***
Сильные руки, хватающие под локти, пошлые оскалы и раздевающие взгляды. Им плевать, что на вид ей не больше четырнадцати, плевать, что кончики ее волос подернуты легким свечением, им важно только, что улица пустынна, и позвать на помощь она не сможет. — В-вам не поздоровится, — проваливается в попытке скрыть дрожащий голос. Двое парней — один лысый, а другой со странным выкрашенным ирокезом — возвышаются над ней, притягивают ближе. Милли скулит, втягивает голову в плечи, а страх парализует — не так она представляла эту сцену, думала, что сумеет защититься. — Не бойся, детка, — в руках лысого раскрывается нож-бабочка, лезвием которого с садистским удовольствием он ведет по бледной щеке. — Мы будем нежными. Пока не останавливается на пульсирующей жилке. Адреналин бьется под коркой мозга. Ее челюсти сводит, зрачки сужаются, а в голове мысли только о том, какая она дура и что будет делать Анна, когда ее не станет. — Нет, — ощущает массивные пальцы на плечах, как нарочито нежно ее целуют в затылок, вдыхая запах с волос. И жмурится, мотает головой. — Нет. Пожалуйста. — Раздевай ее, — приказывает панк, и поток холодного ветра обжигает плечо. — Нет, — она пытается вырваться, вцепившись железной хваткой в эти дурацкие стаканчики с кофе, но ее сгребают в объятия обратно. Наматывают кудри на кулак, заставляя встать на носочки, и с удовольствием наблюдают, как детский мирок крошится в сознании. — Нет! Молнию на куртке дергают вниз, и она напрягается, словно оголенный нерв, вытягивается в спине. Все чувства сужаются и одновременно множатся, распирают — холодно, мерзко, страшно. Чудовищно страшно. — Эй, ты еще кто? — Милли боится открыть глаза, боится вздохнуть, и только облегченно благодарит, невнятно бормочет, когда хватка позади пропадает. Температура вокруг подскакивает вверх, скребется пустыней по горлу вместе со вздохом. Жарко, душно. Шум ударов, рассекающих черноту, злобные выкрики, мат и звуки тел, втемяшивающихся в кладку здания. Сдавленный всхрип, тишина. Милли круто разворачивают, опаляют лицо раздражением и откровенным неверием, грубо накидывают на плечо куртку и встряхивают. — Ты чем думала? — Хао шипит и повторно встряхивает, желает увидеть бесстыжие перепуганные глаза, но вместо этого она подгибает колени, желая стать невидимой, и пускается навзрыд, уткнувшись носом ему в грудь. Испугалась. За жизнь, за Анну, за то, что могло бы быть. — Мне хватает Анны с ее беззаботностью. Времени на то, чтобы таскаться с еще одной такой же, нет совсем, — он злобно рыкает, когда один из насильников подает признаки жизни, и уводит за локоть на другую сторону улицы. — Какого черта? — Я… просто хотела… — понимая, что кофе — слабое оправдание несостоявшемуся изнасилованию, она лишь шмыгает носом, даже не утирая водопад слез, и позволяет потоку угроз, негодования и просто откровенной брани Хао излиться в полной мере. Она действительно поступила глупо. — Кстати об Анне. Где она? — Хао скрещивает руки на груди, явно готовый повторить круг из обвинений заново. — Где твоя сестра? Но Милли молчит, думая, что если ее не начали искать — Анна всегда ее целовала перед сном — то вряд ли репетиция музыкальной группы закончилась. И вновь ощущение чужого присутствия в сознании. — Ясно, — фыркает Хао, потирая переносицу. А у нее не остается места даже для обиды — первоначальная истерия сходит на нет, уступая место безразличию, прострации. Милли уходит в себя и плетется за Асакурой на автомате, пока они не доходят до дома. Асакура высматривает свет в окнах, пытается почувствовать энергию Эны, ощупывает предплечье с так и не высветившейся печатью союза и вновь обвиняет Киояму во всех грехах. — Блеск просто, — и удивляется, когда ему протягивают картонный стаканчик. Цветастый с эмблемой какой-то кофейни и кривым написанным именем Милли. Пахнущий ароматно, но незнакомо. — Это что? — Благодарность, — только и может выдавить из себя. — Не думай, что я это из благих побуждений, — он видит, как в ее глазах наворачиваются слезы, как протянутая рука начинает мелко дрожать, а грудь тяжело вздымается, и все же принимает его. — И за обязанность необходимо благодарить, — натянуто улыбается, чувствуя, как по щеке скатывается первая слезинка, и спешит в дом, не прощаясь. Запирает за собой дверь на два замка, поднимается до комнаты и, всхлипывая, сворачивается в клубок на полу. Ощущения чужих рук, ползающих по телу, стягивающих одежду, усиливаются стократ. Милли кутается в несброшенную куртку плотнее, пытается спрятать всю голую кожу — руки, щиколотки, даже щеки, красные и влажные. И ревет, ревет откровенно, навзрыд, понимая, что если бы не Хао, то неизвестно, что бы с ней произошло.***
Тот кофе Милли так и не выпила. Посчитала, что это — одна из тех ситуаций, когда желание иметь какую-то пагубную привычку отбивается напрочь, но пить кофе вообще так и не перестала. Только бегала за ним теперь не позже шести вечера и то — просила ребят провести через темные закутки. Расскажи она эту историю кому-нибудь, то он бы наверняка подумал, что она спятила, и отчасти был бы прав, но Милли думала не об этом. Спустя время Милли думала лишь о том, что не выстой она тогда утром перед школой огромную очередь за банановым латте, не поболтай с Томми о плюшевых медведях ко дню рождения его девушки, не пойми, что опоздала, и не сорвись она через дворы, то все обернулось бы в их жизни иначе. Совсем иначе. Милли тормозит резко, едва не проливая кофе на светлую блузку, раскрывая рот и коротко вскрикивая от удивления. Ей необходимо пробежать этот двор и соседний, чтобы успеть к «критичному времени для входа», как говорит информатик, вот только… она здесь не одна. Она вжимается в кирпичную стену и жмурится, думает, что от кофеина обезумела окончательно, но когда из-за угла выглядывает раз, два, Хао в окружении кошек не пропадает — будто и не видение вовсе. Хао. В окружении кошек. — Может, ты прекратишь заниматься ерундой и выйдешь, наконец? — раздраженный тон и усталый вздох, когда она повинуется. Задерживается на мгновение на стаканчике с кофе и обреченно заключает — Киоям жизнь вообще ничему не учит. Милли заводит руку за спину, однако порцией выразительного скептицизма ее обливают раньше, отчего она тускнеет, неловко потирая ступней лодыжку. — Ты, кажется, куда-то спешила, — щурится, едко намекая, и отвлекается на мурлыкающее создание. Милли отмирает, вздыхая шумнее обычного, и переводит изумленный взгляд на Хао, а после — на кошек самых разных мастей. Светлые, темные, однотонные и неряшливо пятнистые. Худые, толстые, добрейшей души и немного отчужденные — все они, словно не чувствуя тревоги и опасности, ластятся к нему, сбиваются в кучку и утыкаются носами в раскрытую ладонь. Присматривается — ягоды брусники. — Ты их подкармливаешь? — глупо спрашивает она, добивая остатки его терпения. — Нет, заставляю танцевать, — сарказм обрывается также резко, как и начинается, — местами облезлый аляповатый кот облизывает пальцы и, Милли это замечает, Хао меняется в лице. Расслабляется, отчего добавляет немного тише и спокойнее. — Да, подкармливаю. — Но разве им можно ягоды? Необходимо мясо, в крайнем случае — молоко. Она осматривается на предмет продуктовых магазинов, и, вспоминая об одном, кидает сумку на землю, заставляя кошек испуганно всполохнуться, и убегает. Влетает в стеклянные двери безумным ураганом, пугая покупателей, сметает с полок кошачий корм, а также булку с ветчиной для себя и, бросая намного больше денег, чем должна, улетает обратно, оставляя продавца в смятении, а остальных — в шоке. О том, что Хао может уйти, Милли задумывается перед самым входом во двор, но нет — все так же, на корточках, он играет с совсем каким-то крохотным чудом на руках. Маленькие лапки хватают за фаланги пальцев, а не менее маленькая мордочка пытается укусить. Мягкая улыбка и ни грамма злости — Милли впервые видит его таким и завороженно застывает на половине пути, застывает в вопросе о том, как долго это может продолжаться и как далеко это может зайти, но боковым зрением он замечает ее и возвращает маску беспристрастности. Да, она радует его явно меньше котов. В ее руках пакетиков пять с кошачьей едой, от которой она становится едва ли не любовью всей жизни особо прожорливых котов, а у неприветливых одиночек переходит — пусть и негласно — из разряда «Не трогай меня, человек» в «У него можно получить что-то вкусненькое». Но так как Милли не различает тех и других, ей остается лишь догадываться по выражению лица Хао, что этот пушистый и важный белый кот с мощным хвостом не любил чьи-либо руки. Однако сейчас ей позволяет нечто большее, нежели самому Асакуре. И это слышно по хмыку. Милли чешет кота за ушком, опускается до острой мордочки, указательным пальцем, задевая мокрый нос, и переходит на подбородок, напрочь забывая в лепетании «Какой хороший, сытый» о том, что она куда-то опаздывала. Да даже о кофе она вспоминает лишь тогда, когда двое из уличной банды решают сделать его целью для нападения. — Не так быстро, — она поднимает стаканчик с земли и делает глоток — кофе давно остыл, пенка превратилась в молочную жижу, а банановый сироп премерзотно осел на самом дне. Но даже это волнует ее меньше, чем состояние кошек — как всех вместе, так и отдельно каждого. Пятнистый кот с проступающими ребрами мрачно озирается на все закисшими глазами, ухо его надорвано, а кончик зуба опасливо торчит — как признак проблем с челюстью. Такая же пятнистая кошечка, но другой, более благородной, породы, при перебежках оставляет темные пятна от передних лапок, наверняка пораненных. Пушистый красавец цвета вороного крыла то и дело чешется от блох. Мистер «Доверяюсь только избранным» на руках Милли, если присмотреться, хромает на заднюю лапку, а малышка — совсем крошка — в ладонях Хао пищит уж слишком жалобно для здорового котенка. У Милли сердце кровью обливается, когда она видит всех этих побитых, но держащихся вместе. Она морщит носик, перебирая всех своих знакомых, знакомых знакомых и тех, кто хоть чем-то может помочь. — Их бы к ветеринару, по-хорошему, или в приют, — на последнем слове складки на лбу разглаживаются, а лицо светлеет. Она знает, кто может помочь. — Сдать людям? Ты с ума сошла? — Предлагаешь их оставить в таком состоянии на улице? — парирует она, опуская кота на землю и поднимаясь с корточек. — Хао, их подкармливают через раз и то, не всегда, чем нужно. Им необходима медицинская помощь, профессиональная! Либо же силы шамана. У тебя есть ветеринары, люди, специализирующиеся на лечении животных? А в воздухе повисает вопрос о том, какого черта при всей его армии, при разнообразии сил, он до сих пор не вылечил тех, кто приносил пусть и секундное, но умиротворение. Не отвечает. — У меня есть знакомая — мастер своего дела. Она поможет им: вылечит, пристроит в хорошие семьи и… — И они вновь окажутся на улице, — язвительно фыркает. — Оглянись, Киояма, все эти коты не выросли на улице. Их попросту выгнали люди, которым они надоели. Он указывает рукой, и она замечает, как у белого кота под пушистой шерсткой блестит такой же белый ошейник, а пятнистые коты, пусть и облезлые, но выглядят относительно одомашнено. Хао прав — они оказались здесь не по своей воле. — Не все люди плохие, — повторяет она. — Это говоришь мне ты после того случая? — скалится, вынуждая поежиться и вспомнить, что перед ней — все тот же Хао и что он не изменится. Ни с кошками, ни без них. Она зябко передергивает плечами, желая сбежать и вновь укутаться во что-то бесформенное, огромное, но жалобное «мяу» с рук Асакуры приводит в чувство. В чувство решительности и настойчивости. — Либо я сделаю это с тобой, либо без тебя, — ультимативная форма. Хао давится подобной наглостью. — Ты не посмеешь, — грозный тон и накаляющаяся обстановка. Хао видит, что ей страшно, но также видит и то, что она не отступится от своего. Алый взгляд сверкает решительностью, отчаянным безрассудством, но не эгоистичным, как у Анны, а альтруистическим — искренним желанием помочь. — Хочешь поспорить? — тихий вопрос. Ее голос иррационально крепчает, и белый кот, недоверчивый, но поглаживающий лодыжку хвостом, повышает уровень уверенности в том, что она делает все правильно. — В Токио орудуют ловцы животных: беспризорных они усыпляют, убивают. И как бы ты ни хотел, как бы не кичился, ты не можешь над ними стоять вечно — кто-то да схватит их, увезет. Здесь же я даю тебе возможность проконтролировать весь процесс — от и до. И добавляет то, что он хочет услышать больше всего. — Обещаю, они не пострадают. Они попадут в лучшие семьи, откуда их не выгонят, где их будут любить, защищать, — он смотрит на уличных кошек и понимает, что, как бы он ни рвался стать Королем, до турнира с их состоянием, они не протянут. Необходимо действовать сейчас. — Ладно, — в первый раз Милли кажется, что она ослышалась, поэтому он повторяет вновь, уже громче, с нажимом. — Но, если что-то пойдет не так, я спрошу с тебя в полной мере. Вкладывая в последние слова столько угрозы, сколько может, Хао не пугает ее. Прилив воодушевления и гордости за себя и свою смелость затмевает все настолько, что она расплывается в улыбке и прижимает к себе белого кота, довольно шепча на маленькое ушко, что теперь у них будет дом.***
С Мисато Сато их свела судьба, не иначе. Умудрившись пересечься в огромном Токио за день семь — семь! — раз, они, обе приветливые и вечно хохочущие, не могли не познакомиться, а после — поругаться, кто оплачивает кофе. И пусть Милли было немного стыдно, что она — все еще школьница, и рассказать Мисато — обычному человеку — особенно нечего, Сато смело это компенсировала основной работой, второй работой, подработкой, а также «попыткой в учебу». Она не распространялась о постоянной работе, уклончиво отвечала на вопросы о второй, но стоило задеть тему подработки, как о восторге Милли узнали на соседней улице — Мисато содержала приют для животных. Кошки, собаки, хомячки и даже змеи — она работала со всем животным миром, более-менее часто встречающимся в Токио и его окрестностях, имела, пусть немного, но значимые связи с местными ветеринарными клиниками. А поэтому сейчас — когда у них было пять бездомных кошек на руках — могла помочь более, чем сильно. — Мисато хвасталась своим приютом, — тараторит Милли, все еще не веря, что Хао идет рядом с коробкой, полной мяуканья, и то и дело останавливается, чтобы запустить руки в знак утешения хвостатых. — Пусть он не шибко огромный — всего на двадцать клеток, — замечает как Асакура напрягается, но продолжает как ни в чем не бывало. — Зато она точно знает, как их опустошить. А значит, велика вероятность, что и этих милашек мы там скоро не найдем. Гладит всех животных поочередно, ласково журя пятнистого кота за попытку укусить. — «Пустой приют — счастливый приют, ведь это значит, что каждое животное обрело свой дом», — повторяет слова Мисато и открывает перед Хао двери двухэтажного здания, больше похожего на магазин — огромная стеклянная витрина, за которой стоят стеллажи, витрины поменьше, набитые принадлежностями для животных. В воздухе прохладного холла витает аромат шампуня с легкой примесью медикаментов, а из соседней комнаты разносится шум воды и визги — гневные, женские и жалобные — собачьи. — Если ваша королевская морда сейчас же не прекратит брызгаться! — напускной грозный тон, прерываемый тявканьем. — У-у-у, все, не видать вам, мисс Юки, галет на ужин! — лай в ответ. — Нет, решено! Хао с Милли переглядываются. Она отчетливо читает «Мы зря сюда пришли», но из принципа дергает за край пончо, призывая остаться, и прикладывает руки ко рту. — Ми-са-то! — приподнимается на носочках, перекатываясь на пятки, и довольно улыбается, когда шум воды стихает, а сдавленное рычание смешивается со словами утешения — кто-то очевидно не любил обтираться полотенцем. — Иди-иди, все, — выпускает, отвлекаясь на оставление банных предметов и явно закатывая глаза на довольный лай и молниеносный побег. Милли едва успевает отскочить, как из ванной вылетает нечто белое, еще мокрое, но уже пушистое, не дотягивающее в росте и до колен. Шпиц осматривает их глазками-пуговками и, несколько раз тявкнув, убегает дальше, виляя хвостом и то и дело отряхиваясь. — Маленькое, изворотливое создание, — устало потирая глаза, Мисато натягивает на переносицу очки и замирает — звона колокольчика открываемой двери, впрочем, как и голоса Милли, она не слышала. — Милли? Усталость и отрешенное уныние пропадают. Она радушно обнимает Милли через прилавок, и тут же складывает руки на витрине, выслушивая «невероятную и захватывающую» историю об обнаружении котят, которую на нее обрушивает подруга. И на просьбе о помощи становится серьезной, подзывает Хао к себе и, игнорируя шипящее «Человек», звучащее как оскорбление, заглядывает внутрь коробки. Мяуканье усиливается. — Плохо дело, — она сразу же достает пятнистого кота, осматривая острую мордочку. Откидывает светлую челку со лба и усаживает кота на прилавке, поражая тем, как легко он остается на месте, не пытается убежать. — Ему необходимо промыть глаза, а также закапать лекарством, — беглый взгляд по школьной форме Милли. — Ты же не торопишься? Киояма открывает рот, вспоминая только сейчас, что ей необходимо быть на занятиях, но поворачиваясь к Хао, к его кислой мине и понимая, что наедине их лучше не оставлять, — не тогда, когда Мисато еще не показала всех своих умений в обращении с животными — качает отрицательно головой. — Отлично, тогда бери эту коробку и дуй в ванную. «Стирка», «сушка», затем «подшивание» и «глажка», — чеканит, разгибая пальцы под утвердительные кивки, и останавливается на Хао. — А ты… — Хао мне поможет, — живо перебивает ее Милли, вставая между ними и нервно хихикая. — Стирка, сушка? Считай, сделано! Хватает его за запястье и уводит в другую комнату, пока кипение не достигает критической отметки. В помещении влажно, сыро, а под потолком витают клубы пара от недавних банных процедур. На полу и стенах — кафель нежно-голубого цвета, в центре маленькой комнатушки без окон стоит глубокая ванная, а в углу — раковина с тумбочками, битком набитая различными шампунями, гелями, мазями медицинского и общего назначения. Над раковиной — зеркальный шкафчик, в котором лежат пластыри — Милли умудрилась сорвать заусенец, когда бежала за белым котом, не ожидавшим предательства в виде купания — и другие медикаменты для животных. Коты царапались, брызгались и злобно шипели. Пару раз Хао грозно сверкнул глазами в надежде одним этим успокоить взбесившееся животное, но через секунду смирялся — коты не виноваты за природную нелюбовь к воде и сырости. Впрочем, не им одним было не по себе от пенной ванны, из которой то и дело выливался фонтан через борта, — Милли скрепя сердце опускала руки и всякий раз ежилась — будучи огненным элементалем, в воде не поплескаешься. И поэтому когда белый шпиц, решивший, что о нем забыли, прыгнул в ванную с разбегу и окатил ее водой с ног до головы, Хао только ухмыльнулся этим нечленораздельным визгам и угрозам оставить всех «без вкусняшек». Как и ожидалось — никто ухом не повел, а поистине магическая сила в словах осталась за Мисато. Она принесла пятнистого кота им через десять минут с вычищенными глазами, свистнула тому пенному бардаку, что они навели, и оттащила шпица в сторону — не то, чтобы он пугал закаленных улицей котов, но отвлекал и привлекал внимание, как их, так и Милли с Хао. Последний из которых так и не смог окончательно расслабиться. — Фух, — наконец, когда все коты вымыты, Милли влажной, с остатками пены, рукой утирает пот со лба и выпрямляется в затекшей спине. — «Стирка» окончена. Остались «сушка» и «подшивание». И если насчет первого Хао мог логично предположить, что необходимо котов высушить и привести всклоченных и зашуганных в божеский вид, то над вторым задумался. — «Подшивание», — поясняет Милли. — Так Мисато называет окончательную обработку ран, вызов врача, если необходимо, а также стрижку ногтей, шерсти и прочие волшебные штуки, которые она предпочитает делать сама, так как «никому больше не доверяет это важное дело». «Глажка» же включает в себя процедуру задабривания животного. Испытывая подобный стресс, — указывает на постепенно спускающуюся воду в ванной. — Животные думают, что здесь опасно, необходимо бежать. А так как приют — их дом на ближайшие две недели, то необходимо установить доверительные отношения. Галетами, паштетами, а также прочими игрушками, но самое главное — вычесыванием шерстки. — И всем занимается она одна? — Хао осматривает пустой холл с разбросанными по углам коробками, когда Мисато забирает очередного кота, и возвращает пятнистую кошечку на витрину, с которой она сразу спрыгивает. Кое-где виднеются следы пыли и недавнего переезда, под потолком блестит паутинка, на которую то и дело зарится пушистый белый кот, виляя хвостом в невозможности дотянуться или иметь более длинные лапы. — Хоть Мисато и называет это подработкой, — Милли ставит перед ним стаканчик с кофе из ближайшего кафе и заправляет прядь-пружинку за ухо, чуть сипя от крика в ванной. — Это больше похоже на хобби. Здесь нет дохода, нет спонсоров, которые вкладывают деньги, помимо нее. И многих это отталкивает — не всякий может работать из чистого альтруизма. Изредка я помогаю ей, но понимаю, что иногда — когда животных много — этого не хватает. Она поджимает губы, встряхивая головой и улыбаясь маленькому котенку, свернувшемуся в клубок. — Фактически, весь приют держится на энтузиазме Мисато и ее любви к животным, — глядит на Асакуру пристально, вкрадчиво разделяет. — Мисато — хороший человек, правда. И таких людей много… — Я здесь не для того, чтобы убеждаться во всеобщем миролюбии, — отбривает он, закрываясь и раздражаясь. — Я просто хочу обеспечить безопасность животным, пока не стану Королем. Вот и все. Взгляд становится колючим, проницательным, и то мгновение, в котором все было хорошо — в котором не было ни убийства Нины, ни его злости — пропадает. На Милли наваливается груз воспоминаний, от которого становится невыносимо тоскливо, и она устало потирает шею. — Дело твое, — такими и находит их Мисато, чересчур бодрая для беспрерывной возни с новоявленными питомцами. — Отлично! — хлопает в ладоши, пытаясь разрядить накаленную обстановку. — Осталось их только покормить, и можно закругляться. — У тебя работа? — Милли поднимает белого кота из угла, хихикая от его облизываний и надежды, что «так ростика хватит», чтобы добраться до паутины, и щелкает по носу, когда тот понимает, что его несут в другую сторону. — Не мяукай на меня. — Да, шеф завалил, а поэтому до завтрашнего утра крошки побудут одни, — Мисато жестом приглашает в маленькую кухоньку с не до конца вместившимся тусклым фурнитуром, и открывает верхние шкафчики, доставая различные корма — на каждое животное свой. Читает, щурясь через очки, и убирает неподходящее обратно. — Сегодня я оформлю документы, а также подготовлю объявления — двое кошек с ошейниками, их может кто-то искать. Хао фыркает, а Милли сильнее сжимает стаканчик с кофе. Мисато вопросительно вскидывает брови, но вслух вопроса не произносит — уж слишком выразительно Киояма поджимает губы, ведет плечом — и уже через десять минут закрывает за собой и компанией двери на ключ. Солнце постепенно скатывается в закат — они и сами не заметили, как пролетел день с этой беготней и уходом за животными, которым предстояло провести ночь со скромными, но удобствами — Милли специально сделала акцент на относительной свободе, невозможности перегрызть нечто неполезное и наличии игрушек, однако, как бы ни всматривалась, Хао уже не выдавал той же заинтересованности, как утром. — Что ж, — она натянуто улыбается, когда они с Хао остаются одни. — Завтра Мисато поставит необходимые прививки, а если за четырнадцать дней никто не придет за животными, то начнет потихоньку свою гениальную кампанию по внедрению в новые дома. Хао смотрит на нее молча, пристально, отчего она ежится и чувствует невидимую руку в теле, постепенно пробирающуюся до мозга, сознания. В этот раз мягче, но все же бессовестно, Хао ворошит ее эмоции, чувства, что-то пытается найти. Но, когда не находит, отпускает. — До завтра, — силится не съехидничать «Как тебе мои мозги?» и останавливается в развороте — Асакура ожидаемо изумлен. — Я же сказала тебе, что ты проконтролируешь весь процесс. Завтра им поставят прививки, и если ты не уверен в их безопасности, то лучше присутствовать лично. Можешь даже врача позвать или кого-то, кто занимается медициной, — неважно. Закатывает глаза, все же не выдерживая. Мисато двести раз ставила эти прививки, и все проходило успешно — ни одно животное не погибло. — И ты опять будешь рядом? — напряжение, смешивающееся со скептицизмом. — Ну да, — не понимает Милли, хмурясь. — Я вас наедине не оставлю. — Думаешь, что сможешь остановить в случае чего? — Думаю, что смогу доказать, что не все люди плохие, — слишком честно отвечает Милли и прикусывает язык. Удивление Хао выразительно читается в изогнутых бровях, чуть посветлевших глазах, и, пока не возрастает до пика или же не мутирует в откровенное хамство и язву, Киояма разворачивается на пятках. — До завтра. А сама жмурится и думает, думает, думает. «Каша с малиной. Каша с малиной. Не лезь в мои мысли. Каша с малиной!».***
— Да, бабушка, — Милли толкает тяжелую дверь ветеринарной клиники и взмахивает шуршащим пакетом, проклиная все на свете. — Хорошо, бабушка! Проклиная чересчур заботливого классного руководителя, которого ни с того ни с сего вдруг начала заботить успеваемость учеников. В том числе и прогулы, которых у Милли за прошедшую неделю накопилось достаточно. Проклиная бабушку, которая именно в этот промежуток времени стала доступна для звонков, и сейчас ее отчитывала. «Ты должна учиться, сдавать домашние задания вовремя, чтобы потом беспроблемно сдать экзамены, бла-бла-бла…». — Милли! — одергивают на том конце провода, отчего Киояма вздрагивает. Еще одна проникла в ее сознание, а она даже не заметила. Мельком вспоминает Хао и тут же мотает головой — о чем угодно, но только не о нем. Слишком опасно. — Но, бабуль, — елейно растягивает, давая команду шпицу Юки следовать за ней. — Я действительно выполняю все домашние задания, просто их настолько много, что приходится делать до глубокой ночи. Отсюда недосыпание, прогулы, но в целом, все в порядке! У меня даже успеваемость не падает — он придирается только к отсутствию моей сонной тушки на первой парте! Возвращается с прежним энтузиазмом к диалогу, топает ножкой от видения кислой рожи преподавателя и слышит одобряющий лай со стороны. — А если бы я приходила вовремя, то он жаловался бы, что я «могла бы поспать где-нибудь еще», — секунду раздумывая на перекрестке, все же сворачивает на соседнюю улочку до кофейни, оставляет шпица прилежно сидеть возле входа, а сама входит в пустующий зал. — Так что это не мне необходимо пересматривать «управление временем», — бессовестно попрекает словами Мэй. — А учителям — количество задаваемого. Того глядишь, меньше срывов было бы. Пальцами указывает парнишке-баристе, какой кофе ей нужен, но запинается на объяснении соевого молока для Мисато. А так как для бабушки она — примерная ученица, сидящая в данный момент на обеде, то необходимо закругляться. Тем более, что она впервые оставила наедине Хао и Мисато. И пусть прошла уже неделя, Асакура обвыкся с ее персоной, вечно снующей туда-сюда, страх непредвиденного все еще давил на нее. — Хорошо, я постараюсь больше его не злить, — прикусывает щеку изнутри, скрывая волнение, перекидывает пакет на сгиб локтя и забирает подстаканник с тремя стаканчиками кофе, различной степени крепости. — Да, пока бабуль, люблю тебя, — выходит на улицу и…. — Аргх! Мученически стонет, корча недовольную рожицу. — Если у тебя появится шанс завести бабушку, — обращается к Юки на полном серьезе, будто шпиц сможет понять. — Откажись. Неблагодарное это дело. Задорный лай в ответ. Шпиц виляет пушистым хвостиком, отчего желание убить классного руководителя испаряется, а мысли о Хао и Мисато, что хотела кофе, возвращаются на первый план. — Мне же нечего волноваться, да? — дергает уголком губы. — Он сам говорил, что Мисато справляется, да и в целом к ней расположен доброжелательно. Бормочет под нос, а сама ускоряет шаг. Волосы падают на лицо, лезут в рот, но Милли не убирает их, не отплевывается по привычке. Через несколько минут она уже несется по улице, не замечая никого и никого вокруг. С кем-то сталкивается, толкает в плечо, забывая о простом «Извините», и убегает дальше, слыша последние слова в свою сторону. Вылетает на нужную улицу и облегченно выдыхает — приют стоит на месте. Никаких ссор и истерик. Все тихо и мирно. А она уже надумала себе! — Ох уж эта бурная фантазия, — отмахивается, ощущая, как чувство тревоги постепенно отходит. Медленнее, чем хотелось бы, но все же. — Я оставила их всего лишь на пятнадцать минут. Что может такого случиться? Закатывает глаза, усмехается. — Верно же, да? И стекла приюта вылетают. Все шкафы, витрины, полки — все мгновенно охватывает пламя. Милли теряется, из рук выскальзывает подстаканник, липкой кофейной жижей окатывая белые носки, раскрывает рот в невозможности вскрикнуть. Распахивает широко глаза и через налитые свинцом ноги, тело, через рой мыслей и «Нет! Не может быть!», срывается в самое пекло. — Мисато!!! Жар опаляет кожу, но не как обычного человека, — легче, меньше. Милли впервые благодарна за свои «огненные корни», и впервые жалеет, что так и не раскрыла собственный потенциал. Деревянные косяки накреняются, обваливаются, заставляя отскочить назад, наклониться ближе к полу и прикрыть рукавом блузки лицо. — Мисато! — но не слышно даже кашля, крика, сипа. Милли вслушивается, но слышит только как лопается стекло витрин, как трещит пламя вокруг и плавится линолеум под ногами. Сердце колотится под ребрами, голова забивается вопросами о безопасности подруги, о том, смогли ли животные выбраться. А по вискам долбит собственный голос. «Я оставила их всего лишь на пятнадцать минут», — наивный и такой противный — бьет как наковальня. Милли жмурится, смаргивает жжение в глазах и, чертыхаясь, не находя никого в углах холла, кидается на кухню. Но и там пусто. «Что может такого случиться?» — нервный смешок отдает насмешкой. Милли цедит тихое «заткнись» и тут же кашляет — кажется, вдохнула гари, густого дыма и мелкой крошки чего-то едкого, оседающего в легких. Откидывая поваленные коробки, какой-то мусор, она пробирается до ванной, и застывает. Руки начинают трястись от одного их вида — посреди сгустков огня, на бледном кафеле, изошедшем трещинами, свернувшиеся в комочек, прикрытые женским телом, лежат они. Котята. Уже не дышащие, уже расслабленные, но все еще поглаживаемые ею — Мисато, что, судорожно глотая ртом тяжелый воздух сквозь намоченную тряпку, смотрит на нее ошалело и тянет. Тянет руку, чтобы ухватиться. Милли пытается ее поднять, зовет и тут же вскрикивает — дверь позади слетает с петель, а балка с потолка срывается вниз. Путь назад отрезан, они в ловушке. Милли все больше моргает, сбивая подкатывающие к горлу панические слезы. Все ниже опускается под тяжестью тела Мисато на плече. Все реже дышит, видя расплывающийся мир. Но все чаще слышит. «Я оставила их всего лишь на пятнадцать минут. Что такого может случиться? …Верно же, да?»***
Милли осматривает обожженные руки и шмыгает носом — последствия промывания носоглотки. В уголках глаз все еще щиплет от медикаментов, а огрызок четвертого ногтя падает под ноги. Сколько бы ни настаивали и на ее госпитализации, Милли отказывалась. Взывая врачей направить все силы на лечение Мисато, покоившейся сейчас на больничной койке рядом, она отбрыкивалась от медсестер, а после — когда Сато увезли на скорой, осталась наедине с ними. Тяжелый вздох. Коты. Милли знает, что это неправильно — вот так оставлять их в простой коробке на соседней пустой койке, но попросту не может, не имеет твердости духа, похоронить их самостоятельно. Юки трется горячим носом о лодыжку, жалобно поскуливает, но даже от поглаживаний — редких и больше для отвлечения самой Милли — не становится спокойнее. Да и какое тут спокойствие, если врачи снуют туда-сюда, что-то ей говорят, спрашивают, а она только и может, что смотреть в одну точку и тихо ненавидеть себя. За то, что заглянула в эту чертову кофейню за этим чертовым кофе. За то, что не проконтролировала все от и до. За то, что оставила их наедине, Мисато и этого психа. Пальцы натягивают края порванной блузки до треска, а образ Хао, такого расслабленного и умиротворенного от пушистых созданий, крошится. Зубы стискиваются до тупой боли, грудная клетка тяжело вздымается, но Милли не ощущает кислорода в легких — только жгучую ненависть и желание высказать ему все. Она находит его в том же парке, где когда-то гуляла с Урагири и Югай, сидящим на поваленном дереве. И это его спокойствие, размеренный вид обжигает, отвешивает пощечину. Затмевает страх и инстинкт самосохранения. Ее трясет и распирает. Кончики ее волос горят, ровно как и глаза — огнем ненависти и желанием придушить. За боль Мисато. За смерть кошек, за обман и лицемерие. Она хочет ударить его, хочет накричать, заорать, но все это меркнет в сравнении с желанием доказать, насколько он жалкий и подлый, насколько прогнил насквозь. И хватает за запястье, тягает на себя. Милли знает — он читает ее мысли, перебирает чувства, словно счеты, и ворошит воспоминания — как все было, когда он ушел. Когда «вспылил» во всех буквальных и переносных смыслах этого чертового слова! И оставил Мисато погибать. Но ей плевать — ей плевать на то, как он отреагирует и отреагирует ли вообще, ей не плевать только на Сато, что лежит в предкоматозном состоянии и что она умрет, когда узнает правду о животных. Она плюет на всех врачей и медсестер, огрызается какому-то посетителю, но продолжает тащить Асакуру за собой — немого, прожигающего ее спину почти физическим взглядом. Цыкающего, когда дергает слишком сильно, и ловящего ее взгляд — такой же злой и раздраженный, такой же горящий и говорящий. Они останавливаются в палате Мисато, но в этот раз Юки уже не несется на Хао со звонким лаем. Он осматривает белый потолок и стены, вырывает ладонь из ее цепких пальцев и фыркает, смотря, как Милли задыхается в собственном возмущении, как подбирает слова, состоящие из одних ругательств, и раскрывает наконец рот. — Что-то собралась еще доказывать? — хлесткий тон голоса и она захлебывается раздражением, силится не пнуть его. Делает угрожающий шаг вперед, но Хао остается на месте, безразличный, и глаза ее окончательно наливаются кровью. — Ты… — хрипит, сжимая кулаки от ярости. «Доказывать». — Ты просто… «Доказывать», — ее кривит, чувства накрывают с головой. А по щеке скатывается задушенная слеза. — Ты просто лицемер, — цедит сквозь зубы, давая фразой под дых. — Что? Я — лицемер?! — срывается на крик без особого разгона. — А не ты ли говорила, что твоя «многоуважаемая Сато» и пальцем не трогает животных?! — Она их и не трогала! — повышает вслед за ним голос Милли. — Ты сам видел, как она к ним относится! Она их любит! — Любит настолько, что усыпила одного из них? — наступает грозной скалой, в то время как Милли белеет. — Любит настолько, что готова убить при первой же оплошности?! Да к черту подобную любовь! Я говорил тебе, что не стоит доверять людям, и зря дал тебе хоть какой-то шанс! — Мисато бы никогда… — вся уверенность пропадает. — Разумеется! «Никогда» то, «никогда» это! Признай уже наконец, что людей не волнует ничего, кроме них самих, и что всякий раз, когда животное начинает доставлять неудобства, им проще от него избавиться! — И поэтому ты решил избавиться ото всех сразу?! И чем же ты лучше?! — ревет, но видит его непонимание и отмахивается. — Кончай прикидываться! Ты думаешь, я настолько глупа, что не увидела твоей руки? Приют сгорел дотла, а единственный мастер по поджиганию у нас здесь ты! Это — твоих рук дело! — Я ничего не поджигал! — Врешь! Ты не любил Мисато, не доверял ей! — И не зря! В любом случае, она это заслужила! — Милли не хватает воздуха. Она раскрывает рот, но горло будто пережимает. — «Заслужила»? — сипит, не веря. Упрек и угроза бьют по затылку, заставляя потеряться. Она часто-часто моргает, отходит назад под расплывающийся мир, но вспоминает, как нашла Мисато на полу в ванной. Вместе с котами, с мертвыми котами, и злость вновь овладевает сознанием. — «Заслужила», значит?! Вопит, подлетая к коробке, сдергивает крышку, наклоняет. — А они это заслужили?! Заслужили быть сожженными заживо?! — Хао раскрывает рот. По лицу, взгляду видно, что он не понимает, но Милли это только раздражает. Как он смеет не понимать?! — Мисато накрыла их собой, спрятала в ванной, почти умерла за них! И после этого ты будешь утверждать, что она лицемерна?! Язвит, взбешенная, теряет контроль. — Это… — в его голове все перешивается. Вид мертвых животных иступляет, отшвыривает от кровати и дальше, на несколько шагов назад. Хао пытается собраться, вперяется в потолок, стены, беснующуюся Милли — на что угодно, лишь бы не видеть их — недвижимых. Жалких. — Это все равно не отменяет того факта, что она усыпила Юи! Я видел, как она воткнула ей иголку в бедро, после чего она перестала дышать! — Это было чертово лекарство! — топает от бессилия Милли. Получается, все случилось просто потому, что Хао не разобрался в ситуации? — Юи всю ночь мучилась от высокой температуры, сбить которую лекарством Мисато решилась только утром! Она отправила меня за витаминами в аптеку, и не хотела говорить тебе потому, что видела, как они тебе дороги! — задыхается в собственных рыданиях, даже не пытаясь утереть те с щек, но понимая, что во всем случившемся есть ее вина. Как она могла подумать, что такой человек как Хао, вообще способен на хорошие поступки и трезвые мысли? Он молчит, только смотрит на нее не веря, а к ее горлу подкатывает то, что обжигало с самых первых минут пребывания. Она подходит к нему близко-близко, тыча пальцем в грудь, и цедит сквозь зубы. — Но вместо твоей любви они получили самую страшную смерть вместе с неугодной тебе девушкой! Это не она лицемерна, а ты. Ты! Ты ничуть не лучше тех, кого, по твоему мнению, необходимо сжечь! И если ты все же станешь Королем Шаманов, то мне безумно жаль тех людей, что останутся подле тебя! Ведь ничто не гарантирует им безопасности от такого, как ты, — от жалкого и ничтожного лицемерного человечишки! Выплевывает и подается вперед, натыкаясь шеей на сталь огненного меча. Рука Хао дрожит, как и его горячее дыхание сквозь стиснутые плотно зубы. Ноздри широко раздуваются, а взгляд мечет молнии. — Да кто ты такая, чтобы так говорить обо мне? — он понимает, что где-то ошибся, но не позволит никому и никогда так с собой обращаться. Пальцы крепче сжимают рукоятку, но Милли даже не вздрагивает. Лишь смотрит. Откровенно, проникновенно, в самую душу. — А кто ты такой, чтобы говорить о мире, когда сам являешься олицетворением войны? — она выбивает почву из-под его ног, заставляет замешкаться, а сама, передергивая плечами в омерзении и нежелании находиться с ним в одном помещении, выходит из палаты. Только спустя минуту, когда легкие начинают гореть, Хао вспоминает, как дышать. Вся эта ситуация, поведение Милли — такой вроде бы недалекой девицы — доводят до замешательства и… растерянности? Асакура готов взвыть. Он хватается рукой за волосы у корней, тянет, подавляя животный рык, снова натыкается взглядом на коробку. И его коробит — заглядывать внутрь нет никакого желания. Ведь они… те, кого он хотел уберечь… — Юи… — стон Мисато доводит до дрожи. Сдавленный, тихий, он привлекает внимание Хао, вынуждая подойти к койке. Светлые короткие волосы разметаны по подушке, без очков Сато выглядит моложе. Хмурая и будто напуганная. Сердцебиение откликается неравномерным писком аппарата, и порой подскакивает до критической отметки. Мисато, не просыпаясь, хватается обожженными, перебинтованными руками за одеяло и мотает головой, бредит. — Широ, — взывает к белому коту, любимцу Милли, что уже не ответит. — Пожалуйста… Не умирайте… Хао сдавливает. Слепо нашаривает поручни больничной койки, хватается, склоняясь над той, что до последнего, даже в бреду, во сне, помнит о животных, и переводит взгляд на коробку. Впервые безмолвную коробку. Обреченная ухмылка и тяжелый вздох. — Слишком поздно, Сато.***
— Давай же, ну! — Милли пинает автомат с напитками, когда тот думает слишком долго. — Дай мне мой дешевый капучино! Дурацкий автомат! — Извините, вы не подскажете, где палата Мисато Сато? — вопрос со стороны будто встряхивает. Милли круто разворачивается на пятках и видит почти перед собой сухого мужчину в костюме, донимающего медсестру. По той видно, что она не особо понимает, кто он и где лежит названный пациент, теряется, подаваясь назад, но Милли подлетает быстрее, чем мужчину успевают направить к дежурному. Он знает Сато. — Она без сознания, — встревает в диалог, осматривая жесткие черты лица — отчетливо проступающие скулы, впалые щеки и пуговки-глаза, сокрытые густыми седыми бровями.– Я — подруга Мисато. Была в приюте, когда… все случилось. Мужчина надменно вздергивает орлиный нос, рассматривая в ответ нервозность ее рук, бегающих от бедер до шеи и обратно, общую нервозность. — Меня зовут Сатоши Хино. Я — агент матери Мисато. Пришел осведомиться о состоянии здоровья. — Врачи говорят, что она вдохнула слишком много дыма. Руки пострадали, но ничего серьезного. Она в палате, спит, — указывает на закрытую дверь, понимая, что вновь оставила их наедине. — Это хорошо. Обычно при утечке газа последствия куда серьезнее, — проговаривает он. Выискивая среди проходящих мимо людей врача или кого-то, кто может выдать полноценное заключение. — Утечка газа? — неуверенный тон отвлекает от бейджа на груди очередной медсестры. — Да. Здание приюта уже третий год стоит в списке на снос. Мы с госпожой Сато уговаривали Мисато переехать, но все откладывалось на потом, и вот, — чеканит сухо, монотонно, без тени заботы. — Полиция пыталась найти предмет поджога извне, но, скорее всего, Мисато просто оставила ароматическую палочку на кухне. Чиркни она спичкой в попытке включить плиту, все могло бы закончиться плачевнее. Он пускается в пространственные объяснения чего-то поистине важного — важнее, чем пострадавшая дочка начальницы, — а она абстрагируется, вспоминая, что при каждом перемещении Хао разлетаются искры. Они вполне безобидны, гаснут до соприкосновения с полом. Обычно. Однако, если одна из таких искр попадет в помещение, наполненное газом, то… «Он же говорил, что не поджигал ничего», — Милли скрещивает руки на груди, испытывая смешанные чувства — облегчение с досадой, и отдает предпочтение остаточной злости. Пусть не сам Хао поджег приют, он должен был во всем разобраться, не пылить на пустом месте. — О, а вот и врач, — бросая короткое извинение, Сатоши уходит. Милли же направляется в палату, в смутной надежде застать Хао, но напрасно. Из живых — только Юки задорно лает, привлекая внимание. — Милли? — шорох на кровати Сато. Милли падает перед пришедшей в себя девушкой на колени, хватает за пострадавшие руки и облегченно выдыхает. — Мисато! — оглаживает наконец не бледно-серые щеки, убирает челку со лба и улыбается. — Я так испугалась за тебя! Сначала все было хорошо, а потом вдруг резко и неожиданно, и… и… Как ты себя чувствуешь? Милли уверена, что ее лепет едва разбираем, представляет непонятный скомканный набор слов, но Сато льнет к ее ладони, кивает, медленно разлепляя и смыкая веки. — Как выжатый лимон, — честно признается она, морщась от тусклой боли катетера, поворачивается на размеренно пищавший прибор и… резко бледнеет, подбирается на кровати. — Где коты? Что с ними? Застает врасплох, требует ответа, которого Милли дать не может. Она запинается, отстраняясь, молчит. — Мисато, они… — Они у меня, — Милли ошалело цепенеет, когда слышит его, и вскидывает голову. В дверях палаты стоит Хао с коробкой, отсутствие которой она не заметила, а рядом с ним — высокий мужчина в темном пальто и шляпе. Держит Юи. Живую и мяукающую. — Хао? — шепчет, не веряще наблюдая, как спокойно Асакура переворачивает коробку, позволяя мурлыкающему зверинцу упасть в ноги Сато. — Мои хорошие! — сквозь слезы и упоение, поврежденными руками, обожженная, Мисато целует каждую мордочку, чешет за ушком и искренне жалеет, что с собой нет никаких угощений. Ловит взгляд Хао и запинается в стыдливом смущении. — Хао, я… прости. В памяти вырисовывается его ужас, неверие, когда она с огромной иглой склоняется над кошечкой — Юи, любимицей — его ненависть, когда он впечатывает ее в шкаф и цедит сквозь зубы, что она пожалеет о содеянном. И пренебрежение — когда, настаивая, неизвестный человек в плаще просит его поторопиться, а после — вспыхивает кухня. — Я должна была тебе сказать раньше… — сожалеющий тон доводит Милли до ступора. — Ты делала то, что должна была, — насколько может, небрежно отвечает Хао, словно не было ругани, ссор, истерики Милли и его угроз, словно не он приставлял к ее шее огненный меч, обвиняя Сато во всех грехах. Которая сейчас ему улыбается, поправляет растрепавшиеся короткие волосы и надевает очки, чтобы разглядеть животных получше. — У тебя на кухне прорвало трубу с газом, — все же обретает способность говорить Киояма, не смотря на Асакуру, к которому имеет массу вопросов. — Приют сгорел, но кошек… удалось спасти… Последнее проговаривает медленно, смакуя. Больше для себя, чем для нее — ведь еще пятнадцать минут назад она видела их мертвыми, щуплыми, а сейчас… сейчас они довольно урчат в руках Мисато, Хао. Милли коротко улыбается, говорит, что вернется, и выходит из палаты, съезжая по стене. Все перемешивается — облегчение, вина, злость и удивление — жмет в груди и между тем распахивает ее настолько, что хочется кричать. Милли едва может вздохнуть от этого чувства, и глаза вновь распахиваются, наполняются слезами. — Признаться честно, давно я не видел такой отваги и смелости противостоять моему Господину, — разносится гулкое и между тем бархатное со стороны. Киояма вздрагивает, смаргивая слезы и распрямляясь. Худой приспешник пугает своим ростом, возвышается рядом с ней горой. Острые черты лица — тонкий нос, высокий лоб, прикрытый темной шляпой и обрамленный волнистыми, короткими почти черными волосами. Мужчина одет в темное пальто, из-под которого торчит ворот белой рубашки, и серые штаны — словно обычный человек. Смотрит чуть пристально, но не всматривается, не заставляет ежиться, чувствовать себя, как под микроскопом. — Кто вы? — Меня зовут Маркус, и я — один из людей Господина Хао, — на этом она фыркает. — Еще один, — брезгливо отворачивается, но мужчину это не трогает. — Я не одобряю методов моего Господина, однако впервые кто-то, помимо меня, заставил его задуматься над последствиями собственных поступков, — проговаривает тихо, но достаточно слышно, чтобы она свела в недоумении брови на переносице. — «Задуматься»? — вспоминает свои крики, как заставила его дрогнуть, замешкаться. Что-то плеснулось тогда на дне его глаз, но, взбудораженная, она не обратила на это внимание, как и сейчас — на то, что Маркус кладет ладонь ей на плечо. — Это дает надежду, что он все же сможет понять: настоящий мир более светлый, чем о нем думает Господин, — он переходит на шепот, словно Хао, беседующий с Мисато через закрытую дверь, может их услышать. — И однажды его сердце успокоится. — «Успокоится», — одними губами повторяет она, а сама неотрывно смотрит на Асакуру. Как в его руках кошки млеют, да и сам он не смотрит уже на Мисато, как на кого-то ужасного и отвратительного. Чуть задумчиво, но увлеченно — тема действительно кажется ему интересной. Впервые Милли задумывается о том, почему он, со всей своей непоколебимостью и непрошибаемой уверенностью, наглостью и независимостью, поступил именно так, а не иначе. Впервые понимает, что, возможно, у него есть свои причины так делать, действовать и жить. И впервые ловит интерес. До точки невозврата — семьдесят две встречи.