***
Милли влетает на кухню, чертыхаясь и расшвыриваясь учебниками из сумки. Гневно топает до рыжего фурнитура, попеременно сжимая кулаки, и под удивленный взгляд Хао, распивающего чай, врубает холодную воду в раковине на полную мощь и подставляет ладони под струю. Сдавленный стон, мутирующий в рык. Милли дергается, шипит и скалится — она чувствует, как под прохладой шипящая, горящая кожа трескается от перепада температур, как появляются микроскопические трещины. Но понимает, что через секунду, как только она забудет об инциденте на тренировке, руки покраснеют, и тогда мысли поджечь чьи-то волосы или форму уже не будут такими навязчивыми. Сгибает колени, облокачиваясь на раковину и качает головой. Нет. Воспоминания о том, что выкинула Урагири — наглая и невообразимо жестокая блондинка — слишком свежи, чтобы остыть. Милли тяжело дышит, хрипит, словно раненое животное, и мелко дрожит — слова, слова, слова наполняют рассудок и вкрадчивый вопрос Хао не различается меж мешанины с первого раза. — Можно поинтересоваться, что ты делаешь? — тишина. — Киояма? Милли ударяет кулаком по столешнице и подавляет рык в горле, пытается сглотнуть. Под кожей, внутри, в самых венах, огненная энергия обжигает. Но постепенно, с каждым глубоким вдохом, каждой мыслью о том, что скоро они выпустятся и ей не придется больше иметь с ними дело, прилив стихает. — Урагири… — кашляет, чтобы сбить сип, трясет кулаками, призывая себя к спокойствию, и медленно выдыхает. — Урагири не может смириться с тем, что ее перевели в центр, а меня поставили атакующей — на ее место. Теперь каждое мое ведение мяча, каждая передача сопровождается смешками и шпильками на тему того, достаточно ли хорошо я провела время с «тем шизиком из парка». Ведь ей невдомек, что этот «шизик», — даже не извиняется, хоть и видит, как Хао сжимает челюсти. — Опытный шаман, который мог ее запросто сжечь, а я спасла ее жизнь, чтобы она вернулась домой, к своим родителям, щебетала на глупые темы, любила, жила и, разумеется, подкалывала меня! Аргх! Рыкает и, оборачиваясь, вновь подставляет руки под воду, резко умирая как элементаль и воскресая уже как обычная девчонка. Внутренние органы опаляет волна, но Милли ее игнорирует. Как и то, что кожа на руках покрывается нездоровыми мурашками, наливается алым, а с кончиков пальцев все же падает несколько огненных капель, безвозвратно окрашивая раковину в ржавый цвет. Со вздохом приходит облегчение — вода перестает быть теплой, перетекает в ледяную, и Милли даже жмурится — долгожданное облегчение… как поток прерывается, а ее швыряет в тепло кухни, жару неокончившегося лета и скептицизм Хао позади. — Что? Что за черт? — она крутит краны, чувствуя, как мимолетное притупление превращается в агонию — микротрещины дают о себе знать острой болью и жжением, бисеринками крови. Но воды все нет и нет — она застыла в смесителе, и когда Милли нащупывает невидимую заглушку, то раздраженно-жалобно разворачивается на Хао. — Зачем ты так? — остаточные капли испаряются с рук тонкой струйкой пара. — Затем, что ты маешься дурью. Милли смотрит на него удивленно, но потом, выключает воду и падает на стул перед ним. — Мне это помогает. — Вода помогает огненному элементалю успокоиться, — разделяет Хао, будто из них двоих это он — умалишенный. Зависает ненадолго, после чего вкрадчиво интересуется. — Ты с ума сошла? — Она сдерживает позывы! — оправдывается, понимая, что нарушает главное правило их встреч — обсуждение шаманской жизни. Обсуждение Турнира и семейства Киоям, противостояния. Вцепляется в столешницу сильнее и уже спокойнее обращается к нему. — Сдерживает позывы огненного элементаля. — А ты, значит, не хочешь им быть? — Я не хочу пробуждаться, — скрывать нет смысла. — Я знаю, что ты считаешь меня слабой, неумелой, а первая наша встреча вообще не особо приятно закончилась — тогда мне показалось, что пробуждение необходимо, но потом… потом я вспомнила, как однажды чуть не убила подругу, и желание остаться в тени лишь укрепилось, — Хао молчит, а она нервно барабанит по столу, отвлекаясь на настенные часы. — Огонь разрушает, делает людям больно, а я этого не хочу. Не хочу быть причиной поджогов, если вдруг не смогу проконтролировать саму себя. — Ты же понимаешь, что, если не пробудишься, то умрешь? — она кивает. — Элементаль огня — самый опасный и могущественный среди элементалей. Огонь действительно сложно контролировать, но только когда ты не пробужден. Пробуждаясь, элементаль в первую очередь познает себя, учится чувствовать, что находится внутри него, прислушиваться. Ты же, играя в юного мазохиста, — кивает на раковину. — Бежишь от принятия самой себя, думаешь, что вода помогает, остужает… но огонь только копится, пока однажды не сожжет тебя изнутри. Смотрит на неуверенность, страх в ее лице, и невозмутимо продолжает. — Я знавал трех или четырех элементалей, из которых только один смог пробудиться. У остальных конец был не самый радостный. И если ты не хочешь умереть так же, в муках, то стоит отбросить то, что было в прошлом: детская злость вообще ярче взрослой, пусть не многие это признают — и пробудиться, — видит попытку возразить и пресекает. — Не ты ли говорила, что надо «Несмотря ни на что, двигаться дальше, забывать о плохом»? — Да, но… но как же люди? Вдруг, они пострадают? Я вспыльчивая, эмоциональная… — Как и любой другой элементаль огня — вас других не бывает. Однако, будучи пробужденной, ты можешь и спасать людей, — она хмурится, а он откидывает длинные волосы за спину. — Когда приют Мисато горел. Не говори, что у тебя не было сожаления о непробужденности? Владей ты полной силой, то контролировать такое количество огня было бы мелочью: возможно, коты бы остались целыми, да и, в принципе, не было бы таких повреждений. Милли поджимает губы. — И, кто знает, возможно, в следующий раз начнут гореть люди. Что будешь делать тогда? — она поднимает на него вопросительный, чуть сощуренный взгляд, и не может понять. — Ты хочешь мне помочь? С чего бы это? — С того, что твое имя в списке твоей дражайшей сестры, — Милли хмыкает при упоминании Анны. — Числится вторым. А так как я теперь в курсе угрозы над тобой, то при твоей смерти, автоматически нарушаю правило союза. Милли вспоминает фразу Хао о том, что он не из благих побуждений спас тогда ее от насильников, и криво улыбается. Чтобы он стал что-то для нее делать? Да, их разговоры были увлекательны, они перепробовали в кофейне почти все виды кофе и обсудили все процессы в шаманском и реальном мире на физическом и магическом уровнях, много где побывали, но все то — простые разговоры: они не имеют друг к другу никаких целей и планов, кроме тех, что уже сорвались. И пусть Хао не огрызается так часто, как делал это сначала, она все равно остается для него сестрой неудачницы-союзницы Анны, дочерью предавшей его Линдси и внучкой Мэй, что посмела бросить ему вызов. И если сама Милли ограничена побочной веткой и невозможностью (уже даже с примесью нежелания) отомстить, то Хао не удерживает ничего. Как ничего и не обязывает ни помогать, ни советовать. — Ну, с советом я помогу, — вырывает ее из размышлений Асакура, вновь читая ее мысли и игнорируя выразительное возмущение по теме. — Больше злись, Киояма. Злость помогает в пробуждении. — Но я же уже говорила, что не хочу… — Никто не просит тебя злиться постоянно. Твои волосы вспыхивают, когда ты испытываешь сильные эмоции: гнев, ярость, зависть — и если обычно ты их заталкиваешь в глубь души, то, чтобы пробудиться, тебе стоит их принять, принять и выплеснуть так ярко, как только сможешь. — Но я же не могу из ниоткуда взять их? Пусть Урагири поступила ужасно, но я не могу злиться на нее вечно. В конце концов, я знала, на что иду, когда говорила, что влюбилась в тебя, — всплескивает руками, после чего добавляет тише. — Это неправда, если что. — Я так и понял. — А на тебя злиться — даже при учете всех причин — я не могу, потому что мы ограничены побочной веткой, и любое нападение на тебя будет считаться объявлением войны, — она чертыхается, понимая, что круг замкнулся. Конечно, Хао мог дать ей новый повод для ненависти, и тогда она смогла бы вырваться из него. Но этого не хочет сама Милли: хватит с их семьи приключений, натерпелись. — А злость на других не так сильна: из любой ситуации можно выкрутиться. И это знание помогает. — Значит, надо придумать такую ситуацию, из которой выбраться будет невозможно, — заключает Хао, и в голосе его мелькают нотки язвительности, коварства. Он усмехается, сверкая чертятами в карих глазах, и… — И твое счастье, Киояма, что я знаю, как тебе помочь.***
— «Гидра — в древнегреческой мифологии змееподобное чудовище с девятью головами, обитавшее в подземных водах, убитое Гераклом в качестве одного из его двенадцати подвигов», — бухтит под нос Милли, зачитывая текст с листка. — «Логово гидры было расположено у озера Лерна вблизи Арголиды, где таилось подземное царство Аид. Гидра пряталась в скалистой пещере на берегу близ источника Амимоны, откуда выходила только чтобы нападать на окрестные поселения. Вместо одной отрубленной головы у нее вырастали новые три, а одна голова — средняя — считалась бессмертной и извергала пламя». Но это же миф, Хао, их не существует! Ты уверен, что мне именно это нужно? Обращается к Асакуре, что идет рядом по песчаным, ярко-желтым дюнам, иногда запинается, вспахивает сухие фонтаны ногами, но остается невероятно твердым в спине. Солнце нещадно палит в затылок, а вокруг ни одного дерева, отбрасывающего тень, ни одного озера для утоления жажды. Он только сглатывает сухой, скребущий глотку комок и откликается на повторение имени. — Мифом он является для глупых людишек, которые наивно полагают, что магии, как и любых мифических существ, нет в этом мире, — хмыкает немного презрительно, а она останавливается в удивлении. — Гидры как жили, так и живут на нашей планете, а вместе с ними и валькирии, каппы* и многие другие, сокрытые от тех, кто не сможет их понять и принять. Он крутит кистью, будто говорит о чем-то обыденном. — И многое из того, что написано в древности, является правдой? — в то время, как в Милли понимание, что гидра — далеко не вымысел, поселяет чувство тревоги. Хао останавливается около огромного валуна, ощупывает шершавость и холод камня и, натыкаясь под тенью на влажный мох, улыбается чему-то своему. — Не читал, да и не особо рвусь, — призывает духа Земли и одним ударом вынуждает землю разверзнуться. Милли раскрывает рот, смотря как песок падает куда-то в глубь и вытягивает шею, ахая — от самого подножья до глубокой черноты тянутся ступеньки. Гладкие, стертые, влажные, кое-где поросшие травой и блестящие на солнце. — После вас. Собирая мужество в кулак и отбрасывая желание убежать, она шагает вперед, пригибая голову, и, едва не падая, хватается за стену — илистая, сплошь покрытая лианами. Создает маленький шар огня — то единственное, что может контролировать без страха — и подводит к испачканным пальцам — на кончиках не то кровь, не то пыльца. Вытирает о футболку, фыркая язвительное «блеск», отдающее легкой паникой, спускается ниже. И вход внезапно захлопывается, заставляя вскрикнуть, потерявшись в темноте. — Успокойся, — он хватает ее за ворот футболки, призывая замереть на месте, чтобы не свалилась и не потянула его кубарем за собой. — Это место не любит солнечного света. Она видит его лицо сквозь причудливые тени, как он кивает на стену, и присматривается. Под потоком огня — не выжигающего блеска солнца — то, что она приняла за кровь, формируется, уплотняется и… распускается. От потолка до пола, лестницу, колонны по правую сторону — все овивает множество прекрасных алых цветов, издающих при легком колыхании ветра бубенцовый звон. Она выдыхает, вздрагивает, когда над плечом выдыхает и Хао, и, набравшись смелости и вцепившись в его руку сильнее, идет дальше. Щурится, пытается всмотреться, наступает ли на цветы, разбросанные повсюду, но, даже когда слышит едва различимый хруст под ногой и готова уже разразиться в извинениях, бутон возрождается и расцветает вновь. — Чего застряла? — Хао спрашивает тяжелее обычного, с шумом втягивает затхлый, влажный воздух через нос. На ладони, устремленной к полу, горят пять маленьких огней — от каждого пальца по одному. Хао мог бы устроить огненную бурю, осветить все и вся, но из уважения к природе, к нелюбви простых цветов к прямому свету, бредет в темноте. Вместе с ней. Милли не может сосчитать, сколько ступенек они прошли, сколько времени спускались в принципе, но чувствует, как начинает ныть под коленными чашечками, а колени подгибаются рефлекторно, когда они достигают конца, и дальше — она нащупывает — ступенек нет. Как и ничего другого — сплошь чернота. Ей тяжело — повышенная влажность опаляет. Раздражает голую кожу, волосы мокнут и тяжелеют в собранном хвосте, липнут неприятными змейками к влажной шее, а рука, которой она вцепилась в Хао, наверняка уже напрочь мокрая. Хао. Даже с мелким источником света она не видит его лица. Что он делает? Улыбается? Злится? Действительно ли он не может убить ее или это — просто ловушка? Инстинктивно сжимает его предплечье крепче. — Ты не могла бы не думать хотя бы минуту о том, что я — маньяк? — Милли не видит, но он, скорее всего, недовольно закатывает глаза, что-то фыркает и отходит дальше. Касание пропадает — она остается одна, слыша только, как он делает шаг, два, три. Четвертый и последующие не разносятся: не то потому, что он остановился, не то — что пещера, глубокая, бездонная, ловит каждый отзвук в капкан. Милли вскидывает голову и прикидывает, услышит ли ее хоть кто-нибудь, закричи она в полную мощь? А если случится что-то плохое? Нет? Или их переместит Хао так же, как и в эту пустыню? — Хао? — спрашивает больше для того, чтобы различить, здесь он или уже ушел. В ответ — шорох одежды. — А почему ты не переместил нас сразу сюда? Почему мы шли по пустыне? Растягивает слова, успокаивая сознание и сердце, отбивающее чечетку, идет на звук, становящийся все сильнее, четче. Тянет руку, в надежде, что, хотя бы так сможет выбить из него ответ, который жаждет услышать — услышать вообще хоть что-то. Но вместо него натыкается на мокрую и влажную стену, на мох, пачкающий кожу и оставляющий липкие, «кровавые» следы. Дыхание пропадает, а под ребрами оседает страх. Кто шуршал? Почему она пришла сюда? Где Хао? Две руки поперек талии и ответ на вопрос о визге найден: короткий вскрик, обрывочное «Помо…» и тишина. Чернота заглатывает звуки, давит на уши и барабанные перепонки стуком собственного сердца, толчками крови, текущей по венам. Милли трепыхается, но ее прижимают к себе ближе, сильнее. — Ты слишком шумная, — цедит сквозь зубы на самое ухо, но вместо чувства опасности, раздражения и злости доводит тем самым ее до невероятного облегчения. Асакура отходит на шаг назад, но в этот раз хваткой бультерьера цапает ее за запястье и ведет куда-то. Удерживает, когда она спотыкается, шикает, когда чертыхается чересчур громко, и разжимает пальцы, когда мысленно скулит, что хочет домой. Милли теряется в ощущениях: то пропадают, оставляя после себя жалкое ощущение, то накатывают в полную силу. Ее штормит от этой черноты, от отсутствия звуков, тело мелко дрожит, а к горлу подступает страх. Она на что-то натыкается и ойкает — на этот раз Хао — Хао же? — не реагирует, садясь на корточки. «Еще ниже», — думает Милли, когда видит, как сгустки огня, чей свет не поглощается так сильно как раньше, окрашивает его силуэт в красно-черные тона. Его тонкие губы раскрываются, аккуратный нос немного морщится, а на лбу появляется складка, которая разглаживается тут же — когда огонь затухает, а земля под ногами начинает трепетать. Милли падает на колени, сбивая те до синяков, и втягивает голову в плечи — кажется, что легкое землетрясение распространяется на всю пещеру, что дрожат стены, потолок, готовый вот-вот на них рухнуть. Она задерживает дыхание, мысленно призывая себя к спокойствию, и поэтому, когда Хао опять берет ее за руку, дергается в сторону, глотает воздух слишком жадно, распахивает глаза слишком буйно. — Хао! — звонкий вскрик оглушает. Он морщится, наверняка желая увидеть ее с заклеенным ртом, а Милли уже сама зажимает его ладонями, после чего понимает — темнота больше не поглощает звуки, не давит. Асакура не отсвечивает темным силуэтом — его видно отчетливо. Из-за света, пробивающегося из дыры в полу. — Мы пришли, — сглатывает «я не ясно выразился?» и кивает в сторону проема, куда Милли интуитивно вытягивает шею, заглядывая — светлый камень и пробивающийся нежно-бирюзовый свет. Она подползает на карачках, прикидывая, сколько падать до, казалось бы, видимого каменного спуска — вечность или три секунды, как на спину, вызывая толпу мурашек, падает ладонь. — Прыгай уже. Она подбирается на земле, хоть внутри все трепещет, возражает. Свешивает ноги и, заглотнув побольше воздуха, отталкивается и громко приземляется на пятки. Удерживается от того, чтобы завалиться на землю, глупо растопырив руки в стороны, и, осмотревшись вокруг на предмет опасности, отходит. Дыра за спрыгнувшим Хао затягивается с гулким звуком, отчего откуда-то сверху, со сталактитов срывается несколько капель, падая холодным раздражением на голое плечо Милли. Она вздрагивает, выставляя то на свет: капля шипит на коже, подсвечивается и тут же высыхает. — Идем, — от изумления отвлекает Хао. Шурша краями пончо, щебенкой под ногами, он идет по узкому тоннелю, что залит все тем же светом, и выходит под ее восторженное «ох» в огромную пещеру. Усеянная хрустальными сталагмитами с пола и потолка, пещера переливается, хватая свет от сияющего водопада в глубине, и окутывает теплым туманом. В самом низу, если пройти круговой спуск, у которого они стоят, размеренно переливается озеро с остатками чего-то древнего на глубине — иногда поверхность разрезают мелькающие рыбы, но, в основном, водная гладь — словно зеркало. Даже при повышенной влажности, при тумане и капельках пота на висках, Милли, как огненный элементаль, не чувствует опасности. Ее грудь и легкие наполняются чем-то легким, уютным, а плечи, поначалу подрагивающие, уши, то и дело закладываемые тишиной, освобождаются от натиска. Она едва не мурлычет, нежась, успокаиваясь. Они идут медленно, Хао — осторожно осматриваясь, а Милли — смотря во все глаза. Она очарованно касается сталагмитов, вызывая легкую дрожь и слабый звон перемежающихся кристаллов, втягивает аромат водных цветов, забитых у самых стен, которые сперва не заметила. Игриво склоняет голову на бок в попытке угадать, почему столь мощный поток воды выбивается через маленькую щель и что по ту сторону водопада. Милли рассматривает остатки разрушенных колон, когда они подходят к берегу озера, рисунки на них — кривые, косые, но все равно прекрасные. Хочет дотянуться, ощупать, но те слишком далеко, чтобы, не попав в воду, приблизиться к ним. А воду, такую чистую, сверкающую портить не хотелось. — Удивительно, — ее голос отбивается от стен и кристаллов многократным эхом, отчего она виновато прикусывает кончик языка и продолжает тише. — Здесь просто удивительно. Почему никто не знает об этом месте? — Потому что иначе оно бы перестало быть удивительным, — Хао хмыкает, словно это и без того было ясно, и хмуро оборачивается на водопад. — Готова возненавидеть это место? Она хочет спросить, почему, но вдруг вспоминает, уже успев позабыть, зачем они здесь. И очарованный взгляд меняется на обеспокоенный — кристаллы уже не кажутся такими тихими и мирными, острыми кольями торча то тут, то там, а воды, переливающейся, дарящей свет, оказывается вдруг слишком много для огненного элементаля. Проем же за водопадом… Милли почти уверена, что — вернее, кто — там. Хао пинает маленький камушек в воду, отчего та расходится кругами, и мощное землетрясение сотрясает нутро. Оглушающий звон дрожащих кристаллов заставляет припасть к земле, закрыть руками уши, а тяжелое дыхание со стороны, оглушающий рев — приоткрыть зажмуренные глаза и задрожать уже физически. Разрезая водный поток, огромной живой светло-бирюзовой скалой появляется сначала одна голова — острая, набитая клыками и освещаемая двумя темно-синими узкими глазами, затем вторая и третья. Мощное тело гидры, огромной змеи с ужасающими лапищами, покрыто чешуей-кристаллами, а хвост — словно коса — грозно ходит из стороны в сторону. Гидра пыхтит, выбивая толщу воды из озера своей тушей, осматривает пристально тех, кто посмел побеспокоить ее. Отклоняется, сгибая длинные, мощные шеи, ловящие отсветы водопада, и, в секунду, с диким ревом, широко разевая пасть, нападает, готовая сожрать. — Не тормози! — Хао валит Милли на землю, перекатывается в безопасное от укуса место, под самый сталагмит, что начинает трещать изнутри, скалываться, и встряхивает ее за плечи, пытаясь вывести из цепенящего чувства страха. — Киояма! А ее сводит, сковывает ужас. Глаза, широко распахнутые, смотрят в потолок суженными зрачками, рот приоткрыт и жадно хватает воздух, пальцы дрожат, мертвой хваткой цепляясь за его пончо. — Я не смогу! — лепечет, не ощущая, как ее вздергивают на ватные ноги и куда-то уводят. — Хао, она огромна! — А кто сказал, что будет легко? — огрызается, бегло наблюдая и замирая, когда одна остроносая морда из трех медленно, сосредоточенно рыщет, пытается определить по запаху, где они. Жабры на загривке, пупырчатые, тонкие, полупрозрачные, трепещут, а ноздри — черные дыры — тяжело раздуваются. — Самое время разозлиться. — Я не могу! — слишком громкий выкрик, и цель для нападения найдена. Их отшвыривает волной из воды, воздуха и мелкой гальки, Милли больно ударяется спиной о камень, шипит. В то время как Хао едва успевает повернуться, чтобы не налететь на острие сталагмита носом. Быстрая перебежка к лучшему укрытию, и он сверкает глазами. — Что значит «не могу»? Кому это надо? — к горлу подкатывает раздражение и жажда. — Тебе надо! — выпаливает она, топая ногой, и ощущая, как первоначальный страх заменяется злобой. Зачем она вообще послушала его? Почему подумала, что все будет, как у нормальных людей? Ведь мифы — вымышленные или нет — были далеко не радостными, а если уж столкнуться с ними в реальном мире… Он давится возмущением. — Тебе, и не смей отрицать это! Чтобы я не погибла, чтобы пробудилась, и ты не нарушил правило союза, лишающее тебя силы! — жмурится до цветастых мушек, искренне радуясь, что гидра рыщет всеми тремя мордами в другом конце пещеры — несколько сталактитов упали от предыдущего удара, всецело завладев вниманием чудища. — Но ты знала, на что идешь. Я сказал тебе сразу, что будет трудно! — Ничего я не знала! — психует. — Я прочитала этот чертов миф, и если бы знала, что гидра в действительности существует, что она огромная, то никогда и ни за что бы на это не пошла! Не сдалось мне это пробуждение, чтобы помирать на дне пустыни, в которую ты меня притащил! — Ах вот как, — опасно щурится, кривится. — Значит, я во всем виноват? Она вздрагивает под пристальным взором. Понимает, что ляпнула лишнее, бледнеет. — Хао, я не… — Ну что ж, раз так, — на его один шаг назад, ее два — вперед. Попытка ухватиться, которой он избегает. До нее постепенно доходит, но до конца не хочется верить. Он же не может так поступить? Нет? — То желаю удачно выбраться отсюда. Самой. И, разверзая землю под ногами, проваливается вниз. Оставляя ее наедине с чувством полного недоумения, паники, злости и звуком отшвыриваемой колонны до стены. Широко распахнув глаза, Милли смотрит несколько секунд в место, где стоял Хао, и бросается к полу, желая отрыть ногтями тот же проход. Не то для того, чтобы убежать вместе с ним, не то — чтобы дать по голове и завопить, какого черта… Он бросил ее. Швырнул в самое пекло и бросил. Первым стучит желание свернуться в комочек. Забиться в самый угол и рыдать, истерически раскачиваться из стороны в сторону. Милли почти приникает, почти скатывается по сталагмиту, обнимая себя за плечи и нервно смеясь, но очередной свистящий удар хвостом гидры где-то в отдалении, заставляет ее зажмуриться, ощутив под ресницами слезы, и, вжав голову в плечи, посмотреть под самый потолок — туда, откуда валятся обломки сталактитов, но вместо этого увидеть… — Выход, — жадно глотает она, и надежда, что она еще сможет выбраться, освещает лицо. Милли боится, ужасно боится, но именно страх и подстегивает. Она не знает, что произойдет с Анной, узнай она о том, куда и с кем отправилась сестра; не знает, что на это скажет бабушка и ребята по баскетболу — те немногие, с которыми у нее неплохие отношения. Она знает только, что Урагири посмеется над ее впечатлительностью и желанием доказать, что она лучше, чем является на самом деле. И это дает своего рода толчок — отчаянный, безрассудный — сделать первый шаг. Первую перебежку к винтовому подъему, который почти ничем не прикрыт. Адреналин стучит в висках, и даже разрушение очередной горстки камней не может заглушить дикое сердцебиение и то, как она злится: злится на Хао и саму себя. — Черт бы его побрал, — прижимается спиной к первой скале на подъеме. Рвано выдыхает, прислушиваясь к тому, как три головы разыскивают нарушителей порядка, снуют ноздрями-прорезями то тут, то там и вновь разрушают что-то где-то в стороне. Быстрый вздох, рывок. Милли опасливо косится, бегает на полусогнутых ногах с опущенной головой, проклинает себя за то, что не взяла шапку и теперь ее огненная грива — словно мишень, края которой едва-едва успевают спрятаться за хрустальной скалой. Она сдувает мокрые, неприятно липнущие пряди, грубовато убирает со лба, смотрит на выход — то единственное, до чего гидра не успела дотянуться — и победоносно улыбается. Она сможет. Она сделает это! И никакой Хао ей не нужен! Перебежка, еще и еще. Остается последнее укрытие. И, когда с губ слетает облегченный вздох, когда она прибавляет скорость, в полуприсяде, протягивает к черной пещере руку… острый хвост врезается в стену. Прокручивается, разваливая вход и заваливая камнями все больше и больше надежду Милли на спасение. А после — резко, со свистом и зубодробящим грохотом отшвыривает и ее. Земля под ногами кончается внезапно. Милли чувствует, как мышцы сводит, как кожу обжигает острая прохлада капель из озера, как они проникают через поры в самое нутро, и видит, как стены заменяются потолком. Она летит вниз с обрыва, пытается ухватиться за что-то — хоть что-нибудь! — но может только кричать — оглушающе, истошно. Отчаянно. — Нет!!! — а в голове вспышки воспоминаний: как нежно обнимала ее мама перед сном до того, как уехала, не объяснив причин; как-то ссорились, то мирились с Анной. Анна… духи, простите ее, она не хотела… она… — Чтоб тебя, — когда почти смиряется с участью умершей, ловкие и теплые руки хватают ее под коленями и за пояс. — Вечно ты попадаешь в какие-то передряги, Киояма! Милли отрывает сцепленные, одеревенелые пальцы от лица. Открывает глаза с неверием и надеждой, и даже не может сообразить, какое именно чувство первым порождает самодовольная физиономия Хао Асакуры. Он не бросил ее — облегчение. Он бросил ее и появился потому, что захотел, — злость. И к его сожалению, его длинному языку, отпускающему колкости о том, что «нельзя ее совсем оставить одну», побеждает закипающая ярость. Ее опускают ватными ногами на подрагивающую землю позади горы из разрушенных камней, использующихся как прикрытие, и отходят в сторону, не видя, как медленно, будто в замедленной съемке, она оборачивается, смотрит ненавистно, зло и… Окрашивает его щеку хлесткой пощечиной. Мотнув головой, Хао сдавленно охает, морщится, после чего поднимает на нее раздраженный, блестящий взгляд. — Ты в своем уме?! — он открывает рот, но она перебивает его криком шепотом — чтобы, не дай Дух, их не услышали. Внутри все трепещет, а слова застревают в горле, давя не то рыданиями, не то отчаянными воплями. — Ты что творишь?! Какого черта ты творишь?! Ты понимаешь, что я уже попрощалась с жизнью, с Анной, которая с ума бы сошла, узнай, с кем я и чем занимаюсь?! Он даже не пытается оправдаться, и это бесит лишь сильнее. — Ты привел меня сюда и посмел бросить наедине с этим чудищем! Весело тебе было наблюдать за тем, как я перебираюсь от укрытия к укрытию, как пытаюсь выбраться, когда ты сам обещал Анне защищать меня с этим чертовым листком, который, по сути, для тебя ничего не значит?! — кончики ее волос с каждой фразой, каждым проклятьем распаляются сильнее, а жесты перестают быть адекватными. — Лжец, лжец, обманщик и лжец! Чего ты смеешься?! Окончательно психует, видя, как его губы растянуты в ухмылке, а плечи подрагивают в тихом смехе. — Ненавидишь меня? — неожиданный вопрос и она задыхается от подобной наглости. Ненавидит ли? — Да! — топот ногой, не раздумывая. — Ненавидишь? — Да! — распаленное дыхание и кожа, начинающая тлеть. — Это-то нам и нужно, — в мгновение ока он оказывается слишком близко. Притягивает ее лицо к себе и последнее, что Милли чувствует, как ее губ касаются его. Первый поцелуй. Он украл ее первый поцелуй. — Ты что себе позволяешь?! — она отталкивает его от себя, а сама давится, злится, разгорается. От осознания, как это не к месту, как это нагло, как это… по-хаовски. — Чертов Хао Асакура! И алые кудри, до этого только тлеющие, вспыхивают живым, искрящимся огнем злости и недоумения. Кровь густеет в венах, превращается в кипящую лаву, растекаясь от кончиков пальцев к самому сердцу, откуда расцветает пробуждением. Пробуждением огненного элементаля. Ее глаза загораются, ярко-алые на фоне светлых белков. Кожа наливается тепло-белым светом, сравнимым с лампой накаливания, а одежда — обычные джинсы, кроссовки, майка — заменяются воздушным белым платьем. Милли чувствует, как босые ноги отрываются от земли, а влажность вокруг испаряется — ей становится тепло, жарко, сухо. Хорошо. Впервые ей становится хорошо, впервые ничего не сдавливает изнутри — никакие эмоции и чувства — все выплескивается наружу с каким-то сумасшедшим криком, и ей действительно легчает, окрыляет. В буквальном и переносном смыслах. Хвост гидры разрезает груду камней напополам, и если Хао отскакивает, прижимается спиной к скале, разрубая летящие в него осколки огненным мечом, то она… отлетает, повисает в воздухе. Так непривычно и так… свободно? «С пробуждением», — поздравляет Асакура, в то время как она округлившимися от изумления глазами осматривает руки, тело и гидру, оставшуюся где-то там — в метрах десяти от нее. Десять метров над землей. Страх упасть заставляет нервно забиться, подняться выше и встрепенуться — одна из трех голов замечает яркую мишень под самым потолком, но ловит только остаточный сноп искр. Милли летит огненной стрелой, с остановками, боясь навернуться и запнуться, сорваться, и не может поверить, что это и вправду случилось. «Отблагодаришь позже», — насмешливо разносится в ее голове, и она понимает, что его уход, его детская обида от пары ее слов и этот дурацкий поцелуй были планом. Планом по ее пробуждению. Странное чувство заставляет проглотить гневную тираду. — Ничего другого не придумал? — она щурится, пусть он и не видит этого, огибает шею гидры и всячески старается отвлечь от Хао. Теперь страха о том, что ее сожрут заживо, почти не остается. Не будет же гидра давиться чистым огнем? «Скажи «спасибо», что вообще хоть что-то придумал», — язвит, и Милли силится не ухнуть вниз, чтобы подпалить кого-то чересчур наглого и самодовольного, но держится на высоте, напрягая мозг на детали древнегреческого мифа, который, как сказал Хао, лишь отчасти является таковым. — Я не хочу ее убивать, — предугадывает мысли Асакуры, нервно кусая губы. «Но если мы попытаемся улизнуть, то она поползет за нами…». — И разрушит собственное жилище, — заканчивает за него. — Значит, необходимо придумать что-то другое. Есть идеи? «Контроль над разумом живых существ утерян», — незримо для нее он пожимает плечами. — «А поэтому, кроме как поджечь, не вижу способов». — Но это же живое существо! — недоумевает от подобного предложения, кое-как увиливая от очередной атаки, и взмывает к самому потолку, крутится вокруг своей оси, создавая огненные спирали, отпугивающие чудовище с шипящим, искрящимся звуком. Переворачивается в воздухе и… Тело гидры, до этого погруженное в воду, в попытке догнать приподнимается, и — стоит чему-то совсем ненадолго блеснуть из-под колыхающихся волн — тут же падает обратно, взрывая водопады брызг. Три головы, буравя темным взглядом, почти настигают ее, но, опасливо замирая, опускаются, возобновляя поиски того, кто остался на земле. Милли перестает быть ей интересной или… у этого переключения есть другая причина? «Ты же не думаешь?», — неуверенный вопрос и сомнение относительно ее вменяемости. Милли закусывает щеку изнутри, цепляется за идею-фикс, что поразит ее сильнее гидры, если не сработает. — Ты можешь создать вокруг меня купол, чтобы я… нырнула в воду? — произносит и понимает, как это абсурдно звучит. «Ты понимаешь, что если купол разобьется, то умрешь? Пусть ты и пробужденная…». — Да-да-да, не нагнетай, — отмахивается она, слыша его недовольное рычание, а сама чувствует, как сердце набирает ритм. Она и без напутствий Хао знает, что даже в пробужденном состоянии кидаться на рожон глупо, опасно и чревато. И, если не погибнет, то может сильно пострадать. Но иначе нельзя, верно же? Сглатывает нечто вязкое, оседающее тяжелым комом в скрученном желудке, смотрит в неспокойное озеро, как отсверкивает свет кристаллов от рубцов волн, как темнеют в пучине конечности гидры — острые и опасные — и, чувствуя, как вокруг воздух разряжается, становится чересчур теплым от появляющейся полупрозрачной ауры воздуха, резко сигает вниз, глупо задерживая дыхание. До столкновения три, две… Милли ныряет «ласточкой» в воду и, через силу разлепляя глаза, видит, что до сих пор горит, не остужена, не ранена, и вскидывает голову. Мощные, чешуйчатые лапы, почувствовав чужого, начинают елозить, перебирать гальку под когтями, отчего Милли приходится аккуратно отплыть, обогнуть, занырнуть под хвостом. И с трудом не воскликнуть: предположения оказались верны — внизу живота переливается камень. Бриллиант, что, она уверена, сопряжен с недовольством гидры, желанием сберечь свое и уничтожить врагов. Она подплывает ближе, благодаря Хао за возможность дышать, и смотрит на собственное отражение. Тянет руку, понимая, что рискует, что пузырь может неожиданно лопнуть… как грани камня начинают светиться. «Киояма!», — резкий крик и лапа, движущаяся на нее. Милли едва успевает вынырнуть, прежде чем воздушная аура рассыпается, и брызги от напуганного чудища настигают ее шипящим шквалом. Она морщится, пытается улететь, чувствуя, как раздирается горящая кожа, и ей необходимо время, чтобы восстановиться, высохнуть, накалиться вновь. Очередная мысль о том, что случилось бы, лопни пузырь под водой, и она мотает огненной головой — не время об этом думать. — У нее на животе кристалл, — отвлекая внимание, виляя между сталактитами, остриями копьев, которые гидра тщетно пытается сбить хвостом, Милли юркает к самой земле, останавливаясь огненной вспышкой рядом с Хао. — Я уверена, что это как-то связано, и если до него коснуться… — Плевать на кристалл, необходимо выбираться! — сотрясаемый мощным землетрясением и оглушаемый диким ревом, Хао морщится, хватает ее за плечи и встряхивает. — А как же гидра?! — переходит на крик, чтобы перекричать звуки разрушающихся стен и обломков колонн, вышвыриваемых мощным хвостом из озера. — Плевать на гидру! — старается вразумить, но она дергается, вырывается. — Нет! — дает под дых отчаянной глупостью. — Мы не должны были приходить сюда — это факт. Мы не должны были тревожить ее, не должны были с ее помощью надеяться на пробуждение! Мы виноваты и мы должны все исправить! Она смотрит на него выразительно, горяще, уверенно в собственном безумстве и способности сделать невероятное. — Мы должны ее утешить, — добавляет она тише. — Пожалуйста, Хао. Я должна попробовать… На дне его глаз что-то отзывается этим словам. Будто вспоминая очередное видение из прошлого, он встряхивает головой, отбрасывая навязчивые силуэты, чертыхается. — Если не получится, то ты заберешь меня, и мы улетим отсюда. Обещаю, — алые глаза в помутнении его рассудка отдают зеленым и пропадают — Милли взмывает в воздух, завлекающе шумит, грохочет, а сама все так же боится. Но в этот раз уже не за себя, а за гидру. Что, если ее догадка ошибочна? Что, если, дотронувшись до кристалла, она сделает только хуже? «Не тормози!», — огненная волна, не приносящая боли, и пасть заглатывает воздух. С Милли словно сваливается оцепенение, когда она смотрит на эти головы, темные прорези глаз, на дне которых разглядывает близкий ей страх, и резко опускает взгляд вниз — на Хао. Столкновение мыслей, и он, призывая Духа Земли, припадает к земле, касаясь ладонями и заставляя затрещать, устремиться кривыми линиями в разные стороны, обогнуть гидру под толщей воды, и — стоит напрячься — поддаться вверх. Медленно, с оглушаемым шквалом звуков — разрезаемого земляного полотнища, стекающей воды — в многократном умножении эха. Хао тяжело дышит; на шее и на лбу вздуваются вены, а под ногти все сильнее врезается мелкая галька. Гидра ревет, вырывается, закрывает толстыми шеями, виляющими головами, бликующий кристалл, но назойливая огненная мишень все чаще мелькает перед носом. Цепляется, светится, дразнит — ровно до тех пор, пока чудище не понимает, что лучше один раз напасть, чем тысячу раз пытаться спрятать. И головы вскидываются вверх в желании поймать. Милли лавирует между одной, второй, огибает третью, поднимаясь насколько позволяет потолок, значительно обедневший на сталактиты, и огненной стрелой срывается навстречу. Счет на секунды. Три. Гидра понимает, что это была уловка. Два. Милли протягивает руку. Один. Шеи скручиваются, но недостаточно быстро, открываясь для касания. Ноль. Не желая причинить еще большей боли, Милли обращается обычной девчонкой и кое-как цепляется за влажную, холодную поверхность камня, удачно не разбив нос. Ей больно, она шипит и морщится, но держится из последних сил. Пока теплая волна, вспышка света не ослепляет, а шаткая и живучая опора не пропадает, рассыпаясь искрами. С громким криком Милли падает вниз, готовая втемяшиться в жесткую землю, но поднятый островок Хао пропадает за секунду до, и она с громким «бултых» падает в озеро. Такое же мягкое, теплое, источающее безопасность, как и раньше — до прихода гидры. — Гидра, — откашливается она, когда наконец выныривает, и ошалелыми глазами осматривается — никаких чудищ, никаких позывов убить нарушителей. Только тишина и искристое сияние, которым заражается абсолютно все — от грязной промозглой земли под ногами Хао до звенящих сталактитов… что собираются воедино, разбитые, и подлетают к потолку, возвращаясь на свои места. Некрасиво разинув рот, Милли наблюдает, как колонны поднимаются со дна, выстраиваются вокруг озера, как сколы на них, трещины пропадают. И груда камней у заваленного выхода разлетается по пещере, открывая вид на темный вход — надежду вернуться домой. — Все восстанавливается, — глупо хлопает ресницами, словно Хао ослеп несколько минут назад, шмыгает носом и выходит из озера, валясь от усталости и невероятного облегчения на сбитые колени. В голове происходящее укладывается медленно, постепенно, а когда складывается в цельную картину, она вдруг вскакивает на ноги, постигая главное. — Так она бы не уничтожила пещеру! Не то вопрос, не то восклицание. Хао скептично изгибает бровь, а она заминается. Ошиблась? — Или нет? Или сейчас вся эта магия происходит лишь потому, что я дотронулась? Мы победили? Проиграли? Где вообще гидра? — на полном серьезе разворачивается к воде, всматривается в водопад, темноту за ним, пинает один камень, как это делал Хао, второй, третий. Но даже спустя десяток расплывающихся кругов никто не появляется. — Впала в спячку, очевидно же, — флегматично отвечает Хао, потирая ушибленное плечо и призывая фуреку растечься по мышцам облегчающим потоком. — Одно из немногих мифических существ, которое помогает шаманам: копя энергию не один месяц, гидры предстают перед ищущими живой иллюзией — испытанием, пройдя которое шаман выносит что-то свое. Ты вынесла пробуждение, с чем тебя и поздравляю. — «Иллюзией»? — пропускает слова поздравления, осматривая все вокруг и вспоминая, как боялась быть проглоченной, схваченной, растерзанной. Как от пасти гидры крошились скалы, а хвост колол камни пополам. — Иллюзией, — кивает. — Однако, зная это, многие наивно полагают, что она не сможет причинить им вреда, — наблюдает, как последние куски колонн возвращаются на свои места, после чего гулкий хруст стихает. — И тем самым обрекают себя на смерть. — Неприятно, — соглашается она, и на мгновение между ними повисает тишина, как… — Погоди-ка! Так ты знал о том, что ее можно было вырубить с самого начала?! Облегчение сменяется гневом, вызывая раздраженно-усталый вздох. — И толку было бы, если бы я сказал? Тогда ты бы думала только о том, как бы к ней подобраться. Вместо этого ты дала волю своим чувствам, пробудилась и не одну сотню метров под потолком пролетела, — она заминается, успокаиваясь. — Плюс — это было твое испытание, в которое я не обязан был вмешиваться, пусть я его и организовал. На словах об организации и вмешательстве мозг предательски подкидывает кадры их поцелуя, и, заливаясь краской, Милли, повизгивая от обиды и возмущения, разворачивается на выход, обгоняет его на подъеме, врывается в объятия жаркой пустыни, уже не так сильно обжигающей кожу. Вспыхивает пробужденной и, невнятно буркая о том, что она «доберется до Токио сама, и плевать, что до него лететь — два континента», устремляется в неизвестном направлении под непонимающий взгляд, сменяющийся на снисходительно-ностальгический. Образ Эллейн почти соединяется в один с образом Милли, но в последнее мгновение разлетается на расстояние огромной пропасти. Сколько бы ни думала бывшая Королева Шаманов о всеобщем благополучии, она бы, только завидев опасность для Хао, скорее всего, согласилась бы на побег. Наплевала бы на то, что случится с гидрой в ее истерическом состоянии. Милли же поставила мифическое существо на один уровень с шаманами, людьми — кем угодно — так же достойного счастья и спокойствия, которое они нарушили. И пусть этот шаг был легкомысленным и рискованным, она разрешает себе уйти только тогда, когда все возвращается в норму, и на плечи не давит ни совесть, ни лишние эмоции. Легкая дробь пальцами по плечу отвлекает. Он оборачивается и сталкивается взглядами с ней, повисшей в воздухе, горящей и животрепещущей, уже не злящейся, но еще и не простившей. Милли смотрит наивно-смущенно, быстро опускает глаза, опять поднимает, закусывает губу и тихо-тихо лепечет. — А в какой стороне Токио? — и впервые его пробирает искренний смех. До точки невозврата — двадцать встреч.