Protege moi

Чувствуя ответ на свою слабость, итальянец наваливается на худое тело, упираясь рукой в стену экипажа. Чужие губы обжигают, заставляя скулы тоскливо ныть, сердце бешено колотиться в груди, в мысли путаться в голове, вытанцовывая нелепый танец. Вкус поцелуя сводит с ума, возрождая желание Сальери вновь завладеть непокорной душой, зажать ее в тисках собственного бессилия, а затем распять на кресте разврата. Музыкант нехотя отрывается от Вольфганга лишь на секунду, чтобы крикнуть кучеру адрес, который когда-то подарил им ночь, полную наслаждения и ужаса, что преследовал обоих все годы. Придворный композитор молился про себя, чтобы этот вечер закончился хорошо для них обоих, чтобы злость и отвращение покинули больную душу, чтобы голова перестала болеть от ненужных воспоминаний. Итальянцу хотелось просто утонуть в человеке, чье тело он сейчас слишком сильно прижимал к себе, боясь, что опять его потеряет. Раз за разом, замыкая порочный круг, Сальери позволял себе окунуться в убивающие чувства с головой, признавал свою слабость перед мальчишкой. - Я люблю вас, - смертельная для обоих фраза небрежно слетала с губ, швыряла к ногам судьбы их души, заставляя сумасшедшие сердца отзываться болью. – Я люблю вас, Вольфганг. Любовь, у которой никогда не будет будущего. У которой не было нормального прошлого, и для которой не существует настоящего. Запретное, мерзкое чувство, убивающее все другие, подчиняющее себе целиком. Сальери тонул в нем, жертвовал собой только ради того, чтобы видеть улыбку на сухих губах. Он готов был отречься от всего, что у него было, сломать себя и все вокруг ради человека, с которым у него ничего не будет. Эта любовь изначально была обречена на провал. И оба музыканта это прекрасно понимали. Вольфганг хватает эти три смертоносных слова, которые снова оставляют глубокие порезы между ребрами, выплескивая остатки души на сцепляющиеся руки, на дрожащие пальцы, на нервно вздымающиеся грудные клетки, в которых заточены сердца. Он целует каждый звук заветных слов, приносящих только болезненно раздирающее счастье и смертельно обжигающую тоску. Мелодия любимого голоса, произносящего имя композитора, врывается в горло, смывая всю ту грязь, что рвалась вырваться наружу, убить музыкантов еще раз. В тысячный, в миллионный раз мерзкие слова душили их, чтобы жадные поцелуи залечивали раны, слизывали с них кровь, остужали боль. Нет конца этим горячим касаниям, как и нет конца лязгу ножей, которые вновь и вновь будут резать шрамы, калечить кожу. Но Моцарт, слушая вой собственного протестующего сердца, заставляет себя оторваться, отстраниться, уперавшись слабыми руками в пышущую жаждой грудь. - Вы действительно хотите опять замкнуть этот виток? - Не хочу, - резко осознав цену своей слабости, итальянец спокойно принимает удар светлых глаз, которые с немым вопросом смотрят на него. - Я действительно не хочу, чтобы это продолжалось. В салоне господствует тишина. Она вальяжно разваливается на мягких сидениях, нагло касается музыкантов, что смотрят друг на друга, боясь спугнуть ее. Бледные пальцы дрожат на груди. Моцарт хотел услышать другой ответ, Сальери прекрасно понимал это. Но итальянец не мог врать. Слишком много вранья за его спиной, слишком много боли, о которой не знает австриец. - Простите меня, мсье Моцарт, - голос срывается на шепот, который нервно ударяется о глухие стены экипажа. Губы трясутся, беспомощно хватая душный воздух. Руки без сил отпускают любимое тело, которое было слишком желанным считанные секунды назад. Музыканту хочется спрятаться, сбежать, только не видеть этих светлых глаз, что непонимающе смотрели на него. - Мне без вас еще хуже, чем с вами, - кричащие слова, вульгарные, как в дешевых романах, которые так любят дамы. Мерзкие слова, отражающие всю душу Сальери, выворачивающие перед Моцартом все его состояние, указывающие на слабость придворного композитора. - Думаю, это была плохая идея - поехать домой вместе, - мужчина усмехнулся, не стараясь скрыть грусть в глазах. Плечи упали, не в силах держать весь груз, который скопился за вечер. - Я прикажу кучеру отвезти вас домой. Моцарту требуется несколько минут, чтобы убить в себе слезы бессилия, осушить эту изуродованную чашу правды, которая уже переполнилась. Ложь всегда была более милосердной к ушам, как и горе, которое могло ослабнуть со временем, но было неизменно и предано. Счастье же миллиарды раз в секунду меняло русло, затапливая новые просторы души, но это самое счастье имело свойство обрываться на полуслове, а губы, теряя мимолетно обретенную надежду, опять высыхали до умерших листьев осени. - Так действительно будет лучше, благодарю вас, Сальери, - он почти стонет, судорожно вдыхая кончающийся воздух. - Констанции вредно сейчас опять за меня волноваться. Вольфганг прикрывает усталые веки, что, кажется, налились свинцом, но, несмотря на свои слова, он не может разжать руку, сминавшую ткань чужого камзола. Тонкие пальцы непроизвольно продолжают цепляться за того, кого так безнадежно не хватало. Пусть итальянец был прав во всем, пусть со стороны их отношения выглядели жалко, пусть вся эта ситуация вгоняла во тьму, Моцарт не хотел отпускать композитора сейчас. И никогда. Он может до бесконечности рьяно отрицать это, противиться или наоборот пытаться смириться, чтобы ослабить ошейник на своей шее, но ничего не изменится. Пути назад нет, есть лишь путь в пучину. Амадей зажмуривается и отдергивает руку, испытывая облегчение и невыносимый зуд в пальцах, которые хотят обратно, хотят снова впиться в чужой камзол и сжать кулаки до белизны в костяшках. - Я могу пойти пешком, чтобы вас не смущать. В последнее время эти прогулки, это ложное, но такое приятное чувство свободы стали его спасением. Свежий ветер уносил часть ненужных и слишком приевшихся мыслей, возвращая их лишь слабым сквозняком в душной комнате. Раньше Моцарт ненавидел столицу за ее любовь к ветрам, но теперь и сам отчетливо понимал, что так Вена спасается от роя раздражающих мух. - Давайте не будем обманывать друг друга хотя бы сегодня. Этот вечер для нас был испорчен с самого начала, не так ли? - музыкант не стал дожидаться ответа собеседника. - Чего вы на самом деле сейчас хотите? Вечер действительно был испорчен, он вымотал, убил морально и физически, склонил непокорную голову, заставляя ее унижаться, терять достоинство вновь и вновь. Практически каждую минуту этот проклятый майский сумрак ломал Вольфганга, не давая тому шанса выбраться из ямы позора, взять ситуацию в свои руки. Каждый раз им руководил кто-то другой, чужие желания, взгляды, просьбы, но теперь… Моцарт нависает над композитором, неотрывно глядя в его черные глаза, и выдыхает слова, которые тут же теряются и ускользают: - На самом деле сейчас я хочу вас, - несколько мгновений, сравнимых только с бесконечной пыткой перед самой смертью, он дает звукам поиграть с легким эхом осознания. - Но мы должны разойтись сегодня на этом повороте. Повозка, что двигалась к отелю, приютившему в своих стенах и путников этой ночи, и ее любовников, вновь остановилась на злосчастном повороте, чтобы дать Моцарту шанс рвануть из замыкающегося круга, бросив итальянцу: «Жду вас в ближайшем времени, чтобы дать жизнь нашей совместной опере». Последние слова холодом ударили по голове, оставляя итальянца наедине со своей слабостью. Украшением прогнившего вечера, конечно же, стал уход Моцарта, которого не хотели оба музыканта. От этой мысли становилось еще хуже. Экипаж трясся по кривой дороге, вез убитого мужчину в проклятый номер гостиницы, в который он клялся себе больше никогда не заходить. В окне чернели очертания стен и острой крыши - пристанища, которое поглотит сегодня всю боль придворного композитора. Бросив хозяину мешок с монетами, итальянец поднялся в тот самый номер, который сохранил в своих стенах слабость двух душ, их грех и их проклятие. Камзол бесшумно упал на почерневшие деревяшки скрипучего пола. Свет луны небрежно бился в пожелтевшие окна, рвался осветить задушенную темнотой комнату, но пропадал, не касаясь стен. Сальери медленно подошел к окну, разглядывая черные здания внизу, утонувшие в весенней грязи. Проклятая столица, разрушившая несчитанное количество судеб. Каждый житель зависим от этого города-призрака, топившего людей в грехах и дождях, что безжалостно падали на них. Дрожащие пальцы коснулись ледяного стекла, согревая, оживляя нелепый рисунок из грязи и пыли. Сердце в груди ныло и протяжно отстукивало незамысловатый ритм. Мозг начинал постепенно наглеть, бушевать, выставляя напоказ картины, которые итальянец пытался забыть весь оставшийся вечер. Мерзко. Больно. Противно. Ноги подкосились от нахлынувшей на тело волны страха, заставляя Сальери упасть на холодный пол. Пальцы суетливо скребли прогнившую древесину, срывая ногти, разбивая до крови слабую кожу, что лопалась от беспощадных заноз. Горло щемило, заставляя вспоминать жар чужого тела внутри, ощущать отвратительный вкус собственного позора. Глаза топили слезы, что вновь рвались наружу, обжигая побледневшую кожу. - Забыть, - прохрипел Сальери, давясь словами, утопающими в потоке слез. Плечи содрогнулись от горечи, что переполняла тело. Ошметки ногтей, что еще держались на окровавленных пальцах, вцепились в тонкую кожу на шее, разрывая воротник, раздирая пульсирующие в такт дрожащим плечам вены. Душевная боль пронзала тело, убивала сходящий с ума разум, заглушала физическую, не давая итальянцу себя контролировать. Раздирая в клочья шею, мужчина хватал ртом воздух, который рвал на куски легкие. - Простите меня, - губы нервно шептали одно и то же, глаза теряли фокус, а голова с силой ударялась раз за разом о холодную стену. - Простите меня, пожалуйста... Нужно было успокоиться. Собрать себя в кучу, найти в себе силы встать. Пальцы адски ныли, кожа горела, а дышать было практически невозможно. Оперевшись о кривой подоконник, придворный композитор медленно встал, уткнувшись лбом в холодное стекло, пытаясь остудить разбушевавшиеся мысли. - Мсье Моцарт, - слова остались паром на грязном стекле. - Помогите мне... Нельзя было его отпускать, нельзя было оставаться сейчас одному. Пальцы скребли подоконник, стараясь успокоить своего хозяина. Сальери замедлял дыхание, чтобы угомонить сердце, остановить поток мыслей и привести себя в порядок. Послышался шум внизу, сопровождающийся ругательствами и визгами. Сальери выпрямился, затем медленно подошел к двери, вслушиваясь в разговор. Два мужчины о чем-то очень увлеченно спорили, при этом один из них еще постоянно выкрикивал... Мысли резко встали на место, мозг освободился из пелены безумия и начал быстро соображать. Этот голос спутать было невозможно. Подняв с пола помятый камзол, итальянец выскочил на лестничную площадку, смотря на дебошира, который поднял на уши всю гостиницу. Увидев в фойе худую фигуру, мужчина не поверил своим глазам. - Мсье Моцарт?! Крик и хохот гиены оглушил улицы спящей Вены, поднял в воздух мирных голубей, что теперь спросонья готовы были лишь убивать, впиваться своими уродливыми горбатыми клювиками в глотки своих жертв и заклевывать их до смерти, до однородной жижи. Голуби-маньяки в ужасе разлетались из-под ног мужчины, в котором запоздало заиграла мартовская молодость. Его сугробы только что растаяли под действием выпитой для способствования размышлениям бутылки дорогого алкоголя (ну, или нескольких бутылок, что теперь не имеет совершенно никакого значения). Наступила весна, время, когда копающие туннели в снегу зимние кроты восстают из своих белоснежных могил, прогрызая себе путь наружу, и начинают истошно орать под окнами. Какофония визгов одурманенных брачными игрищами кротов оповещает людское племя о наступлении прекрасного времени, когда на улицы вместе с прятавшимся под белой пеленой мусором выплескивается разврат, спровоцированный чудесными солнечными днями. Все красиво и чудесно, все цветет и благоухает людскими пороками. Ведь именно эту картину так часто изображают художники, чтобы показать мир во всей его красе? Безжизненное тело, ведомое по жизненному пути только высоким градусом опьянения, вскакивает в проклятую гостиницу, в которую его затягивают щупальца насмешливой и несоизмеримо властной судьбы. За несмышленым музыкантом, который только что заново родился благодаря внеочередному обновлению понятий о нормах и правилах, гналась орда еретиков (если ордой еретиков можно считать не в меру упитанного трактирщика, который посмел оскорбить тонкую душевную организацию гения, потребовав у того плату за подаренное вдохновение). Эта армия головорезов грозилась отправить многоуважаемого музыканта, который лишь немного перебрал с третьей бутылкой вина, дальше и больнее, чем на тот свет. - Я протестант, я вольнодумец, я отказываюсь платить за право на жизнь! – вопит юный прогрессист, взбираясь на импровизированное лобное место, которым по стечению обстоятельств стал обеденный стол. - Что это за существо? – вышедший на крики владелец гостиницы боится назвать эту ядреную помесь пьяницы и тявкающей дворняги человеком. - Обозвал себя музыкантом… - Композитор! – заявляет гений, раскачиваясь на столе, как в лодке, ожидающей девятый вал. - Чего хочет? – мужчина пытается стряхнуть молодое дарование революционного образа мышления со стола, свергнуть его обратно на землю. - Слазьте, слазьте, тут вам не трибунал. - Деньги платить не хочет, все орет про какого-то друга своего. Севильи что ли? - Сальери, - гордо поправляет Вольфганг, путаясь в своих ногах. - Не буду ничего платить. Это бунт свободного человека! Мсье Моцарт. Слова, которые ударяют по затылку, голос, который подзывает к себе. - Антонио! Стекая на пол, Вольфганг отбивается от ругани трактирщика, который имеет наглость называть его обычным пьяницей, а не благородным композитором голубых кровей. Стирая в прах и без того перепачканные кюлоты, молодой гений подползает ближе к спасителю, от которого исходит блаженный свет, ослепляющий глаза. - Вас так не хватало, некому защитить мою юную душу от этих отвратительных варваров! - Моцарт обвивает тонкими руками святые колени и, готовясь к вечерней молитве, обращает взгляд вверх. - Антонио, я у ваших ног, я под вашими ногами. Я ваш должник, ваш раб, Антонио.