Avalanches

Что-то не так. Это не первое, о чем думает Блейн, но это первая мысль, которая надолго цепляется за его сознание с того момента, как он вновь оказывается на залитой солнцем кухне. Что-то не так в том, как колышутся занавески, что-то не так в том, как привычные предметы отбрасывают тени, что-то не так в том, как Лео то и дело косится на остановившиеся настенные часы. – Ты так и будешь на меня смотреть или, может, все-таки скажешь что-нибудь? – он смеется – как-то неравно и натянуто – и Андерсон подозрительно щурится, неосознанно комкая непонятно откуда взявшуюся салфетку. Черт возьми, на их кухне никогда не водилось салфеток. Что-то не так. – Что-то не так? – произносит он, потому что не может придумать ничего умнее. Потому что его действительно беспокоит то, как вздрагивает Лео, и как его улыбка становится шире – но остается все такой же напряженной. – С чего ты взял? – отмахивается тот, но его взгляд на миг снова устремляется к часам – и Блейн хмурится, методично размешивая давно растаявший сахар в кофе. Так продолжается еще какое-то время, а затем Блант раздраженно фыркает и закатывает глаза, откидываясь на спинку стула. – Я, конечно, ничего не имею против гляделок – поистине невероятно увлекательная игра, знаешь – но ты выбрал не самый удачный момент, потому что у нас и так осталось не так много времени. Чайная ложка выскальзывает из вмиг одеревеневших пальцев Блейна, но прежде, чем он успевает в полной мере прочувствовать и осознать липкий ужас, зародившийся где-то внутри в ответ на услышанное, Лео снова наклоняется ближе и мягко накрывает его ладонь своею – как всегда холодной и будто прозрачной. – Эй, я не это имел в виду. Правда, тебе не стоит переживать, просто… скажем так, кое-кого сегодня ожидает ранний подъем. – Что… – Блейн щипает себя за переносицу свободной рукой и шумно выдыхает, ощущая, как плечи буквально сводит от мгновенного напряжения, – что это должно значить? – Боюсь, у меня нет никаких прав на то, чтобы раскрывать чужие секреты, – Лео дарит ему хитрую улыбку и прежде, чем Андерсон успевает хоть как-то на это отреагировать, весело хлопает в ладоши. – Давай лучше поговорим о чем-то более интересном! – Например? – скорее, на автомате уточняет Блейн, потому что странное ощущение неправильности никуда не исчезает. Блант щурится и чуть взмахивает головой, отчего рыжие пряди спадают на его глаза. – Например – с днем рождения! Пожалуй, стоило начать именно с этого, но, по моим расчетам, в твоем мире только-только перевалило за полночь, так что… Андерсон, не дослушивая, со стоном роняет голову на стол, чудом избегая столкновения с кружкой кофе, которую за мгновение до этого заботливо отодвигает Лео. – А это вообще обязательно? – бубнит он куда-то в деревянную поверхность, и Блант смеется. – Некоторые вещи не меняются. Ты никогда особо не любил этот праздник. – Как будто в нем есть смысл. – Эй, посмотри на меня, – Лео аккуратно треплет его по кудрям на затылке, заставляя поднять лицо, и тепло улыбается, отчего около его глаз рассыпаются морщинки. – Ты прав, это всего лишь цифра. Но это еще и день, когда ты можешь почувствовать себя немного – совсем чуть-чуть – более значимым, разве нет? Блейн долго и неотрывно смотрит на него, не отвечая. Улыбка Бланта немного меркнет, и он вздыхает, проводя рукой по волосам: – Что тебя беспокоит? И конечно, черт возьми, он задает этот вопрос именно так, потому что, конечно, он точно знает, что это «что-то» существует. В конце концов, как будто Блейн забыл, с кем разговаривает. – Нам обязательно это обсуждать? – предпринимает очередную попытку Андерсон, уже понимая, что у него нет выбора. Лео снова косится на часы, заставляя Блейна напрячься, а затем пожимает плечами. – Ну, это более плодотворная трата времени, чем гляделки. Какое-то время они молчат, и тогда Андерсон понимает, что в данной ситуации он бессилен – как и почти в любой другой ситуации, связанной с Лео. Он никогда не мог с ним спорить, кого он пытается обмануть? – Мне тридцать три, – медленно произносит он, и это звучит как приговор, но именно поэтому это настолько нелепо, что Лео фыркает и кивает: – Я в курсе. С днем рождения еще раз. – Это не… ты не понимаешь, – Блейн трет лицо руками и оттягивает воротник футболки, потому что ему вдруг становится как-то душно и неуютно. – Сегодня мне тридцать три, а ты… а тебе все еще тридцать четыре. – И что это значит? – Лео наклоняет голову к плечу и смотрит на него открыто, с пониманием. Он прекрасно все знает, но вытягивание из Андерсона болезненной, искрящей, как оголенный провод, правды наружу давно стало неизменным ритуалом их ночных встреч. – Это значит, что через год мне исполнится тридцать четыре – и мы окажемся ровесниками. А еще через год я стану старше тебя, а дальше… Блейн не знает, что дальше. Уже эта цепочка вселяет в него какой-то животный страх, и он просто боится продолжать думать, потому что каждая клеточка его тела кричит о том, как все это неправильно. Лео тоже знает. Он глубоко вздыхает и накрывает обе его руки своими, начиная говорить – медленно и тихо, без улыбки, и Блейн – Блейн просто не может не слушать. – А дальше будет так, как и должно быть. Ты будешь становиться старше, мудрее и опытнее, а я навсегда останусь тридцатичетырехлетним раздолбаем, но в этом есть своя прелесть. – Он облизывает губы и слабо хмыкает в ответ на недоуменный взгляд Андерсона. – Ты так цепляешь за идею того, чтобы я всегда был с тобой, что упускаешь главное различие между нами. И это различие только в том, что только у одного из нас есть будущее. – Я… это, по-твоему, прелесть?! – Боюсь, как бы ты ни взрослел, дослушивать ты не научишься никогда, – Блант смеется, опустив голову, и проводит большими пальцами по костяшкам на тыльной стороне смуглых ладоней. – Тебя ждет целая куча дней рождения, тебя ждут новые знакомства и новые события, тебя столько всего ждет – и это и есть жизнь, Блейн. Это самое ценное, что у тебя есть, и ты должен это понимать, должен ценить каждое мгновение, хорошие дни и плохие, удачи и разочарования, потому что из этого складывается дорога, по которой проходит каждый из нас – столько, сколько ему уготовано судьбой. И тебе предстоит еще довольно долго идти по этой дороге, но однажды – однажды ты обнаружишь себя в кругу родных и близких; твои внуки будут носиться из комнаты в комнату в твоем большом доме, и на твоей голове не останется ни одного черного волоса, а в твоей морщинистой чуть дрожащей руке, возможно, окажется чья-то такая же морщинистая рука; и в этот момент ты почувствуешь себя бесконечно счастливым; ты поймешь, что та боль, которую ты пережил за всю свою историю, стоила того, чтобы оказаться в этом самом месте и в этом самом окружении. Ты поймешь, что бесконечно любишь свою жизнь именно такой, какой она сложилась, несмотря на все то дерьмо, что она тебе подсунула в тот или иной момент времени; и когда ты поймешь это, ты сможешь обернуться назад. Ты сможешь увидеть все то, что осталось позади тебя на этой самой дороге – и тогда ты увидишь меня снова. Я буду ждать тебя там. Блейн замирает, не в силах произнести ни слова, а затем часто моргает, потому что его глаза начинает щипать, и качает головой – но Лео лишь наклоняется еще ближе, мягко сталкивая их лбы, и смеется: – Пока ты снова не начал спорить – просто… позволь мне показать тебе. Пусть это будет моим маленьким подарком. Андерсон судорожно вдыхает, и что-то клокочет в его горле, но он все еще не может собрать мысли в кучу и лишь рвано кивает, пытаясь сфокусироваться на расплывающихся из-за близкого расстояния платиновых глазах Лео. Тот улыбается еще ярче и крепко сжимает его ладони – его горячие ладони своими, вечно холодными, никогда не отогревающимися, не здесь, не в его снах. – Закрой глаза, – просит он беззвучно, может быть, даже не вслух – но Блейну не обязательно слышать его, поэтому он просто повинуется, крепко цепляясь за узловатые пальцы в ответ. Сначала не происходит ничего – а потом происходит все и сразу. Блейн просто смаргивает и не сразу понимает, что находится в другом месте – воспоминания о недавнем разговоре с Лео на кухне кажутся каким-то размытыми, давними, словно… сон. А вокруг него – темное пространство какой-то гостиной, увешанной мигающими гирляндами, и сам он сидит около большой пушистой ели, украшенной всевозможными игрушками и сладостями вроде леденцов и пряников, и, честное слово, Блейн почти не удивляется тому, что видит рождество, хотя еще мгновение назад плавился от жара светящего в окно весеннего солнца. Он поднимает голову, потому что к нему подходит молодая женщина – до безумия прекрасная и такая призрачно знакомая, что у него начинает зудеть где-то в области висков. Женщина улыбается, ее шоколадные глаза светятся теплом и любовью, а длинные каштановые локоны струятся по плечам и рассыпаются по спине. Она чуть вздрагивает и шутливо пихает в плечо мужчину, который резко подскакивает к ней сзади, но затем они оба смеются, и он по-свойски обнимает ее за талию, переводя взгляд на Блейна и кивая ему с долей уважения и искренней радости, когда его спутница опускает голову на его плечо. Затем она вздрагивает снова – они все немного вздрагивают, когда слышат топот несущихся по ступеням детских ножек, а после в комнату с заливистым смехом выбегают их обладатели. И пока взрослые полушутливо отчитывают за слишком шумное поведение двух мальчуганов, третий ребенок – совсем крошечная малышка с чудесными рыжими кудряшками и светлой, почти прозрачной кожей – останавливается прямо напротив Блейна, улыбаясь и заглядывая в его лицо. И ее глаза – ее яркие платиновые глаза – заставляют сердце Андерсона болезненно сжаться. Он понимает, что это невозможно, но ничего не может с собой поделать; его дыхание сбивается, и тогда он чувствует, как его руку сжимает чья-то теплая сухая ладонь. Такая же бледная, как у малышки, усыпанная редкими старческими веснушками кожа натягивается на суставах некогда изящной кисти, и Блейн поднимает взгляд выше, выше, пока не доходит до очертаний скул, аккуратно убранных седых волос, прямого, чуть вздернутого носа, едва заметной, совершенно особенной улыбки и почти прозрачно-голубых глаз, один из которых кажется темнее из-за рваной формы зрачка. Андерсон не успевает толком понять или осознать хоть что-то – всего слишком много, все слишком яркое и такое настоящее, и рыжеволосая малышка берет его за вторую руку и снова улыбается, а ее взгляд – ее взгляд слишком осмысленный и глубокий для ребенка; Блейн теряется во всем этом, но последнее, что он чувствует невероятно ясно и безошибочно – всепоглощающее счастье, спокойствие и благодарность. А затем все исчезает. – Я буду ждать тебя там, – повторяет родной хрипловатый голос, и Андерсон приходит в себя. Лео медленно кивает, и уголки его губ подрагивают, словно он улыбается слишком долго, но эта улыбка искренняя – настолько, насколько может увидеть Блейн сквозь застилающую глаза мутную пелену не пролившихся слез. – Я знаю, – говорит он и действительно верит в это. И тогда он впервые ощущает умиротворение от осознания того, что, даже если однажды эти ночные посиделки на кухне закончатся, это не будет концом. Не для них с Лео. Блант проводит большим пальцем по его щеке, мягко стирая сорвавшуюся с ресниц соленую каплю, и Блейн перехватывает его ладонь, переводя дыхание. – Как я могу продолжать идти по этой дороге один, зная, что твоя оборвалась так рано? Лео наклоняет голову набок – как всегда, когда собирается сказать самое главное, такое очевидное для него и непостижимое для Андерсона. – Моя дорога закончилась, когда пришло мое время. И поверь мне – я был бесконечно счастлив, оборачиваясь назад и глядя на то, через что мы прошли, – он подносит их соединенные ладони к своему лицу и оставляет мягкий поцелуй на коже Блейна. – А ты… ты никогда не будешь один. Андерсон жмурится, чувствуя, как мокрые ресницы холодят разгоряченное лицо, и бездумно качает головой, пытаясь собрать себя по кусочкам. Он ощущает себя таким пустым – и таким полным; он хочет вдохнуть, но в его груди нет места. Его распирает от такого огромного количества эмоций, что он просто не знает, что с этим делать. – Боюсь, у нас не осталось времени, – он вздрагивает и открывает глаза, видя, как Лео отворачивается от часов и чуть печально улыбается. – Следующие сутки будут довольно насыщенными, правда? – Откуда мне знать, – немного обиженно произносит Блейн, потому что он не готов уходить. Но, честное слово, разве он хоть когда-нибудь бывает готов? Блант, для которого его мысли всегда как на ладони, тихо смеется и быстро касается губами кончика его носа, подмигивая: – Не смей ходить с такой миной целый день. И Блейн даже не успевает съязвить в ответ, потому что в следующее мгновение с него нагло стаскивают одеяло, а глаза начинает слепить самое настоящее весеннее Нью-Йоркское солнце; он наощупь пытается убедиться, что картонная коробка все еще скрыта теплой тканью, когда прямо на него запрыгивает слишком радостное для столь раннего часа смеющееся нечто. – С днем рождения, папа! – он с заторможено моргает, и в первые пару секунд перед его взором тает образ прекрасной молодой женщины с шоколадными глазами и длинными каштановыми волосами, струящимися по ее плечам и спине. Оливия смеется снова и пару раз подпрыгивает на его животе, отчего Блейн морщится, но не может сдержать улыбки. – И чего это мы не спим в такую рань? – шутливо возмущается он, перехватывая дочь за талию и обрушивая на нее кару в виде щекотки. – С… сюрприз! – сквозь хохот пытается выдавить Оливия, и Андерсон поднимает голову, натыкаясь на взгляд привалившейся к дверному косяку Куинн. Фабрей усмехается, созерцая картину утреннего боя, и пожимает плечами: – Который остынет и станет совсем невкусным, если кое-кто не поспешит оторвать свою тушку от кровати. Четверть часа спустя они дружно поглощают поистине великолепный торт, на которым неровным детским почерком с помощью сливочного крема выведено «Папа, с днем рожд». – Остальное не влезло, – Лив расстроено ковыряет вилкой ни в чем не повинный кусочек бисквита, но уже в следующий момент отвлекается на пересчет попавшихся в ее куске ягод голубики. – Честное слово, не понимаю, когда вы все это успели, – в который раз поражается Блейн, закатывая глаза от удовольствия. Оливия хитро щурится и тихо хихикает. – У нас есть маховик времени… – Мы же договорились! – Куинн всплескивает руками и раздосадовано качает головой. – Это должно было оставаться нашим секретом… Они вступают в шуточную перепалку, и Блейн позволяет себе отключиться, впитывая в себя уютную атмосферу нового дня, впитывая солнечный свет и смех родных ему людей, впитывая жизнь каждой клеточкой своего тела и начиная верить в то, что, возможно, Лео прав. Он никогда не будет один.

***

Сначала Блейн думает, что ему всего лишь кажется, но пару раз поймав преступника с поличным, не может перестать усмехаться. Курт пялится. Отводит глаза каждый раз, когда Блейн смотрит в ответ, но, тем не менее – он пялится. Это даже забавно в какой-то мере. Хаммел краснеет каждый раз, когда их взгляды пересекаются, и по какой-то причине старается держаться подальше – но Андерсон с самого утра буквально чувствует на себе этот пытливый изучающий взгляд, и это на удивление не раздражает. Возможно, потому что это Курт. Возможно, потому что Блейн и сам рад бы смотреть на него до бесконечности, но, если они посреди рабочего дня начнут просто безостановочно пялиться друг на друга, работа встанет. И это самый наименее дурацкий из возможных исходов. – Ну и? – с легкой улыбкой выдает Блейн, когда они закрываются на обед, а Курт продолжает копошиться на своем рабочем месте. Хаммел вздрагивает и немного теряется, но затем, с долей неуверенности и сомнения, улыбается в ответ: – С днем рождения?.. Андерсон закатывает глаза и тихо смеется, качая головой. Курт смеется тоже, смущенно потирая шею: – Не был уверен, как ты относишься к этому празднику, но у тебя сегодня, вроде, хорошее настроение… – И это нонсенс, – хмыкает Блейн, облокачиваясь на стойку Хаммела. – Так что тебе повезло. – Не зря я в детстве съел тот клевер, – неловко шутит Курт и почему-то тушуется, но это настолько мило, что Андерсон смеется снова. Они какое-то время смотрят друг на друга – пялятся – и время словно замедляет свой бег. Между ними повисает тишина – мягкая и уютная, воздушная, почти пористая – и черт его знает, к чему это все ведет, потому что Блейн уже чувствует странное напряжение где-то в грудной клетке, но Курт вдруг как-то неловко кашляет и открывает выдвижной ящик стола. – У меня есть кое-что… для тебя. Он подходит к Блейну и вручает ему плоский прямоугольный сверток, аккуратно завернутый в крафтовую бумагу. – У них была только такая и с принцессами, – зачем-то оправдывается он, на что Андерсон притворно возмущается: – Эй! Я люблю принцесс. – В следующий раз буду иметь в виду, – улыбается Курт, а затем бросает быстрый взгляд на Блейна. И они замирают снова: Хаммел с его полуулыбкой и сомнением в глазах и Блейн, успевший чуть надорвать упаковку, с подрагивающими руками и щемящим сердцем. Ему кажется, что оно, это самое сердце, бьется сейчас где-то в горле, потому что от этого «в следующий раз» по всему телу разбегаются тысячи маленьких электрических импульсов, и его почти швыряет в сторону Курта, но он сдерживается, делая лишь маленький шаг и поднимая лицо. – Спасибо, – говорит он тихо, потому что они и без чувствуют дыхание друг друга собственной кожей, потому что костяшки Блейна касаются костяшек Курта, потому что Хаммел быстро переводит взгляд с его глаз к губам, и Андерсон неосознанно проводит по ним языком, а потом… Потом Блейн вздрагивает от вибрации телефона в заднем кармане джинсов и, увидев имя звонящего, устало стонет, утыкаясь лбом в подрагивающее от смеха плечо Курта. И несколько мгновений они стоят так, и Блейн не может перестать глупо улыбаться, потому что момент был и не был испорчен; потому что он не знает, когда и как именно это произошло, но это перестало восприниматься как моменты – скорее, ожидание сладкой неизбежности, разделенное на двоих, неотвратимое и прекрасное, заставляющее чувствовать необъяснимый восторг даже тогда, когда их в очередной раз прервали. – Тебе стоит ответить, – напоминает Курт, не отстраняясь, и его дыхание шевелит волосы на затылке Блейна. Тот не глядя снимает трубку и пытается изобразить свой самый недовольный голос: – Это должно быть что-то невероятно потрясающее, потому что именно от такого ты меня и оторвал. Он поднимает голову и улыбается, видя, как уши Курта краснеют. – Это будет чем-то невероятно потрясающим, как только ты выйдешь на улицу, – отвечают ему, и Блейн слышит на фоне шум, идентичный шуму за окном, и, черт возьми, серьезно?.. – Прости, – он виновато смотрит на Хаммела, убирая телефон в карман и делая шаг в сторону вешалки со своим пальто. – Я надеюсь, что это ненадолго, но ничего не могу обещать. – Смеешься? Иди и… наслаждайся, – Курт машет руками и ободряюще улыбается, и, честное слово. Блейн бы пялился на него вечность.

***

– Не понимаю, почему ты отказываешься войти. После всех тех тирад в духе «когда-ты-уже-познакомишь-меня-с-этим-Куртом»… – Когда-нибудь эта историческая встреча обязательно состоится, но не сегодня. Это твой день, чувак, так что не обламывай сценарий. Блейн качает головой, но улыбается, отпивая кофе из заботливо принесенного Сэмом фирменного стаканчика. Ему все еще кажется невыносимо забавным слышать подобные словечки от человека, одни ботинки которого обошлись бы Блейну в несколько зарплат, но тем не менее они вписываются в образ Эванса весьма органично. Они неторопливо бредут по пятой авеню – насколько это вообще возможно в разгар рабочего дня в центре Нью-Йорка – пытаясь не слишком удаляться от «Паваротти», потому что ланч подходит к концу, да и Сэм припарковался где-то недалеко от входа. – Я рад тебя видеть, – искренне произносит Блейн, грея руки о напиток, – и кофе замечательный, так что спасибо. – Ты же не думаешь, что это – мой тебе подарок? – фыркает Эванс, а затем лезет во внутренний карман пальто. – Ты меня недооцениваешь… – Не нужно было, – бормочет Блейн, хотя это и не имеет никакого смысла. Он с благодарностью принимает конверт – крафтовый, мать его, это какой-то заговор, не иначе – а затем достает оттуда какой-то сертификат, и у него уходит примерно полминуты на то, чтобы разобраться в витиеватом почерке, а затем… – «Курсы оригами»? Ты серьезно? – он останавливается посреди улицы и начинает хохотать так, что на глазах выступают слезы. Сэм пожимает плечами и криво улыбается, поправляя солнцезащитные очки. – Можешь передарить Оливии, я не обижусь. – Вот еще, – Блейн качает головой и прячет конверт в карман собственного пальто, продолжая отсмеиваться. Честное слово, этот подарок настолько в духе Сэма, что это просто… невыносимо. Они разворачиваются и начинают обратный путь к магазину. Эванс изредка бросает на него заинтересованные взгляды, а затем вздыхает – глубоко и расслабленно. – Я вижу, у тебя хорошее настроение. – Нонсенс, – повторяет Блейн и усмехается, – но да. И не без твоего участия. Сэм приподнимает очки на лоб и лукаво щурится. – Думаю, основная причина все же в том, от чего я тебя так бессовестно оторвал. Андерсон даже не чувствует смущения. Он лишь ребячески показывает Эвансу язык и снова отпивает кофе, погружаясь в свои мысли и мягко улыбаясь. Сэм тоже улыбается, глядя на Блейна. Они почти доходят до «Паваротти», когда он задумчиво произносит: – Возможно, мне стоило взять парный сертификат… – Заткнись.

***

Остаток рабочего дня проходит в легком тумане привычной магазинной суеты, разбавляемой редкими звонками. От Пакермана и Рейчел, каждый из которых долго извиняется за то, что не смог вырваться и прийти поздравить лично, от пары коллег со старой работы Блейна и даже – самое удивительное за целые сутки – от Эллиота, который, особо не распинаясь, желает ему поберечь здоровье и не сметь больше обижать Курта, а также отказывается объяснять, откуда он достал его номер. Когда на город, наконец, опускаются сумерки, и Андерсон, и Хаммел чувствуют себя выжатыми, но довольными, и, закрывая магазин, они какое-то время толкаются у входа на улице, не желая прощаться. – Может, хочешь зайти в гости? – неожиданно даже для самого себя предлагает Блейн, и Курт – ну, Курт не отказывается. Они едут в душном метро, оставляя свой личный транспорт у «Паваротти», и Андерсон думает, что Оливия будет рада увидеть Хаммела вот так, без предупреждения, пусть даже и на пару минут перед тем, как лечь спать. Но он не учитывает того, что Куинн, по всей видимости, обладает какими-то пугающими экстрасенсорными способностями и по совместительству склонностью к сводничеству, потому что в пустой квартире их ждет записка с текстом о том, что Оливия проведет эту ночь у Фабрей, а также лаконичное «веселитесь» и – разумеется – бутылка виски. И они веселятся. Или, по крайней мере, пытаются. Потому что чем пьянее они становятся, тем чаще разговор сворачивает в опасное русло воспоминаний – и в такие моменты как никогда остро ощущается недосказанность между ними. Блейн чувствует, что готов поделиться частью своего прошлого с Куртом, но ему невыносимо страшно, а еще он так безумно устал и так не уверен в правильно и уместности всего этого, что продолжает оттягивать момент. Он видит, что сам Курт находится в таком же положении, и это несколько стопорит процесс, но, в конце концов, этот вечер кажется слишком светлым, теплым и уютным для того, чтобы погружаться в омут боли и погружать туда кого-то еще. Поэтому они обсуждают книги, музыку, детский центр, магазин и изредка забредают в те участки памяти, которые не омрачены отголосками переломных событий. – Врешь, – смеется Курт, и Блейн яростно качает головой, едва не проливая виски. – Клянусь! Я зализывал волосы так, что они напоминали чертов шлем, а в первые пару лет университетской жизни постоянно – каждый день, честное слово – носил бабочки и цветные брюки. Хаммел смотрит на него, широко раскрыв глаза, а затем снова начинает хохотать, откидывая голову назад и упираясь затылком в кухонный шкафчик. Потому что они сидят на полу. Как нормальные уставшие взрослые люди. Блейн смеется тоже, прослеживая взглядом линию челюсти Курта, и у него отчего-то пересыхает во рту. Он сглатывает, ощущая нечто темное и тяжелое, зарождающееся в желудке, и крепче цепляется за стакан, пытаясь отрезвить собственный разум. – Ну, ты хотя бы не носил женские свитера, – Хаммел салютует ему бокалом и допивает остатки жидкости, немного морщась. – С… серьезно? – Серьезнее некуда, – Курт морщится снова – на этот раз от воспоминаний, – боже… это, конечно, был важный этап становления меня как личности, но сейчас… ну, в общем, не лучшие мои образы. Андерсон смеется, делая очередной глоток. Он пытается представить Курта в каком-нибудь бежевом кашемировом свитере с рисунком женского силуэта, натянутом поверх белоснежной рубашки, и задыхается в новом приступе смеха. Бутылка почти опустела, в его ушах уже звенит от выпитого, а перед глазами мелькают цветные искры, которые превращаются в самые настоящие фейерверки, когда Курт случайно задевает его руку своей, поворачиваясь: – Кстати, почему мы поехали на метро? Блейн на мгновение задумывается и пожимает плечами. – Ну, ты, вроде, не фанат машин, я и подумал… – Да, это… – взгляд Хаммела на секунду стекленеет, но он быстро справляется с собой, мотая головой, так, что Андерсон не успевает зацепиться за это, – в прошлом, я думаю. Точнее… я работаю над этим. У меня почти не случаются приступы паники, когда я сажусь в такси, так что… Он снова смеется – на этот раз как-то неуверенно – и Блейн… Блейн просто покорен. Он даже не знает, чем именно – его силой воли, отношению к собственным проблемам или легкостью, с которой он о них говорит, несмотря на заплетающийся язык и прочие неважные, но отвлекающие факторы. Он думает, что, скорее всего, просто Куртом. – Даже если бы я знал – предпочел бы лишний раз тебя не волновать. Тем более, впереди выходные, и что может быть лучше субботней прогулки в общественном транспорте к центру Нью-Йорка? Курт улыбается и смотрит на него с каким-то неверием, странно граничащим с восхищением. Блейн уверен, что сам смотрит на него как-то похоже. – Ты невозможный, ты в курсе? – хихикает он, и теперь Андерсон салютует ему своим стаканом перед тем, как опустошить его. – Куинн говорила мне. Не уверен, что она имела в виду что-то хорошее, но… Они снова смеются, их зрительный контакт затягивается, и воздух начинает накаляться от напряжения – будоражащего, вибрирующего, зудящего на губах. Курт осоловело моргает и шатко поднимается на ноги, прочищая горло. – Думаю, мне нужно на время удалиться в дамскую комнату. Блейн поднимается следом, едва не падая и в последний момент удерживаясь за край стола. – Давай провожу… – Я здесь не в первый раз, Блейн, – Хаммел смеется, выходя в коридор. Андерсон смеется в ответ, хлопая себя ладонью по лбу, а затем разворачивается и врезается бедром в угол все того же чертового стола. Он с шипением потирает ушибленное место, глядя на то, как его сумка падает на столешницу, и из нее выскальзывает подаренный утром Куртом сверток. Блейн вдруг весь подбирается и будто даже немного трезвеет. Он аккуратно берет его в руки и менее аккуратно срывает оберточную бумагу, чувствуя, как любопытство щекочет его внутренности. Внутри упаковки оказывается рамка для фото, подписанная на обороте как «Б. и О. от К.». Андерсон хмурится и переворачивает ее, глядя на застекленное изображение. Этому фото несколько месяцев – Блейн определяет это по длине собственных волос, которые достают едва ли не до середины его шеи. У него под глазами отвратительные черные круги, и, кажется, это один из дней темного времени – до последнего Рождества. На фото он и Оливия, склонившиеся над столом перед какой-то головоломкой, но не обращающие на нее в этот миг никакого внимания. Лицо Блейна, измученное, осунувшееся и серое, тем не менее, светится, потому что он разыгрывает какую-то странную пантомиму, сосредоточенно изображая что-то всем своим телом. Оливия смотрит прямо на него, ее глаза горят, и она смеется – Блейн может поклясться, что слышит этот смех, просто глядя на фото. Оно не самого лучшего качества, и сделано, скорее всего, на телефон, но оно прекрасно – целиком и полностью. Блейн не смеет пошевелиться. Он не смеет вздохнуть. Он думает о том, сколько еще подобных фото хранится в телефоне Курта, и сколько подобных фото с Куртом хранится в его собственном телефоне. Ему физически больно, потому что его грудная клетка почти трещит по швам от переполняющих его эмоций, и он резко оборачивается, опуская рамку на стол, когда слышит оборвавшиеся шаги. – А… о, черт, я надеялся, ты посмотришь, когда я уйду, – Курт неловко переминается с ноги на ногу, почему-то не решаясь подойти ближе, и потирает шею. – Я знаю, качество оставляет желать лучшего, но это… Блейн не дослушивает. Он резко движется вперед, от чего оберточная бумага с тихим шелестом падает на пол, и, не давая себе времени на то, чтобы передумать, мягко обхватывает лицо Курта ладонями, соединяя их губы. Курт в его руках замирает, но лишь на какое-то мучительно долгое мгновение, а затем беззвучно выдыхает и отвечает на поцелуй, втягивая нижнюю губу Блейна, и у того просто рвет крышу. Он обводит ладонями широкие плечи, лопатки, спину, останавливаясь на пояснице и притягивая его ближе, чувствуя, как пальцы одной руки Хаммела ложатся на его шею и невесомо оглаживают линию челюсти, а другой – зарываются в непослушные кудри на загривке. Андерсон дышит рвано и сбивчиво, ощущая своей грудью так же судорожно вздымающуюся грудь Курта, и углубляет поцелуй. Курт горячий и немножко горький из-за привкуса виски, но в то же время сладкий, с мягкими губами и такими сильными, отчаянно цепляющимися за его плечи руками. Курт – это плавные переходы и контрасты, это идеальный баланс и постоянная борьба противоположностей. Блейн думает, что это ни на что не похоже. Он думает, что Курт совершенно особенный. В какой-то момент им все-таки приходится оторваться друг от друга – они слишком пьяны, чтобы целоваться вдумчиво, поэтому воздух заканчивается катастрофически быстро – и первое, что видит Блейн, открыв глаза – глаза Курта. Он видит расширившиеся зрачки, и сейчас они кажутся одинаковыми, и это так необычно, так обычно для необычного Курта, что Блейн задыхается. Но потом он заглядывает чуть глубже; он заглядывает в глаза и видит там ужас. А потом замечает, как Хаммела потряхивает. – Что… – пытается начать он, потому что его внезапно самого охватывает паника от того, что он поспешил, сделал что-то не так или неправильно все понял. Но когда он пытается отодвинуться еще хоть на дюйм, Курт внезапно цепляется за его рубашку, не позволяя увеличить разделяющее их расстояние. Его взгляд мечется по лицу Блейна, по пространству кухни, то и дело останавливаясь где-то в районе раковины – и тогда Блейн понимает. Он вспоминает и на корню душит неуместный сейчас приступ вины, потому что – конечно, он такой идиот, они ведь снова на кухне, как и в прошлый раз, когда все закончилось тем, что он почти потерял Курта, и это было настолько невыносимо, что… – Прости, – шепчет он, впечатывая слово в порозовевшую кожу на скуле, – прости меня, – и под подбородком, – прости, – и в точке, где бьется пульс, – прости, прости, прости… Он перемежает слова с быстрыми прикосновениями, минуя губы, потому что ему кажется, что, если они начнут целоваться снова – он не сможет остановиться, но сейчас у него есть задача поважнее. Он пытается вытравить этот ужас из голубых глаз с дрожащими зрачками и медленно пятится к выходу из кухни в сторону спальни. Хаммел в его руках буквально распадается, превращаясь в едва переставляющее ноги воплощение дрожащего сладостного нетерпения. Он пытается заполнить паузы между поцелуями Блейна собственными поцелуями, попадая то в кончик носа, то в висок, то в глаз – последнее заставляет Андерсона рассмеяться, и Курт смеется тоже, и так, смеясь, они падают на кровать, и у Курта вдруг перехватывает дыхание, когда он оказывается прижатым упавшим сверху Блейном. Его кожа такая горячая, такая непривычно горячая, и Андерсон не может перестать касаться. Он проводит носом по тонкой шее, обхватывая губами мочку уха и невесомо касаясь ее языком, отчего с губ Курта срывается хриплый выдох. Блейн выцеловывает линию его челюсти, доходит да подбородка, на миг отстраняется, чтобы посмотреть – и Курт под ним такой распаленный, такой разрушенный, разбитый и жаждущий, что Андерсон почти рычит, целуя его глубоко и со всем скопившимся за долгое время предвкушения желанием. Курт стонет в поцелуй и выгибается в спине, цепляясь за его плечи. Он обхватывает его бедра ногами, а затем делает едва уловимое усилие – и вот уже Блейн прижат к матрасу, а Курт плавным сильным движением соединяет их бедра, совершает круговое движение, и они оба замирают, стонут в губы друг друга, переплетают пальцы и дрожат от напряжения, наслаждения и неверия в происходящее. Их движения слишком неаккуратны и беспорядочны, на них все еще вся та же одежда, в которой они вошли в комнату, и Блейн готов плакать от необходимости обнажить еще хотя бы дюйм этой манящей горячей кожи. Он сжимает талию Хаммела, опускает ладони ниже, и Курт задыхается, и Блейн задыхается тоже, и всего этого много, так много, что… – Блейн, – сипит Хаммел, когда Андерсон припадает к вене на его шее, не находя в себе сил оторваться, – Блейн, я… Блейн, подожди… остановись. До Андерсона не сразу доходит смысл сказанных слов, но даже когда доходит, его тело отчаянно сопротивляется, отказываясь терять контакт с таким мягким податливым телом Курта. Блейн невольно тянется вперед, когда Хаммел садится на его бедрах, но тот упирается в его грудь, заставляя упасть обратно, и низко опускает голову, пытаясь восстановить сбившееся ко всем чертям дыхание. – В чем… в чем дело? – шепотом спрашивает Андерсон, смаргивая пелену граничащего с похотью желания, в которой пьяным калейдоскопом пляшут пестрые искры. Курт качает головой, не разгибаясь, и Блейн глубоко дышит, неосознанно поглаживая Хаммела по спине. В его груди беспокойство постепенно вытесняет все остальное, но прежде, чем он успевает что-то понять или предпринять, Курт, не поднимая головы, выдавливает: – Я не могу. Блейн не знает, что ответить на это. Он сглатывает горькое разочарование и кивает, хотя в темноте комнаты и в том положении, которое они приняли, это остается незамеченным. – Я понимаю. Это нормально, если ты не хочешь, и… – Ты не понимаешь, – Курт почти скулит, и в его голосе вдруг столько боли, что Андерсон замолкает и почти перестает дышать. – Ты ничего не понимаешь, черт, я… я так этого хочу… Он опускает лицо на собственные сложенные на груди Блейна руки, и их тела снова соприкасаются почти полностью. Андерсон закусывает губу, чтоб не взвыть, потому что его возбуждение настолько болезненное и настолько взаимное, что он не знает, куда себя деть. – Я не понимаю, – то ли соглашается, то ли констатирует он, проводя ладонью по широким подрагивающим плечам. Только тогда он и замечает, что они подрагивают, и тогда внутри него что-то обрывается. А когда Курт поднимает на него глаза – покрасневшие глаза со стоящими в них слезами – Блейн готов провалиться сквозь землю от стыда и бессилия. – Я не могу, – повторяет Курт, но говорит он это на удивление ровным голосом. Он больше не дрожит и кажется почти спокойным, что совсем не вяжется с его глазами и, в общем-то, всем остальным. – Почему? – спрашивает Андерсон, но не затем, чтобы развеять какие-то его сомнения. Ему на самом деле важно знать, потому что… – Потому что это неправильно, – Хаммел почти усмехается, но его губы дрожат, и он бросает взгляд на прикроватную тумбочку, с которой на него смотрят улыбающиеся на фото Блейн и Лео. – Потому что ты… потому что я не знаю, что случилось с тобой, и как ты это переживаешь, но я чувствую, что ты не готов. Сейчас не готов. – Но… – Потому что это не лучшее время. Мы пьяны, и в прошлый раз все было… господи, я не переживу повторения прошлого раза, пожалуйста, не нужно. – Курт, я… – Потому что я люблю тебя, – Хаммел говорит это просто, не повышая голоса, словно это какая-то до одури очевидная вещь, а сердце Блейна в этот момент буквально пропускает удар, – и это должно случиться не так. Он явно не ждет от него ответного признания, но Андерсон не может оставить все так – его распирает от чего-то всепоглощающего, чего-то, что он и не надеялся почувствовать после всего пережитого, чего-то настолько знакомого и настолько нового, чего-то, что он пока не в силах осознать и принять, поэтому он сплетает их пальцы и жарко шепчет: – Ты спасаешь меня, Курт. Несколько долгих мгновений Хаммел смотрит на него, распахнув глаза, а затем вдруг улыбается – по-настоящему, хоть и с долей необъяснимой грусти. – Не человек спасает человека, Блейн, – Курт говорит это еле слышно, но Блейн понимает, словно эти слова идут откуда-то изнутри него самого. – Ты сам. Только ты сам. Он не провожает его до двери, потому что это кажется лишним. Но напряжения между ними не появляется тоже. Все просто заканчивается, и Андерсон еще долго смотрит в пространство, считая звезды перед глазами, пока они не растворяются в бликующих на потолке лучах рассветного солнца.

***

Что-то не складывается. Что-то в его голове не встает на свое место, и Блейн отчаянно пытается понять, что, но мысль ускользает от него, как чертов золотой снитч, и он изматывает себя в бесконечных безуспешных попытках понять, что именно. – Просто ты влюблен, – говорит Куинн, и ее маленькая улыбка освещает пространство гостиной, несмотря на вливающиеся сквозь окна сумерки. Андерсон замирает с чайной ложкой, не донесенной до кружки, и открывает рот, но слова не идут. – Только не вздумай спорить, – тихо фыркает Фабрей, заправляя прядь волос за ухо и делая глоток чая. – Я и не думал, – Блейн продолжает размешивать сахар и внезапно замирает снова, глядя прямо перед собой. – Просто я никогда раньше не влюблялся. Он не замечает растерянного взгляда Куинн и запинается на вздохе, потому что осознание внезапно ударяется его с такой силой, что он теряется, и вместе с тем все вдруг становится на свои места. – Я люблю Лео. Я любил его всегда, но я… никогда не влюблялся в него. Он просто… он – вся моя жизнь. Он был со мной, сколько я себя помню, с того времени, когда я еще не знал, что такое любовь. А когда узнал – понял, что люблю Лео. – И все? – голос Куинн напоминает шепот, и Блейн пожимает плечами, слабо улыбаясь. – И все. Разве я мог его не любить? Он был всем в моей жизни. Моим первым другом, моим лучшим другом, моим единственным самым близким человеком, моим убежищем и моим домом. Он и был моей жизнью. Руки Блейна начинают трястись, потому что картинка в его голове вдруг становится такой четкой, и он просто не понимает, как не видел этого раньше. – Но сейчас… – Фабрей пытается подбирать слова с особой осторожностью и то и дело хмурится, закусывая губу, – сейчас твоя жизнь… это что-то другое. Андерсон качает головой. Затем кивает. И снова качает головой. – Лео всегда будет в моей жизни. Но есть и другие. Оливия, и ты, и Пакерман, и… Курт. – Но ты любишь Оливию. И нас с Ноа. Блейн медленно кивает, и его руки начинают дрожать сильнее. – Вы – моя семья. Каждый – в той или иной степени. Вы со мной так долго, что я не представляю себя без вас. Но Курт… Он отставляет кружку с чаем, потому что он начинает выплескиваться, и зажимает ладони между коленями, судорожно вздыхая. Куинн отставляет свою кружку тоже, а затем придвигается ближе и обнимает его за плечи. – Ты никогда не влюблялся, – повторяет она его же слова и понимает – теперь понимает. Андерсон поднимает на нее глаза, наполненные болью и паникой. – Это так… страшно, – он кусает губы и трясет головой, – я не знаю, что делать, Куинн… Фабрей проводит ладонью по его волосам, распутывая кудряшки на макушке, и мягко прижимается губами к виску. Она пытается представить, каково это – впервые чувствовать нечто столь мощное, удивительное и необъяснимое по своей силе в таком возрасте – и не может. – Ты справишься, – шепчет она и действительно верит в это. – Ты самый сильный человек, которого я знаю. И Блейн смеется – тихо, разбито и устало, потому что это беспросветная ложь, но он не хочет спорить с Куинн. Он обнимает ее в ответ и благодарно целует в волосы, прикрывая глаза и вдыхая такой знакомый запах яблочного шампуня. Он справится и с этим. С такими людьми рядом он чувствует, что может справиться с чем угодно.