Avalanches

– Вы должны вспомнить день, с которого все началось. Вернуться в самое начало. Этот парень – мужчина – Курт – действительно странный. А может, так только кажется на фоне маниакальной прилипчивости Чендлера. В любом случае, он здоровается – и за целый день не произносит ни слова, адресованного Андерсону. Переставляет диски, вежливо подсказывает что-то особо потерянным или сомневающимся покупателям, иногда удаляется в подсобку – и больше ничего. Разве что… Он смотрит, когда думает, что Блейн этого не замечает. Тот, разумеется, замечает. Буквально чувствует затылком взгляд, направленный на него, но, обернувшись, находит Курта занятым какими-то бумагами, товаром или разговорами. Блейн не может его винить – в конце концов, он ведь тоже смотрит. Он поджимает губы. Это пока непохоже на любопытство, но… в этих затемненных очках и натянутых до костяшек пальцев рукавах толстовки явно что-то есть. Блейн убеждает себя в том, что ему неинтересно. Но сам факт того, что ему приходится себя убеждать, делает всю ситуацию еще более странной. – Пройдите дальше. Туда, где все перестало казаться прежним. Туда, откуда все начало меняться. – Нет! Ты не понимаешь! Когда заливаешь шоколадные хлопья молоком, оно тоже становится шоколадным! А кукурузные превращаются в какую-то пережеванную кашу. Оливия морщится и скрещивает руки на груди. Она смотрит прямо на Блейна, и тот в растерянности не может подобрать слов. У Курта от волнения, кажется, кишки завязываются в узел, и он сжимает кулаки под столом так, что ногти впиваются в кожу ладоней. – Зато… – Андерсон откашливается, по-прежнему выглядя шокированным, и осторожно пододвигается вправо, ближе к дочери. – Зато ты можешь залить их соком… – А шоколадный сок – та еще гадость, – подтверждает Курт, качая головой. Оливия смотрит на него как на предателя и отворачивается. Не так: она поворачивается к Блейну. Тот даже вздрагивает, будто не может поверить своим глазам, и у Хаммела перехватывает дыхание. – Зато, если молоко вдруг заканчивается, шоколадные можно просто жевать. Выходит, конечно, не так вкусно, но уж точно получше, чем эта кукурузная гадость… Курт напрягается, потому что ему кажется, что что-то идет не так. В смысле – он и мечтать не мог о том, чтобы снова увидеть Оливию после того, как она вернулась из детского центра домой, но потом Блейн просто дал ему этот шанс, и теперь они сидят здесь втроем, и его сердце перестает судорожно сжиматься от тоски по этой маленькой солнечной девочке, не сломленной случившейся с ней бедой, но вместо того, чтобы наслаждаться вечером, она спорит с Андерсоном, отчаянно доказывая свою правоту, хмурится и размахивает руками, и… – …из шоколадных хлопьев в форме букв намного интереснее выкладывать слова, чем из кукурузных. Они же сливаются с молоком! Ничего не видно… Хаммел кусает губы и улыбается, решая не вставлять комментарий про существование цветных кукурузных хлопьев. Он переводит взгляд с отложенных на стол очков на Блейна, потому что ему кажется, что тот смотрит на него – и он действительно смотрит. Пораженно и как будто даже немного благодарно. Улыбка Курта становится шире. И перед тем, как голос внутри него напоминает о том, что его зрачки пугают людей, когда он так пялится, перед тем, как он опускает лицо, он замечает, как Блейн неуверенно и едва заметно улыбается ему в ответ. – Дальше. Еще дальше. К моменту, который вы бы назвали критическим. Это какое-то наваждение. Курт смеется, показывая на одну особо удачную, по его мнению, иллюстрацию в книге «Ускоренный курс F**k It». Мужчина на ней держит две наполненные кружки, глядя на свернувшуюся в террариуме змею. На соседней странице подпись: «Скажи F**k It и угости чаем кого-нибудь, кого просто терпеть не можешь». – Этот парень – Джон Паркин – знаешь, у него явно хорошее чувство юмора, – говорит Хаммел и смеется снова. Блейн не находит это таким уж уморительным, но его ступор вызван даже не этим. Желтоватый свет ламп дарит волосам Курта рыжеватый оттенок и очерчивает скулы, делая их острыми, выразительными. Это случается уже не в первый раз; это какой-то личный мазохистский триггер Андерсона – эти скулы, эти волосы, даже этот смех… Все напоминает ему о том, кого он в контексте происходящего боится назвать по имени даже в своей голове. Блейн ненавидит себя за это. – Все в порядке? – Курт отрывается от перелистывания страниц и смотрит на Блейна с беспокойством. С беспокойством в его кажущихся приглушенно-серыми глазах. Блейн ненавидит себя за это. – Мне нравится эта, – говорит он, останавливая Хаммела на случайной странице просто чтобы отвлечь внимание. Человечек на иллюстрации радостно улыбается и машет руками. Рядом с ним – лаконичное «прекрасно!», а ниже его пояса – такое же лаконичное обнаженное достоинство. На соседней странице – «Скажи F**k it и прими все именно таким, какое оно есть». Курт поджимает губы, и на его щеке расцветает ямочка. Та самая ямочка. Блейн ненавидит себя за то, как сильно ему хочется коснуться ее кончиками пальцев. – Это только ваше сознание. Обойдите его. Преодолейте его. Двигайтесь к моменту, который действительно стал переломным. Курт вываливается из квартиры Андерсона, спотыкаясь в расшнурованных ботинках почти на каждой ступеньке. Он не задумывается о том, чтобы вызвать лифт, он не задумывается вообще; он несется вниз с такой же скоростью, с которой падает во мраке собственной черепной коробки. Дурацкое, дурацкое клише, но его губы все еще горят от этого поцелуя, от этого касания, которое он почти не запомнил – так, словно их натерли наждачкой, если бы это было чем-то приятным. Он не помнит, не помнит, не помнит эти мгновения, но, может, оно и к лучшему, потому что он помнит оцепенение на лице Андерсона, когда их прерывают Куинн и Оливия. Он помнит узнавание – неузнавание – в его глазах, сменяющееся ужасом, помнит сожаление и вину, помнит… Он говорит себе дышать медленнее, потому что упасть в обморок из-за гипервентиляции легких у парадной Блейна – не лучшая идея. Он помнит кружку. Эту синюю кружку с золотым «no money – no honey». Он догадался – по тому, что произошло, по тому, насколько он успел изучить Блейна, он догадался. Он сделал ему больно. Он сделал ему больно. Он сделал ему больно. Он сделал ему больно. Если бы он только знал… В его кармане вибрирует телефон, и он игнорирует это до последнего, пока вибрация не проникает в его тело, не заставляет каждую кость мелкой дрожью тревожить соседнюю, не заставляет его самого трястись, целиком, с головы до пят – и тогда он достает его, чтоб выключить, но видит на дисплее имя Рейчел. Рейчел. Он не может поступить с ней так. После всего – просто не имеет права. Его руки не слушаются, и он роняет телефон прямо себе под ноги, замирая. Он смотрит на свои пальцы – уродливые узловатые скрюченные судорогой пальцы – и ощущает, как в грудной клетке становится тесно от подступающей истерики. Ему нужно выйти. Выйти из своей головы, из своего тела, выйти, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не отвечать на звонки. Кольцо на его шее словно намагничивается болью, разливающейся по телу, и тянет его вниз, к земле, сквозь землю, в преисподнюю, и он готов последовать даже туда, если от этого станет легче. Он видит, как экран телефона под его ногами оживает, вновь высвечивая имя Рейчел. Он сжимает кольцо, словно извиняясь перед ним за то, что не может отправиться туда, куда оно зовет его. Словно извиняясь перед ним за то, что собирается сделать. Но сначала он собирается напиться. – Не задерживайтесь. Так будет только тяжелее. Отпустите себя, и ваша память сделает все за вас. Она выведет вас туда, где все началось по-настоящему. – Я не… не уверена, что произошло, но… – Куинн замолкает, поджимая губы. Ее пальцы смыкаются на ручках сумки крепче, она хмурится, но смотрит на Блейна с опаской, словно он не в своем уме. – Чем, скажи на милость, мы сейчас занимаемся? Андерсон отрывается от обозревания бесконечных рядов с керамическими кружками и растерянно смотрит на Фабрей. – М? – Я просто… ты, вроде как, закрываешься от меня, и я полностью тебя понимаю и не давлю, но потом ты просто звонишь мне посреди рабочего дня и тащишь в… сувенирную лавку? Блейн морщится. Со стороны звучит так, словно он использует Куинн, но дело не в этом – совсем не в этом. – Я расскажу тебе, обещаю. Расскажу, как только пойму сам. Я знаю, что поступаю дерьмово, отказываясь обсуждать произошедшее, а потом выдергивая каждый раз, когда ты мне нужна, но я пока не… Она останавливает его, мягко опуская руку на плечо. Смотрит снизу-вверх – устало и спокойно. – Я понимаю, Блейн. И я не тороплю тебя. Мне просто… искренне интересно, какого черта тут происходит. Она смеется, снова оглядывая башни, пирамиды, горы кружек. Блейн неловко потирает шею и хмыкает. – Ну, скажем так: мне нужен сувенир для… близкого человека. Куинн резко поворачивается к нему, и он краснеет, но продолжает: – Для близкого человека, который, возможно, не знает, что таковым является. Но я бы хотел, чтобы он знал. Что он близкий. И важный. Его словарный запас сейчас – как атрофированная мышца. Совершенно бесполезен и причиняет один дискомфорт. Но, кажется, Фабрей его понимает. Она мягко улыбается и задумчиво глядит на одну из полок, после чего уверенно тянется за ярко-красной кружкой. – Думаю, вот эта подойдет, – она поворачивает ее, демонстрируя кричащее «это МОЯ кружка». – Весьма ненавязчиво. Блейн смеется и смущенно потирает переносицу. – Вы на верном пути – теперь вы на верном пути. Продолжайте идти на свет. Всего так много. Слишком много для Курта. С тех пор, как он вернулся из Лаймы, все переменилось. Все стало ощущаться… острее. Словно боль была одним из его органов чувств, и, простившись с ней, он буквально оцепенел от интенсивности всего, что его окружает. В тот день, когда уходит Адам, в день, когда Блейн почти целует его, когда он смотрит на него с немой надеждой и обещанием, Курт находит себя на собственной кухне испепеляемым требовательным взглядом Рейчел. – Либо ты говоришь мне, почему похож на человека, которому сказали, что он проспал сто лет, и все его родственники и знакомые давно умерли, либо я открываю собственное расследование. Хаммел фыркает, отвлекаясь от созерцания примитивного узора столешницы, и закатывает глаза. – У тебя очень богатая фантазия, знаешь? – Знаю. А ты знаешь, что я не шучу. Я докопаюсь до причины, и первый источник информации, с которого я начну – Блейн. Курт давиться чаем и начинает кашлять, и Берри внезапно сбрасывает маску Мисс Невозмутимости, обегая стол и хлопая его по спине. Однако, когда он приходит в себя, она торжествующе поднимает руки в воздух и улыбается. – Я знала! – Отвали, – Хаммел смотрит на нее исподлобья, но и его губы против воли начинают растягиваться в улыбке, из-за чего Рейчел едва не взвизгивает. – Что произошло? Это же что-то хорошее? Это явно что-то хорошее, раз ты выглядишь именно так, как выглядишь… Он знает, что она не остановится и не отстанет от него. Откровенно говоря, он и не пытается сопротивляться. Возможно – но в этом он себе не признаётся – он на самом деле хочет с ней поделиться. – Неважно, что произошло. Важно то, что я чувствую. Выражение лица Берри смягчается, но Курт не останавливается. Он ощущает прилив смелости и продолжает, пока может: – Это словно… я не могу от него оторваться. Я не хочу от него отрываться. Я хочу изолировать его ото всех, закрыть в комнате, доступ к которой буду иметь только я, хочу наслаждаться им и изучать его, но одновременно с этим хочу кричать миру о том, как он прекрасен, и о том, что мир должен полюбить его так же, как это делаю… Он замолкает и понимает, что заливается краской. Качает головой и жмурится. – Я хочу, чтобы он был счастлив. Хочу сделать его счастливым – самым счастливым – и продолжать делать так долго, как только он мне позволит. Хочу, чтобы с него начинался и заканчивался каждый мой день. Хочу иметь возможность держать его за руку и целовать тогда, когда мне этого захочется. Хочу, чтобы ему хотелось тоже. Его отражение в поверхности чая кажется отчаявшимся и потерянным. Что, в общем-то, не далеко от истины. – Насколько по шкале от одного до кавера Канье Уэста на Богемскую Рапсодию я жалок? Рейчел смеется, а затем аккуратно опускает руку на его плечо. Он оборачивается и видит в выражении ее лица это – понимание, смирение, солидарность. – Думаю, настолько же, насколько и я, – тихо говорит она, и Хаммел улыбается. По крайней мере, в этом он не одинок. – Осталось немного. Вы почти у цели. Курт сказал, что любит его. Курт сказал, что любит его. Курт любит его. Курт. Любит. Его. Блейн шипит и отскакивает, едва не роняя чайник. Он медленно выдыхает сквозь зубы и отставляет его на кухонную тумбу, обхватывая ошпаренный палец у основания. – Пап, – Оливия замирает с недонесенной до рта ложкой, в которой плавают ее излюбленные шоколадные хлопья. – Все хорошо? – Да, милая, я просто обжегся, – он трясет поврежденной кистью в воздухе и тихо смеется. Должно быть, выглядит странно, потому что Оливия начинает хмуриться сильнее. Андерсон воздевает указательный палец здоровой руки вверх и делает самое многозначительное лицо, на которое только способен. – Вот почему так важно всегда следовать технике безопасности. – И не пользоваться чайником? Он снова смеется, глядя на скептическое выражение лица дочери. Его переполняет легкость, она покалывает на кончиках его пальцев – даже на том, что пострадал, и это так глупо. Он такой глупый. – И не думать о важных, но отвлекающих вещах, пока работаешь с кипятком и другими опасными для здоровья веществами. А теперь – прошу меня извинить. Блейн шутливо откланивается, и Оливия качает головой, но улыбается. Андерсон спешит в ванную и подставляет ладонь под струю холодной воды. На кухне, конечно, тоже есть раковина. Но если от важных, но отвлекающих мыслей никуда не деться, можно попытаться совладать с ними в уединении. Ошпаренный палец пульсирует от контакта с ледяными каплями, пока не начинает неметь. Его ладонь бледнеет и контрастирует с краями ожога, но это ерунда – он знает, скоро все пройдет. Это ерунда. Главное – то, что Курт любит его. Блейн невольно поднимает взгляд и смотрит на свое отражение – растрепанное, ошалелое, с горящими глазами и алеющими щеками. – Курт любит тебя, – шепчет он ему с неверием и восхищением. Отражение счастливо улыбается ему в ответ. – Свет становится ярче. Продолжайте идти. Курт знал, что открыться Блейну необходимо, знал, что это важнейший шаг на пути к их будущему – будущему, которое больше не кажется эфемерным и призрачным. Он знал, что пересилить себя и впервые рассказать вслух все от начала до конца единственному человеку, которого он хочет впустить внутрь, так же жизненно важно, как и услышать, понять и принять его историю. Но он и представить не мог, насколько все станет легче после. Слушать. Говорить. Смотреть. Задерживать взгляд. Касаться. Просто быть рядом. Любить. «Через тернии к звездам». Теперь он понимает эту фразу по-своему. После того, как он решает остаться у Блейна в ночь на понедельник, после того, как он рассыпается в его объятиях под плач скрипки, провожающей Патрика Суэйзи в потусторонний свет, он спит, свернувшись в клубок, на диване в гостиной, и во сне Блейн мягко целует его в висок, едва касаясь волос. Он просыпается ранним утром для того, чтобы успеть заехать домой перед работой, и всю поездку на велосипеде пытается совладать со своей слишком широкой улыбкой. Думать. Дышать. Ощущать. Все становится легче. Когда позже он заходит в магазин, Блейн уже там. Он вскидывает голову на звон дверного колокольчика и улыбается ему – мягко, почти интимно. – Привет, – тихо говорит Курт, и Андерсон отвечает ему одними губами. Понимать друг друга. Чувствовать друг друга. Быть друг с другом. Все становится легче. – Вы на финишной прямой. Сохраняйте курс. Скоро все закончится. – Знаешь, после того свидания на прошлой неделе это было вовсе необязательно. Блейн цокает языком и как можно незаметнее сжимает его пальцы. Он не хочет выставлять на показ то, что пока ощущается так остро и ново. Как свежая рана, если бы это было чем-то приятным. Он почти уверен, что Курт разделяет его чувства. По крайней мере, его прикосновения так же мимолетны и сокрыты от чужих глаз, но взгляды… Кажется, в них намного больше, чем может выдержать одно человеческое сердце – или, как минимум, одно конкретное сердце Блейна. – Это вечеринка в честь твоего дня рождения, и будет крайне невесело, если именинник заставит гостей любоваться своим кислым выражением лица. – Эй! Оно не кислое! Просто… я не привык к такому. В смысле, к тому, что кто-то устраивает такое ради меня. Он осматривает гостиную Блейна, который заманил его домой под предлогом «помочь Оливии подготовиться к контрольной по алгебре», и невольно улыбается. Здесь, по словам хозяина, все, кто ему дорог. Собственно, по составу гостей эта вечеринка едва ли отличается от дня рождения Оливии. Разве что, здесь нет бывшего мужа Куинн, зато присутствует Эллиот. Андерсон поджимает губы, раздумывая, а затем все же берет его за руку. На них все равно никто не смотрит, зато Хаммел от этого жеста заметно расслабляется и вздыхает свободнее. – Ну, что я могу сказать, – Блейн улыбается, когда Курт недоуменно смотрит в ответ, и беззаботно пожимает плечами, хотя внутри него все ходит ходуном и сжимается от нежности. – Привыкай. Курт закатывает глаза и отворачивается, но Блейн успевает заметить ямку на его левой щеке. – Это последний шаг. Перед вами дверь, открыв которую, вы доберетесь до цели. Не отступайте. Курт просыпается и не сразу понимает, где он. Когда его зрение вновь обретает способность фокусироваться, он обнаруживает перед собой спинку дивана. Чужого дивана. Память медленно, но верно раскладывает перед ним фотокарточки предшествующей ночи. Он кусает губы, улыбаясь, а затем пытается пошевелиться, но запутывается ногами в одеяле. Это странно. Вчера, насколько он помнил, им не хватило сил даже на то, чтобы принести нормальные подушки. Хаммел потягивается и урчит от того, как сладко ноет его тело. Как после многочасового шопинга с Рейчел, если бы это было чем-то приятным. Он улыбается снова, а затем морщится, потому что его шея затекла от сна на диванной подушке, а затем замирает, потому что вторая половина дивана пуста. Он вскакивает и на мгновение жмурится, когда перед глазами вспыхивают звезды. Глубоко вздыхает и, наконец, слышит из кухни звуки готовки и негромкое пение. Ему стыдно от того, какое облегчение он при этом испытывает. Блейн слегка пританцовывает, плавно перемещаясь от плиты к ящику со специями и обратно. Курт ничего не может с собой поделать и тихо смеется, что заставляет Андерсона обернуться и ойкнуть. – Я думал, ты еще спишь, – признается он, смущенно улыбаясь. – А я думал, ты ушел, – Курт подходит ближе и с любопытством принюхивается к содержимому сковороды. – Из собственной квартиры? Они оба усмехаются, а затем Блейн вдруг осторожно, но уверенно обнимает Хаммела со спины. Естественно, но не настойчиво. Курт расслабляется в его руках, прикрывая глаза, и в следующий момент Андерсон разворачивает его лицом к себе, и он так близко, и он явно хочет его поцеловать, и Курт упирается руками в его грудь – без особого, однако, усилия – и бормочет: – Утреннее дыхание. Блейн смотрит на него так, словно он сморозил несусветную глупость. Курт знает, что это действительно глупо, но еще он знает, что это может быть неприятно и… – Ты правда думаешь, что мне есть до этого дело? Он снова подается вперед, и на этот раз Хаммел не сопротивляется. Он, на самом деле, практически сразу перестает думать о чем бы то ни было, когда Блейн тихо вздыхает в его губы, прижимаясь ближе, и он возбужден, но и не одинок в этом. – Работа, – выдыхает Курт, запрокидывая голову, когда Андерсон опускается поцелуями от шеи до ключицы, и цепляясь за его плечи. – У меня отпуск, – бормочет тот, и его горячее дыхание провоцирует цепочку микровзрывов мурашек вдоль по позвоночнику Хаммела. – А у меня нет, – он тихо, едва слышно стонет, когда руки Блейна оглаживают его поясницу и опускаются ниже. – Чендлер в одиночку весь магазин разнесет. Андерсон останавливается и с шумным вздохом роняет голову на плечо Курта. – Знаешь, упоминание Чендлера в моменты, подобные этому, не заводит. – Знаю, – Курт смеется и прижимается губами к его щеке, уворачивась от очередного поцелуя, – а еще знаю, что мне крайне необходимо почистить зубы. – Педант, – фыркает Блейн, но отпускает его, напоследок скользнув пальцами снизу-вверх до лопаток. Он улыбается, когда Курт показывает язык, и тот стремится скрыться в ванной, только там понимая, что забыл об отсутствии зубной щетки. Он в растерянности поворачивается к раковине и видит одну новую, не распакованную, примостившуюся в специальной подставке рядом с обычной синей и детской желтой. Он невольно обнимает себя за плечи, чувствуя мурашки везде, даже где-то внутри себя, и ему хочется то ли петь, то ли плакать, но вместо этого он лишь щурится и снова кусает губы. – Ну и кто из нас теперь предусмотрителен? Щетка молчит, сверкая пластиком упаковки. Курт поднимает глаза и улыбается своему совершенно счастливому отражению в зеркале. – Мы дошли до конца. Когда я досчитаю до трех, все, что было пережито вами, уйдет на самое дно. Вы будете помнить, но так, словно это случилось во сне или с кем-то другим... – Да выхожу я, честное слово. Курт спешно оборачивает полотенце вокруг бедер и открывает ванную комнату, натыкаясь на Блейна. Тот словно зависает, путешествуя взглядом по его торсу, а затем подается вперед и целует, притягивая к себе за бедра. Хаммел закидывает руки на его плечи, но через мгновение Блейн отстраняется с разочарованным рыком. – Я опаздываю, опаздываю, так чертовски опаздываю… – он меняет их местами и закрывает дверь изнутри, выкрикивая, – завтрак на столе! Остальные звуки буквально тонут в шуме включенного душа, и Курт усмехается, возвращаясь в спальню, чтобы переодеться в домашнюю одежду перед тем, как пройти на кухню. Там уже сидит все еще облаченная в пижаму Оливия, и Хаммел проводит ладонью по ее волосам, а после ставит на стол пачку шоколадных хлопьев. – Папа будет ругаться, если увидит, что ты еще не готова. Она фыркает и взмахивает длинными волосами, откидывая их за спину. – Он сам собирается дольше меня. Хаммел смеется, потому что это чистая правда. По крайней мере, так было всегда. Потому что, когда спустя четверть часа Блейн буквально влетает на кухню уже в костюме и с развязанным галстуком-бабочкой, у них обоих отвисают челюсти. – Что? – спрашивает тот и начинает оглядывать себя на предмет пятен или не разглаженных складок. Курт приходит в себя первым. Он приближается, чтобы помочь с галстуком, и, заметив панику во взгляде, мягко прижимается своими губами к его. – Ты слишком нервничаешь из-за этого собеседования, – тихо произносит он, берясь за концы бабочки и стараясь действовать методично и плавно, чтобы успокоить своими движениями Блейна, – все пройдет просто отлично. – Думаешь? Хаммел поднимает взгляд со своих рук на лицо Андерсона, которое кажется бледнее обычного. Он знает, что тот чувствует. Он думает, что на его месте вообще сошел бы с ума. – Уверен, – абсолютно искренне говорит он, улыбаясь. Блейн улыбается в ответ – напряженно, но благодарно. – Вы так оба опоздаете, – подает голос Оливия и удаляется в свою комнату для того, чтобы переодеться. – Она, конечно, часто бывает права, но сейчас – как никогда, – Хаммел снова быстро целует его и мягко проводит руками по чуть уложенным волосам. – Дай мне пару минут, чтобы одеться. – Ты поедешь со мной? – Андерсон удивленно вскидывает брови и кладет ладони на его талию. – У тебя же выходной. – Я поеду с тобой, – подтверждает Курт, припечатывая это еще одним – последним, говорит он себе – поцелуем, и улыбается. – И я за рулем. – …вы расслабляетесь и больше не думаете о том, что причиняет вам боль. Вы живете настоящим, и воспоминания становятся лишь тихим отголоском вашего прошлого… – Ну что? Когда Блейн выходит из здания школы, на него почти налетает Курт – растрепанный, запыхавшийся, волнующийся, кажется, больше него самого. Андерсон и хотел бы выдержать драматическую паузу, но ничего не может поделать с улыбкой, в которой расползаются его губы. – Меня взяли, – говорит он и смеется, потому что до сих пор не верит в происходящее. Курт взвизгивает и тут же принимается строчить что-то в телефоне. Когда Блейн вопросительно хмурится, он ставит мобильный на блокировку. – Извини, это Оливия. Просила держать ее в курсе, и я… – он словно приходит в себя и резко движется вперед, обнимая его так крепко, что Андерсону буквально нечем дышать, – я так рад за тебя! Это просто чудесно, и я… я даже не знаю, что… как… – Я понимаю, – Блейн смеется, потому что чувствует то же самое. Смятение и восторг в чистом его проявлении. – И что дальше? Курт отстраняется, потому что телефон сигналит о новом сообщении. Он читает его, и на левой щеке расцветает такая знакомая Андерсону ямочка. Совершенно уникальная. – А дальше – парк аттракционов! – Вы отпускаете на раз… – Уверен, что не хочешь устроиться на полную ставку? – Уверен. Я слишком полюбил «Паваротти», чтобы оставить его целиком и полностью. Да и Эллиоту, заменяющему меня в те дни, когда я буду в школе, потребуются выходные на развитие своей студии звукозаписи. Они стоят у забора, ограждающего карусель, и смотрят на Оливию, седлающую единорога и радостно смеющуюся. Она машет им рукой каждый раз, проезжая мимо, и они машут ей в ответ. – Я так рад видеть ее счастливой и беззаботной, – Курт рассеянно улыбается, провожая Оливию взглядом. – В последнее время она все больше переживает из-за поступления в среднюю школу. Блейн вздыхает, беря его за руку и переплетая их пальцы. – А я просто радуюсь, что в свои двенадцать она все еще любит аттракционы. Его до сих пор подташнивает из-за пережитого утром, но он бы ни за что не признался, что это – настоящая причина, по которой он отказался от карусели. Зато он знает, что Курт остался с ним только из солидарности – он видит этого по легкому сожалению на его лице. – Эй! Вообще-то, все любят аттракционы! Оливия снова машем им, проезжая мимо. Они повторяют ее жест свободными руками, и Хаммел сильнее сжимает его ладонь. И тошнота отступает. И все хорошо – и даже лучше. Огни гирлянд отбрасывают на кожу Курта десятки мигающих разноцветных бликов. Он чувствует взгляд Блейна и поворачивается, и Блейн видит сотни галактик, тысячи вселенных в рваном провале его левого зрачка. Хаммел почему-то краснеет и кривовато улыбается. – Что? – …два… – Я люблю тебя. На щеке Курта расцветает ямочка. – Я знаю.