адам замирает, как будто действительно обдумывает вопрос, но затем на его лицо возвращается ухмылка, и он пожимает плечами. – Ну да. В этом весь смысл. У Блейна кружится голова. Или он, может быть, сходит с ума, потому что… – Я не понимаю, – он приподнимает очки на лоб и сдавливает переносицу, вжимает основания ладоней в глаза, перед которыми и так плывут цветные пятна, и, возможно, у него действительно аллергия на тюльпаны, потому что он явно не в здравом уме, это не может происходить на самом деле, так не бывает. А может, все гораздо проще. – Ну, у меня было много… свиданий, – Адам издает странный кряхтящий звук, который, видимо, должен означать какой-то намек, но виски Блейна, атакуемые новым приступом мигрени, вибрируют от него, как от удара. – В основном это были люди из театральной тусовки. Знаешь, они все такие яркие и напомаженные, такие пафосные и знающие себе цену… Блейн не знает, но очень хочет швырнуть в Адама зеркало. – …в какой-то момент это все приедается. Становится пресным. Теряет какую-то изюминку. И тогда… – он наклоняет голову к плечу и сдувает со лба непослушную – идеально спадающую – прядь, – тогда я решил попробовать с Куртом. Это должно что-то значить? Должно иметь смысл? Андерсон не уверен. Он не может даже спросить, потому что его вдруг начинает мутить – то ли от приторного запаха, то ли от ситуации в целом. – В конце концов все мы находим пару, равную себе во всех отношениях, – Адам возвращает книгу на полку и подходит к большому панорамному окну, на ходу вальяжно теребя концы вновь распутавшегося шарфа. – Кого-то себе под стать. Но на это еще вся жизнь, а пока… – Пока? – Блейн мотает головой, силясь прогнать звон в ушах, и инстинктивно делает шаг вперед. – Пока, – повторяет Адам, оборачиваясь через плечо, после чего вновь смотрит куда-то за стекло. – Иногда хочется чего-то экзотического, знаешь? Например, провести время с таким фриком, как Курт… Он замолкает – резко, словно нить его речи обрубили на корню, – и с удивлением смотрит на сжимающуюся вокруг его предплечья ладонь Блейна. – Я не расслышал, – голос Андерсона звучит слишком глухо, но он не прочищает горло, потому что это не важно, потому что не это важно, – как ты его назвал? Потому что это какой-то бред, какое-то плохое кино, потому что либо Адам шутит, либо он просто конченый… – Фрик, – повторяет тот, пожимая плечами, но уже без улыбки. Он делает слабую попытку высвободиться, не понимая, что в его случае самой верной стратегией было бы заткнуться. – Все эти его темные очки и толстовки, и вообще, этот стиль – кажется, он совсем забыл о временах в НЙАДИ… Точно фрик. Чокнутый. Странный. Синонимы, слышал о таком?.. Он шипит, потому что хватка Блейна становится сильнее. Меж его бровей пролегает складка, и до него, кажется, только сейчас доходит, что он сказал что-то не то – но уже поздно. Все происходит в мгновение ока – и в то же время слишком медленно. Блейн хватается свободной рукой за болтающиеся концы шарфа грязно-болотного цвета, у которого наверняка есть свое ультрамодное название, и тянет их на себя, готовясь к удару, мысль о котором еще даже не сформировалась в его атакуемом десятками раздражителей сознании. Он лишь успевает сделать еще один шаг – маленький, крошечный шаг – когда слышит тихое, но твердое и уверенное: – Отпусти его, Блейн. Сначала он думает, что ему мерещится, потому что идея совести, обладающей голосом Курта, совсем не кажется ему дикой. Но затем он чувствует движение за своей спиной, чувствует теплые пальцы на плече – даже сквозь ткань рубашки и свитера – и ему вдруг становится страшно. Он до того боится обернуться, что вцепляется в шарф еще сильнее, заставляя Адама едва слышно засипеть. – Блейн, – горячий шепот опаляет его ухо, и он смотрит на то, как собственные руки расслабляются почти против его воли, – хорошо, Блейн. Вот так… Адам резко дергается назад и высвобождается, мгновенно принимаясь поправлять одежду и волосы. Его лицо горит, но едва ли от стыда – он кажется возмущенным и разгневанным, и его взгляд мечется от Блейна к Курту и обратно. – Чокнутые, – бормочет он, пытаясь привести чертов растянутый шарф в более или менее приличный вид, – долбанные фрики… – В этом весь смысл, разве нет? И интонация, с которой Курт произносит это, словно помогает Андерсону побороть этот необоснованный страх. Он медленно поворачивает лицо и щурится на четко очерченный солнечным светом профиль – приподнятый подбородок, ясный взгляд и абсолютное спокойствие на лице – и что-то в его грудной клетке замирает, а затем начинает пульсировать быстро-быстро, так, что он опасается отключиться. – Ты… – выплевывает Адам, все еще пытаясь держать марку, – ты… вы… Он наверняка размахивает руками, потому что Блейн улавливает какое-то движение боковым зрением – но ему плевать, боже, ему на самом деле плевать, какое дело, когда… – Думаю, тебе лучше уйти, – заключает Хаммел, слегка кивая самому себе. Он вежливо улыбается и чуть кланяется. – Мы закрыты на обед. Восторг, чистый, яркий и неописуемый – это то, что испытывает Блейн, то, в чем он растворяется, забывая следить за временем и происходящим вокруг. И только когда дверной колокольчик дважды резко подает голос, когда дверь открывается и захлопывается, впустив немного свежего воздуха – только когда они снова остаются одни, и маска на лице Курта трещит по швам, он сбрасывает с себя оцепенение и переводит взгляд на окно, за которым Адам быстрыми шагами пересекает улицу прямо на красный свет, стремясь убраться подальше как можно скорее. Блейн хочет сказать, что Курту не следовало его останавливать, но он не делает этого. Он осторожно подходит на полшага ближе и, глядя куда-то чуть ниже его лица, интересуется: – Как ты? Чего он не точно ожидает – так это того, что Хаммел поднимет голову и улыбнется. Мягко, искренне, по-настоящему – Блейну и для Блейна. – Я в порядке, – говорит он, снимая очки и потирая переносицу. Его глаза – ярко голубые, так контрастирующие с бледной кожей и спадающими на лоб каштановыми волосами – его глаза ясные и честные, и Андерсон верит ему. Конечно, он верит ему. Он многого не знает о Курте, но за все время их знакомства тот никогда не выглядел настолько целостным, сильным, уверенным – в себе и в своих словах. Восторг. Чистый восторг и восхищение заполняют легкие Блейна, словно пузырьки шампанского, и ему больно дышать – но черта с два он бы от этого отказался. Он делает еще один шаг – последний – и их больше не разделяет ничего. Носки их ботинок почти соприкасаются, и Андерсону кажется, что он слышит биение сердца Хаммела, чувствует тепло его кожи и сбивчивое дыхание. Он берет его за руку и смотрит на их пальцы – смуглые, бледные, горячие – и говорит: – Тюльпаны похожи на фарфоровые статуэтки. Хрупкие и невинные, будто вечно смущенные. Такие юные и такие изящные… Возможно, думает Блейн, когда-то давно Курт сам был похож на тюльпан. Когда-то давно – до того, как успел обрасти опытом, болью, историей, словно слоями; до того, как успел расцвести и раскрыться, являя тому, кто знает, куда и как смотреть, всю свою удивительную красоту – но по-прежнему оставляя внутри себя Тайну. Блейн знает, какие цветы идеальны для Курта. Но он не говорит ничего – лишь чуть поворачивает лицо и замирает в трех четвертях дюйма от горячих и мягких, отпечатавшихся в его памяти каждой шероховатостью и трещинкой, губах. Их дыхание смешивается, они смешиваются – кожа к коже, вкус к вкусу – но лишь на одну сотую секунды, которая тянется, как вечность. Одна сотая секунды – а затем они вздрагивают от настойчивого стука в окно и отстраняются друг от друга – медленно и зачарованно, вдумчиво, смакуя привкус почти состоявшегося поцелуя, так, как никогда прежде, так, будто в этот раз это действительно нечто большее. За стеклом девушка в ярко-красной шапке переминается с ноги на ногу от холода и яростно тычет пальцем в собственные наручные часы – и они смеются, расцепляя руки, но оставляя на запястьях друг друга жаркий след последнего мимолетного прикосновения. Через пару часов Блейн поймет, что пытаться оторвать взгляд от Курта бессмысленно, и капитулирует без особых угрызений совести. Через пару минут Хаммел подарит нетерпеливой девушке забытые Адамом цветы, заставив ее улыбнуться и покраснеть. Через три сотых секунды закончится их перерыв, и в дверь магазина под звон колокольчика вновь ворвется внешний мир – но сейчас у Блейна есть улыбка Курта и собственные горящие губы. И на сегодня этого достаточно.