Немного об Анне

      Если бы кто-то понаблюдал за Милли некоторое время, то он бы с уверенностью мог сказать, что она двулична.       Провожая сестру в школу, она привычно улыбается Анне, говоря, что все в школе у нее отлично, проблем с учителями, одноклассниками нет, да и вообще, «она — ангел во плоти». Машет рукой на прощание, а, стоит обернуться, тут же гаснет в собственном энтузиазме, ощущая острую нехватку понимания со стороны и тяготы неудачно написанной контрольной у придирчивого преподавателя.       После чего мнет листок, выкидывая в мусорку. А после нескольких неинтересных уроков приходит в столовую, в которой тянет очередную фальшивую улыбку — на этот раз для команды по баскетболу, где те же самые Урагири и Югай пускают про нее лживую сплетню, а она это глотает, пряча обиду за веселой шуткой.       Милли всегда считала, что поступки не безосновательны. Что что бы ни делал человек, ни думал, ни чувствовал — все исходит из его прошлого опыта и того, с чем столкнула жизнь. Все исходит из страха повторить ту самую «сокрушительную ошибку» и снова попасть в капкан из граблей, из которого чудом удалось выбраться. Так бедный, поднявшийся до списка самых богатых людей, не станет растрачивать все до последней копейки. Так Милли, погоревшая на чрезмерной искренности перед обычным человеком, скрывает позывы огненного элементаля: тушит кончики воспламеняющихся волос и отшучивается, что всем просто показалось.       Она делает голос нарочито громким, звонким, пряча прорывающуюся все чаще грусть и одиночество. Ведь знает, что лучше быть наигранно-веселой, чем грустной в надежде, что к тебе кто-то подойдет, искренне поинтересуется твоим состоянием, а уже через минуту оставит тебя одного в непонятках, зачем ты вообще кому-то рассказал о том, что где-то болит.       А болело часто и сильно. Болело по-шамански.       А шаманская боль, как известно, сильнее человеческой — ее не всякий может понять и принять, не всякий может уловить, с чем она связана и что лежит в ее основе. И поэтому, когда Маркус сказал о том, что Хао тоже испытывает душевную шаманскую боль, Милли стало интересно, что стоит за его поведением и почему главный союзник так уверен, что она может это изменить.

***

      Изначально Милли хочет разузнать его планы, слабые стороны, то, чем он так завлекает окружающих и чем удерживает подле себя. Но слишком милое и доброжелательное отношение к ней — к той, которую считал слабой и непробужденной, — напрягает, а при учете того, что рассказала Эна об их противостоянии с бабушкой, и вовсе подталкивает к скоротечному побегу — что бы он ни задумал, она пришла в то время и в то место, чтобы запустить очередной этап их битвы.       Но, сколько она ни думает об этом, все упирается в невозможность отомстить. Милли размышляет об этом час, два, десять, тупо глядя в потолок, щекочет кончиками волос кончик носа и подминает под себя подушку ровно до тех пор, пока не понимает, что можно и не мстить вовсе — так душа и руки останутся чище.       Да, это тяжело, особенно — для Анны, оказавшейся в ловушке по собственной неосторожности, но им необходимо отпустить смерть сестры и двигаться дальше. Другого выбора, при учете условий, в которых они варятся, нет.       Как раз удобно подворачивается Оксфорд, что отвлекает Анну вместе с Сенсори. Милли же переводят в женскую сборную средней школы, и вроде бы все должно быть хорошо. Но, натыкаясь на него в парке, ей приходится ввязаться из-за нерасторопных старшеклассниц в перепалку. Милли злит его поведение, злит пренебрежение человеческой жизнью, однако страх за невинных людей перебивает инстинкт самосохранения, и она дает отпор. Даже гордится тем, что смогла это сделать, но в тайне надеется, что повторять не придется.       А потом видит его во дворе в окружении кошек, и процесс упорствования на своем запускается заново. Милли не скрывает, что поначалу просто побоялась оставлять его наедине с этими крошечными созданиями, которые даже убежать не в состоянии. Но он не сжигает их, так же, как и приют Мисато — пусть все события и удачно накладываются друг на друга, оставляя после себя неизгладимые впечатления и воспоминания.       И не только не сжигает ничего, но и, в последствии, воскрешает кошек, хотя не должен, не обязан, чем порождает мысль о том, что Хао Асакура — куда более сложная личность, чем то видят другие.       — Зачем ты мне все это рассказываешь? — Хао подпирает кулаком щеку и с нескрываемым интересом и скептицизмом рассматривает Киояму, что не то по глупости, не то по какой-то очередной задумке выложила все карты на стол. На секунду ее лицо меняется, словно становится более… мудрым? Рассудительным. И брови его сводятся на переносице — их образы слишком похожи, но он откидывает навязчивое воспоминания об умершей, и ждет, что скажет ему живая.       Та, что уже не вызывает особого презрения, и умудрилась затащить наперекор всему в любимую кофейню.       — Потому что меня уже тошнит от малины, — честно признается она, прикусывая язык, и отвлекается на официанта, по-девичьи прижимая к груди раскрытое меню, расплываясь в глупой улыбочке и начиная о чем-то щебетать.       Хао видит этот переход, как в мгновение ее глаза светлеют, радужка отдает каким-то противным желтоватым оттенком, а сама Милли в довершение образа едва ли не накручивает прядь волос на палец. Она смеется, смотрит с непосредственным любопытством на парня, расспрашивает его о кофе, спорит, какой вкусней, и отмахивается, по-детски выпячивая губу и настаивая на том, что ничто ей не заменит в этой жизни латте с банановым сиропом.       А потом она смотрит на него — секундный порыв, не более — и радужка наливается бордовыми крапинками, взгляд становится темным, глубоким, осознанным. Она улыбается и ему, но эта улыбка другая — немного снисходительная, добродушная и настолько откровенная, что Хао дергает плечом — образ рыжей вечно-хохочущей девушки отпечатался в памяти еще со времен предыдущего турнира. И сейчас — в момент этого откровения — они почти слились в один.       — Хао! — чуть громче зовет она под просьбу «поторопиться» от назойливого официанта. Асакура поворачивает голову, отрываясь от мысленного прожигания дыры в его груди, а Милли повторяет перечислять какие-то виды кофе. — Так, что ты будешь? Классический капуччино, раф или обычный черный? Я помню, когда я тебе приносила раф, сначала он тебе понравился, но потом ты сказал, что что-то в нем не так и…       И опять это глупое щебетание. Она откидывает кисть на запястье, а образ глупой малолетки, появившейся тем вечером рядом с ним, возвращается. Но… действительно ли глупой?       — Я просто не хочу, чтобы ты потом обвинял меня в том, что это «мой дурацкий выбор», — корчит рожицу, вспоминая, как принесла ему такой же банановый латте со взбитыми сливками, а он еще плевался полдня, пытаясь оттереть приторный привкус с кончика языка.       — На твой вкус, — бросает он, но, видя воодушевление, категорично добавляет. — Без сиропов.       Милли игриво пожимает плечами, мол, «как-то так», неизвестно зачем отчитываясь перед официантом, и заказывает американо. Машет кончиками пальцев, благодаря за скорое обслуживание, а потом оборачивается к нему. Вновь спокойная, откровенно-честная.       — Ты двулична, — спокойно заключает он, а она не рвется доказывать обратное.       — Все мы двуличны, — зажимает ладони меж бедер и завороженно наблюдает через окно, как медленно, но верно вечер в Токио вступает в права. — Разница лишь в причинах. Я не хочу создавать своим угрюмым видом лишние проблемы Анне — у нее и без того хлопот хватает. Да и, в целом, знакомства заводить намного проще — людей тянет к весельчакам и незаурядным хохочущим девчонкам.       — Не ожидал от тебя такого, — признается без тени сарказма или язвы. — Кто угодно, только не ты.       — И, тем не менее, это оказалась именно я, — втягивает шею, будто провинившийся ребенок, и коротко улыбается. — Я знаю о твоем противостоянии с бабушкой. Знаю, что тогда вечером ты хотел переманить на свою сторону, и поэтому лучше рассказать обо всем тебе самой. Чтобы потом ты ничего не мог использовать во вред мне или тем, кто мне дорог.       «Чтобы не копошился в моей голове, как сейчас», — дополняет мысленно она, а он хмыкает. Она чувствует его присутствие с самого начала, но не сказала ни слова.       — Однако ты позвала меня сюда, — указывает на поредевший зал кофейни. Теплая и уютная атмосфера, с мягким светом и огромными окнами во всю стену, деревянный пол под ногами и крохотные столики вокруг — ему определенно нравилось здесь, но говорить прямо об этом не хотелось. — Сидишь рядом…       — Потому что действительно хочу доказать тебе, что люди миролюбивее, чем ты думаешь, — честный ответ и его пробирает смех. Казалось, вроде только прикидывается глупой, но нет.       — А ты все упорствуешь. Киояма, неужели ты никак не поймешь, что люди априори не могут быть миролюбивыми? — пресекает возмущение о Мисато жестом. — Они жестоки и эгоистичны, они лицемерны и злы, и если бы оно не было так, то ты бы не напускала на себя вид безмозглой дуры, не строила бы из себя черти что в попытке сохранить свой внутренний мирок. Как ты не поймешь, что эта твоя реакция, глупость — это просто страх! Страх, что однажды ты кому-то доверишься, а потом он отвергнет тебя так же, как это было когда-то давно!       Он бухает кулаком по столу, разозленный подобным заявлением и наивным предположением, что он так легко, на примере одной Сато, изменит свое представление о человечестве.       — В таком случае, твоя агрессия — тоже страх? — выдает неожиданно она и, понимая, что ляпнула лишнее, зажимает рот ладонями. Глаза в ужасе округляются, сердце ускоряет свой ход, и мысль о том, что она «Дура, дура! Дура!» бьет по затылку.       — Кофе! — официант возникает из ниоткуда, ставя с грохотом керамики о деревянную столешницу кружку с черным молотым кофе для Хао, застывшего в агрессивно-напряженной позе, и стакан с банановым латте, залитым взбитыми сливками и закиданным маршмеллоу с цветастой присыпкой, для Милли.       Она несколько раз моргает, прежде чем воскликнуть в такт нетактичному пареньку, что кофе просто замечательный, нет, у нее не слипнется и диабет к ней не придет. И выдыхает только тогда, когда он уходит, довольный излишним вниманием со стороны девушки, и обращается к Асакуре не в силах что-либо выдавить из себя.       Она раскрывает глупо рот, хочет подобрать слова, разрядить обстановку, но широко раздувающиеся ноздри, тяжелый взгляд и попеременно сжимающиеся на столе кулаки, заставляют отложить все попытки. Она сжимается в комочек в мягком кресле, берет в руки теплый стакан с кофе и зажимает между зубами трубочку, в то время как в памяти четко всплывает взгляд Хао — уверенный, непоколебимый, темный. И как сверкнула на его дне трещина — задела за живое.       Милли выходит на улицу и тут же ежится от порыва холодного вечера — толстовка, прихваченная «на всякий случай» утром, оказывается не только полезной, но еще и наводит на мысль о необходимости шубы. Киояма знает, что пробудись она раньше, не сдерживай собственные порывы огненного элементаля, и такие вещи, как холод, нещадная жара или вспышка пламени, не будут ее тревожить, однако сейчас не может позволить себе такой роскоши как пробуждение.       Она осматривает темную улицу, не до конца освещенную фонарями, нервно сглатывает, понимая, что в любом из таких закоулков может прятаться кто похуже тех, кто напал на нее однажды, и оборачивается в надежде. Да, Хао выходит вместе с ней. Поправляет ворот пончо и идет по направлению к дому, явно сходящийся с ней в мыслях, но продолжающий молчать.       После того внезапного вопроса он так ей ничего и не сказал. Лишь сидел, увлеченный своим, и мерно попивал черный кофе, к которому успел привыкнуть за неделю с ней в приюте. Хао даже больше не смотрел на нее — на бейджик официанта, на флиртующую парочку за соседним столом, куда угодно, но только не на нее. И в любой другой момент Милли бы обрадовалась — ведь он изучал людей, подмечал какие-то детали, не вспыхивая и не злясь. Но сейчас Милли хотелось, наоборот, чтобы он посмотрел на нее, — быть может, тогда бы она поняла, что именно надломилось в нем и почему он вдруг затих.       Она сбавляет шаг.       «Это дает надежду на то, что он все же сможет понять, что настоящий мир более светлый, чем о нем думает Господин», — именно так сказал тот парень, приспешник, в больнице, но с чего бы вдруг? С чего бы вдруг именно ей именно он и именно про Хао рассказывать что-либо, когда первым правилом злодеев и их подручных является сокрытие слабостей и показ только сильных сторон?       «И однажды его сердце успокоится», — Милли задумчиво кладет руку на грудь, слыша размеренное сердцебиение, и закусывает губу. Останавливается под светом фонаря, вызывая недоуменный взгляд в спину, и разворачивается на пятках.       Она понимает, что так нельзя. Что, если сделает это, то точно не отвертится, и это встанет ей боком. Возможно, она поругается с Анной, Эной и массой других людей, но… Шаг вперед под его изогнутую бровь, и Милли чувствует, как грудная клетка распивается на вдохе, а тело ведет, словно в эйфории.       Второй шаг. Слабая улыбка.       Третий. Она останавливается напротив него. С обветренными губами, приоткрытым ртом и душевными метаниями в темно-светлых алых глазах. Она смотрит пристально, улавливает каждое изменение в лице и постепенно нарастающее непонимание, нервно заправляет непослушную прядь волос за ухо и решается на то, что перевернет, она уверена, ее представление о нем.       — Расскажи мне о своем мире?       «Расскажи мне о себе и тех, кто тебе дорог, о том, что волнует и что думаешь обо мне».       До точки невозврата — шестьдесят семь встреч.