***
— Итан? — открыв входную дверь неожиданному гостю, Мэй тут же щурится от дневного света, так непривычно бьющего в глаза. Она выставляет ладонь козырьком и приподнимает голову, чтобы разглядеть его сморщившееся от времени и тяжелой работы лицо, и видит больше снисходительную, чем печальную улыбку. — Добрый день, Мэй, — он снимает шляпу в почтении, а она мешкается перед тем, как пустить его в дом. — Чем обязана? — игнорируя сброшенные на диване в прихожей вещи Линдси, собственные вещи, она направляется прямиком в кухню, где, открыв кран и набрав стакан воды, залпом его осушает, исполняя маленькую мечту заправской алкоголички. Надо же, как низко она пала — быстрая мысль в потоке однотипных. Она переключается на Итана, что ковыляет вслед за ней, и ставит чайник на плиту из чистой вежливости, а не из желания гонять чаи со старым коллегой мужа. Подумать только, сколько прошло со времени его битвы с неадекватным Кейчи: и его защита во время нападения на их отель, и рождение Линдси — что невольно клеймо «убийцы» постепенно заменилось другими титулами, и прежде натянутое общение восстановилось до хороших знакомых. Проблема состояла только в том, что общим звеном все еще являлся Эстебан, а поэтому теперь, когда его нет, Мэй не может представить, что могло понадобиться Итану от нее. — Дело в том, — начинает он, наверняка задавшись тем же вопросом и мысленно на него ответив, — что в «Ревиле» зреют беспорядки. — Они назрели еще в первый день после пропажи Эстебана, — реагирует она холодно, не понимая, как это может быть связано с ней. — Все советники разом встрепенулись, понадеявшись получить его место, а остальные — попросту забили на работу в должном ключе. — Именно, — короткое согласие, и ее приподнятая бровь. Первый человек из числа тех, кому она открыто выразила свою позицию относительно бездельников-идиотов, и кто согласился с этим. Обычно ее пытались убедить в обратном, предоставляли отчеты, которые ее не касались, считались служебной тайной и вообще мало интересовали. На словах о поиске ее мужа энтузиазм угасал, но Итан, она видит, лишь выходит на стартовую позицию. — И, как и с любыми беспорядками в организации, их необходимо решать. — Ну так решайте, — она ведет плечом. — Я-то вам что? Благословить должна? Она чувствует, как внутри закипает острое желание достать бутылочку «Шардоне» и приложиться сначала горячим лбом, а затем и ртом, сделав сразу несколько глотков. И даже пару секунд раздумывает о том, что подумает Итан, но, когда он заминается с ответом, погружается в себя, она плюет на чайник с чаем и достает с нижней полки бутылку, откручивая крышку и приникая к ней, не без удовольствия прикрывая глаза. Живительная прохлада прокатывается по пищеводу, заставляя внутренности проснуться, а Итана — невольно удивиться и наверняка пожалеть ее про себя. Мысль о том, чтобы залезть к нему в голову и выяснить все самостоятельно — то, что она проворачивала почти с каждым еще несколько месяцев назад — теперь вызывает отвращение. Она садится обратно, закидывая ногу на ногу, все еще являясь хозяйкой дома, куда он пришел и где не имеет права выражать неблагосклонность, и всем видом показывает ожидание. — Думаю, вряд ли Эстебану понравилось бы то, как вы себя ведете, — все же нагло он смеет высказать мнение, пользуясь именем мужа. — Эстебана здесь нет, — отрезает она, демонстративно делая еще глоток. — И если ты пришел сюда для того, чтобы читать нотации, как все остальные, то выход найдешь сам. Продолжает огрызаться, ощущая, как с этой язвой выходит и какая-то толика той горечи, что уже давно скопилась на кончике языка, но не смела срываться из-за каких-то то ли внешних, то ли внутренних обстоятельств. Это изменение отражается в ее глазах, она знает, и Итан, сбросив с себя спесь удивления, возвращается к прежнему облику спокойствия и равнодушия. Как и Эстебан всегда. Их где-то специально этому учат? — Нет, разумеется, нет, — соглашается он, и Мэй становится смирнее. По крайней мере, цапаться с первым встречным в ее планы на сегодня не входило. — Тогда чего ты хочешь? — и все же некоторая неловкость в нем во время их общения осталась, что очень четко прослеживается, когда она ставит локоть на край стола, подаваясь ближе, невольно призывая его отклониться на спинку стула. — Я пришел исполнить волю Эстебана, — проговаривает он, и она ненадолго повисает. — Его что? — Его волю, — пользуясь ее повышающимся интересом и следующим за ним негодованием, готовым вылиться в бурю, он продолжает быстрее. — Дело в том, что порядка трех месяцев назад Эстебан пришел ко мне сообщить, что увлечен одним проектом, возможно опасным, и что если по истечении указанного срока он не объявится и его не смогут найти, все дела «Ревила» следует передать вам, как будущей его главе. Мэй только и делает, что вытаращивается на него, как если бы он сказал, что сейчас случится конец света, и для его остановки необходимо выйти на улицу в костюме петуха и станцевать танго. Что за черт? Эстебан пришел к Итану незадолго до своего исчезновения? Почему не к ней? И почему Итан его не остановил, если знал, что дело опасное? И самое главное… — «Главой»?! — выпаливает она, взорвавшись вровень с чайником. — В смысле?! Я не… это бред! Заключает она, вскакивая и наконец выключая газ на плите, тем самым давая остыть хотя бы одному из них. После чего прикладывает руки к горящему лицу, а алкоголь впервые мешает судорожно думать. Главой? О чем, черт возьми, Эстебан думал? А если он вернется? А если он вернулся бы к тому времени, он бы отказался от всего, что создал? — Я отошла от дел организации свыше десяти лет назад для того, чтобы растить Линдси, и всецело доверяла Эстебану и его методам руководства. Назначать меня главой сейчас это несусветная глупость, так как многое изменилось. Да я даже половину из новоприбывших людей в глаза не знаю, не то что расположена ими руководить! — Я понимаю, как это звучит, однако именно из-за ваших с ним общих взглядов на безопасность Токио и всех его окрестностей, на мирскую жизнь и помощь нуждающимся, Эстебан и выбрал вас — он знал, что вы выберете именно ту линию поведения, которую избрал бы он, будь здесь, — настаивает Итан, аж приподнимаясь от собственной речи. — Наша беда же состоит в том, что Эстебан возможно уже никогда не вернется, — игнорирует броское «никогда так не говори!» от Мэй. — А если и вернется, то через продолжительное время, когда как людям нужна помощь уже сейчас. Поймите, Мэй, что все те люди, которые претендуют на его место, лишь косвенно знакомы с его принципами и методами работы, потому что сколько бы они ни работали на него, они слепо подчинялись, однако никогда не проникались тем же, что и он. А поэтому «Ревил» ждет неизбежное изменение и, возможно, к худшему, и как бывший советник, а также в настоящем лучший друг Эстебана, я не могу этого допустить. — Вот ты, как лучший друг и бывший работник, и становись этим самым главой! — отбрыкивается она, внутри сомневаясь с той же степенью, с которой видимо отказывается от поста. Это же просьба Эстебана. — Это не моя воля, — и будто читая ее мысли, Итан напирает на больное. — И даже если бы у меня был выбор между мной и вами, то я бы не раздумывал о вашей кандидатуре. — Да с чего вообще вы взяли, что я подхожу на это место, ты и Эстебан? — он слышит слабину в ее голосе, но понимает, что надавить сильнее — означает словить псих, а не жалость или желание заменить огромному кругу людей собственного мужа. — С того, что вы похожи, Мэй, и ваши судьбы тоже, — и поэтому решает начать с другого края. Мэй запинается, нахмурив лоб, и старается сопоставить жизни ее и Эстебана, но находит разительные отличия. Семьи, прошлое, детство, встреча со смертью — все это абсолютно разное. И об этом она сообщает, кажется, совсем с ума сошедшему старику-Итану. — Но все же есть кое-что общее, — заверяет ее так твердо, что она подается назад, и смотрит прямиком глаза в глаза. — Смерть Хидеки Кейчи. — Что? — непроизвольно вырывается у нее. — При чем тут он? Да и, насколько мне известно, это ты убил его, ударив по голове, чтобы спасти Эстебана! — Это ложь. Она осекается, смаргивая кадры из прошлого, отпечатывающиеся на обратной стороне век. Что? — Что? — повторяет она, а он вздыхает. Вторая воля Эстебана — его аргумент — подошел к своему выходу. — Это была ложь Эстебана вам, чтобы вы, семнадцатилетняя и отчаянно жаждущая справедливости для мира, не оказались в той же ситуации, что и он, когда ему был двадцать один год. Тогда он только начал увлекаться оружием и по неосторожности взял слишком тяжелый автомат, в результате чего очередь из пуль попала по его бывшему соратнику, — он с таким спокойствием рассказывает ей об этом, находясь в тот момент рядом и подставляя свое плечо раскаивавшемуся парню, что у нее волосы на загривке встают дыбом. — К чему ты клонишь? — скрипит горлом она. — К тому, что когда мы пришли к вам домой той ночью, Хидеки Кейчи уже был мертв.***
— Что?! — восклицает Анна, а Мэй обращается к ней с той же невозмутимостью, что и Итан двадцать лет назад. — Именно я убила Кейчи. Будучи на адреналине и желая ему смерти, когда он пытался меня избить и изнасиловать, я использовала слишком много энергии фуреку, что привело к обширному инфаркту, — Анна не знает, что сказать, глупо открывая и закрывая рот. — Он умер до прихода Эстебана.***
Мэй падает на стул, не уловив, когда вообще оказалась на ногах. Все происходящее кажется нереальным, и сознание вслед за рассудком медленно подходит к апогею эмоционального диапазона. Она постепенно осознает, что Итан только что сказал, и что все прошедшие года обвинений, надежды и упреков она жила в коконе незнания. В коконе, который специально создал Эстебан, чтобы уберечь от самой себя. Она растерянно смотрит перед собой, когда ей протягивают сложенное пополам письмо, и негнущимися, побелевшими на подушечках, пальцами открывает, вчитываясь в содержимое не с первого раза. «Если ты читаешь эти строки, значит, последний аргумент Итана в передаче моей воли достиг тебя, и я уже не смогу сказать тебе об этом лично», — почерк Эстебана, манера письма Эстебана! В горле Мэй стынет ком. — «Я не знаю, что ты чувствуешь в данный момент — рада или грустишь — единственное, что я хочу сказать тебе: это никогда не сдаваться и не опускать руки — и даже в этот момент прислушаться к Итану и ко мне, что в этих строках извиняется перед тобой. За то, что причинил боль своим исчезновением, за то, что врал эти годы — клянусь, я не хотел ничего плохого. Лишь чтобы ты на грани своих подростковых лет внезапно не столкнулась с жизнью, в которой нет ничего, кроме одного убийства по случайности. Надеюсь, эта причина даст мне право надеяться на то, что ты простишь меня и выслушаешь Итана — мою просьбу к тебе — стать главой, ведь никто, кроме тебя в целом мире, не способен руководить организацией, которую мы вместе подняли и которую развили до неузнаваемости — наш с тобой «Ревил». Дальнейшее «Навеки люблю» расплывается с миром. Мэй скрючивается на стуле и разражается слезами, ощущая, как с этим письмом Эстебан словно попрощался с ней навсегда, без возможности сказать «прощай» или же просить остаться. Этот клочок бумаги, доставшийся ей окольными путями спустя месяцы мучений и незнания, что с ним, как он и как ей жить дальше, сейчас своей шершавостью и запахом засохших чернил выворачивает душу наизнанку, вытряхивая вместе со слезами все то, что копилось, что огрызалось и капало ядом на окружающих людей. На спину ложится ладонь. — Я не смогу, — выдыхает она, когда плечи перестают трястись, но Итан продолжает утешительно и сдержанно, насколько это позволяет его положение и отношение как друга, гладить ее. — Где был он, а где нахожусь я? Я не справлюсь. — Каждый из нас находился в начале пути и каждый от этого начала двигался, не зная, получится ли у него. И не попробовав, вы, Мэй, никогда не узнаете этого, — он опускается перед ней на колени, смотря в раскрасневшееся, живое в выразительной мимике лицо. — Так что попробовать стоит. — Нет, — качает она светлой головой, успокаиваясь окончательно, но при этом все еще шмыгая носом. — Люди, которых нанял Эстебан, прошли необходимую подготовку, они владеют оружием и силой и всяко лучше меня подходят на роль главы «Ревила». Я посмотрю кандидатов и выберу лучшего из них. — Но Мэй, — удивленно начинает Итан, но она перебивает его, поднимаясь. — Если Эстебан верит в меня, в мои решения, то должен поверить и в это. Я вернусь, как советник или же сторонний наблюдатель, но я не буду исполнять роль главы, которая мне не подходит. — Как прикажете, — отчитывается ей, понимая, что фразу-приказ уже никак не исправить. — Но, как по мне, никто не способен защитить людей так, как вы. Мэй запоминает его слова, но ничего не отвечает. Бросает тихое «подожди здесь» и уходит переодеваться. Спустя пятнадцать минут машина по поручению Итана открывает перед ней дверцы.***
Половину дороги в салоне автомобиля стояла гробовая тишина за исключением попытки Мэй узнать подробнее об их с Эстебаном последнем разговоре. Как излишне недоверчивую и взвинченную особу ее интересовало, как вообще приближенный к их семье человек, видя ее страдания и горе, мог выдержать и не сообщить важную информацию раньше срока; неужели у него совсем не было сочувствия? А главное, нет ли еще чего, что всплывет через год или десять? — Упаси Великий дух, Мэй, — открещивается он с возмущением. — И, даю вам слово, что если что-то узнаю… — Ты дал слово Эстебану и продержал его три месяца, — напоминает ему резко Мэй. — А поэтому я не удивлюсь, если еще через пару узнаю, что это был за проект и где он находился все это время. — Я уже сказал вам, — как можно тактичнее начинает он, наблюдая за ней через отражение в окне. — Что ничего об этом не знаю. — Тебе же лучше, если это так, — сообщает она и затихает. Дальнейший путь проходит в тишине, пока машина плавно не останавливается на красном свете светофора. И дергается от пробитых покрышек. — Эй, что происходит? — вскрикивает Итан больше в пространство, нежели кому-то. Водитель напрягается на месте и, отстегивая ремень безопасности, достает пистолет. Мэй перестает ситуация нравиться вовсе. Как бы она ни старалась, развить интуицию и мироощущение для того, чтобы задело стрелков с высоток, просто физически невозможно для обычного человека, а отсутствие каких-либо машин и прохожих дает понять, что стреляли именно сверху — значит, помочь она ничем не может. — Береги себя, — только и произносит она, когда Итан следует примеру водителя — отодвигает полы серого пиджака и вооружается небольшим револьвером. — Думаете, это за мной? Очевидный вопрос и очевидный ответ. Если кто-то и подслушивал их разговор или же был изначально в курсе, что Мэй — следующая «наследница» «Ревила», то явно решил убрать ее до огласки финального решения. — Сейчас узнаем, — отвечает Итан, но остается на своем месте, вглядываясь в пустошь улицы и все еще горящий сигнал светофора. Их очевидно ждали и хотели выма… Бах! Водитель падает на землю, а Мэй содрогается от вида крови и того, что пулеметная очередь вонзается в район бензобака. — Вот же варвары! — Итан! — восклицает она, но он уже выскакивает на улицу, задирая кверху пистолет и агрессивно стреляя, но, очевидно, не попадая по цели. — Черт! Они разбивают стекло с ее стороны, заставляют рухнуть в проем между сидениями, зажать руками голову и приникнуть к полу насколько позволяет положение. Итан прижимается к обратной стороне машины, стреляет, озирается в поиске возможного второго или третьего стрелка, полупригнувшись, и не реагирует на приказы Мэй «сесть в машину и уехать отсюда сейчас же!». Добраться до «Ревила», назначить нового главу и пускай разбираются между собой, эти алчные и никчемные… — А! — вскрикивает Итан, пораженный в плечо и основание шеи. — Итан! — не выдерживает она и выскакивает из машины, следом, иррационально не страшась пуль и возможных последствий. Она склоняется к нему, зажимая раны и стараясь сосредоточиться на телепатическом вызове скорой, но выстрелы по крыше, по багажнику небольшого «Форда» отвлекают. — Держись, держись! Крови прибывает все больше, она пачкает Мэй руки, светлое платье, заливает серый пиджак Итана и белую рубашку. Он давится ею, неспособный вымолвить членораздельно ни слова, но способный все еще думать. «Мэй…» — звенит в ее голове перехваченная волна. — Нет, не надо! — и пусть слез в ее глазах нет, ее сердце отзывается на предсмертную агонию бедного человека, который, как она выяснила, никогда и ничего плохого ей не делал. — Итан, не смей! «Они ждут вашего решения», — внутренний голос становится скрипучим, вслед за серостью лица его хозяина. Итан расслабляется и размякает в ее руках, в то время как выстрелы по машине внезапно прекращаются, и первая сторонняя машина проносится мимо на зеленый свет. «И, ради всего святого», — туманные глаза закатываются, складки у рта разглаживаются. — «Сделайте его правильно». — Итан! — вскрикивает она, но он уже не отвечает. Связь обрывается, а сердце мужчины, бывшего лучшего друга и соратника, поддерживающего Эстебана, больше не бьется.***
— И они так просто на вас напали? Что за дикари?! — возмущается Тошигава Тано, приехавший вместе с нарядом полиции и скорой помощи. Которого по стечению обстоятельств она не вызывала и понятия не имела, как он обнаружил на окраине Токио расстрелянную машину, два трупа и ее, полностью залитую кровью. Ей на плечи накинули пуловер, а ее саму Тано посадил в свою машину, чтобы отвезти в «Ревил», чего не смог сделать Итан, «давно отошедший, черт возьми, от дел старик». От него же Мэй — разумеется, не напрямую — узнает, что никто за ней не посылал, это была инициатива Итана, которого наверняка прослушивали и решили выследить через его неосторожные действия ее, чтобы окончательно лишить компанию верхушки. Слухи о том, что голос Мэй будет являться решающим, давно ходили по организации, но самой Мэй об этом как-то не удосужились сообщить, что, как она прочитывает в сознании Тошигавы, было обязанностью его — Тано — секретарши, которая об этом не была и в курсе даже. Вообще весь его вид настораживал Мэй, и она не могла точно сказать: то ли его скользкий вид не делает ему чести, то ли такой же скользкий внутренний мир, призывающий вдобавок опустошить содержимое желудка и принять душ. Единственное, о чем она думала — это были слова Итана, применимые ко всем тем, кто ждал ее в организации и планировал в собственных мыслях уже давно стать будущим главой. Они действительно ждут ее, ее решения — ждут, чтобы вдоволь наиграться, сломить устои, воздвигнуть новые и начать кровопролитие — короткую междоусобную войну, победой в которой является такое же короткое властвование над всеми остальными, и дальнейшее безмолвное исчезновение, как и не было, как и было до него. И как бы трепетно и тщательно она ни отбирала претендентов, ни выставляла списки, талдычила о порядках и была рядом, она уверена, что ее если бы не убрали сразу, как более не нужное звено, так не слушали бы просто. Как мог сделать тот же Эстебан, как могли сделать они все те три месяца, что она убивалась от горя сидя дома. Быть может, это стратегический просчет — не убить ее как только? А быть может, знак ей свыше — что, действительно, лишь она способна руководить «Ревилом» без огромных потерь как для внешних, так и внутренних участников битвы. Пусть и те, и те исходят из их организации. Избрав саму себя на пост, она может лишить всех причины биться, а способность к телепатии и внушению извне убьет внутри них всякую мотивацию к сражению. Она сможет пресекать все убийства на корню, и не только относительно кресла главы, но и многих решений для сторонних операций — будь то убийство посла, министра или соседского кота. А значит, устои Эстебана сохранятся в полной мере и без всепоглощающей преданности его сотрудников, которой она, она знает точно, еще добьется. Она прислоняется лбом к стеклу, наконец-то успокоенная. Внутри нее — штиль, а вокруг — шум колес по автомобильной трассе, который, она уверена, не прервется больше на выстрелы из оружий.***
Месяц спустя стены новоприобретенной квартиры сотрясает трель телефонного звонка. — Ли-линдси! — взывает к дочери Мэй, едва протискиваясь с огромными пакетами документов в дверной проем. Никто не отвечает, а звон становится тем пронзительнее, что откладывается симфонией ада под коркой мозга. На десятой секунде Мэй рыкает, сваливая все то, что было в ее руках, как придется — на табуретку, тумбочку и пол — сама плюхается на парочку «важных договоров» и поднимает наконец трубку. — Да? — звучит как проклятье. — Голос трезвый — значит, больше не пьешь, — Мэй изумляется умению Аой делать настолько поразительно точные и быстрые выводы. Она фыркает, доставая из небольшой сумочки, все еще висящей на плече и только после спустившейся на пол, пачку сигарет. — Одни привычки сменились другими, — пространственно произносит она, чиркая зажигалкой. — Всяко лучше наркотиков, — слышно через трубку, как Аой морщит нос в омерзении к старой жизни. — Ты что-то хотела? — иначе и не знает, как намекнуть, что за прошедшие семь лет Аой звонила ей примерно ноль раз, а тут — целый диалог с переживаниями. — Слышала, Киоямы избирают новую главу, — шелестит она, истребляя сравнение с заправской сплетницей на корню. — Она еще хуже, чем ты. В самом плохом смысле этого слова. — Тебя все еще волнуют Киоямы? — скептичный вопрос. Аой — не из тех малодушных и смиренных людей — и вряд ли бы забыла обращение, с которым распрощалась с семьей. — Я надеялась на месть в твоем лице, — честно признается она, отчего Мэй изгибает бровь. — Скажем, на твое эпохальное возвращение с заявлением, что «ты — тут глава», а Линдси беременна, и поэтому дальнейшее главенство над семьей уйдет внукам. Девять месяцев их поморозить, посмотреть на недовольные рожи — все равно они не имеют права никуда к ней лезть — а затем сказать: «Упс, накладочка вышла. Вот теперь она точно беременна» — и так раз тридцать кряду. Жаль, не смогу присутствовать лично. — Но с чего ты решила, что я вообще пойду? — и хоть план звучит забавно, что не может не отразиться в ее голосе улыбкой, Мэй знает, что встреча заранее обречена на провал — ни та, ни другая сторона не хотят друг друга видеть. — С того, что ты любишь спасать людей, Мэй, — внезапно Аой становится серьезной. — И Киоямы для тебя — непаханое поле, — после чего повисает тишина. — Подумай об этом. А как решишь — поставь эту курицу на место. И бросает трубку, так и не услышав вопроса о том, откуда у нее домашний номер Мэй. Она смотрит на телефон с раздающимися короткими гудками и удивленно моргает. «Спасать людей»? «Непаханое поле»? Мэй не знает, откуда Аой понабралась таких слов-отношений к семье, которая ее бросила на произвол судьбы, к ней — спасшей ее лишь однажды — но четко понимает: Аой знает, куда бить. И в следующие полчаса, пока разбирает почту и натыкается на приглашение от советника — Аннет — Мэй убеждается в этом еще раз. После чего собирает вещи, закрывает квартиру на ключ и садится в машину.***
Где-то на середине пути до пункта назначения Мэй стопорится, задается таким логичным вопросом — а, собственно, зачем она туда едет? — и продолжает стоять на светофоре пока сзади не начинают сигналить, а внутри у нее не отдается чем-то маленьким, теплым и знаменующим «надо». Вот, надо ей туда — зачем-то, почему-то — посмотреть, увидеть собственными глазами и решить (что решить, Мэй?), что-то да решить. И судя по тому, как трепетно и спешно принимает ее Аннет, завидев первой в отличие от остальных, та ее тоже отчего-то ждала. По судорожной речи невозможно что-то четко понять, но то, что «такое впервые происходит в нашей семье, ты точно должна это увидеть!», повторенное двадцать раз, довело вполне стойкую и ко всему готовую женщину удивляет Мэй, и она решает задержаться. И словить на себе вполне обоснованные изумленные и даже шокированные взгляды. Повзрослевшие и остервенелые, они расходятся в стороны, пропуская Аннет, тянущую за руку Мэй все ближе к эпицентру — толкающейся кучке из семи-восьми девушек и взволнованной до глубины души одной-единственной барышни, которая, как определяет Мэй, и является новоиспеченной главой. Бесконечно черная и язвительная — в ее ухмылке-оскале, брошенной через плечо невзначай, отражается все пренебрежение к миру, и Мэй начинает понимать, к чему все эти пространственные речи Аннет, почему ей было необходимо, чтобы ни с того ни с сего, спустя пятнадцать лет после брошенного «Ненавижу! Не хочу! Не буду!» законная глава появилась на месте провозглашения новой. Аннет боялась не вывезти запала и жадности до крови Киригири, боялась — как человек, в одинаковой степени относящийся и не относящийся к обеим веткам семьи — что основная ветка станет похожа на побочную, и тогда семейство Киоям истребит само себя или предоставит это право правоохранительным органам за массовую и непомерную любовь к убийствам и противозаконной деятельности. А таковой, как знает Мэй из работы в «Ревиле», очень много — одни «покрыватели» есть практически в каждой структуре Токио, способные за небольшую (в зависимости от оплошности) сумму вытащить из передряги. Полностью коррумпированная, жестокая и хладнокровная до остальных людей — такая участь ждала всех Киоям — от мала до велика, живущих полностью по понятиям Кодекса или же старающихся ограничиться базовыми правилами. Прибавить к этому безобразие, творящееся в семье практически каждой (Эстебан оказался в этом плане просто богом, ниспосланным ей свыше — понимающим, добрым), как половина, осознавшая, что помощи ждать больше неоткуда и дальше будет только хуже, вздернется на первой же веревке, бросив или — того хуже — захватив с собой и своих детей. Мурашки табуном проносятся по загривку, падая куда-то между лопаток и до поясницы. Мэй ведет плечами настолько заметно, что некоторая часть свиты Киригири принимает это на ее счет, не зная, с кем имеет дело; сама же Киригири сереет, когда сталкивается с Мэй лицом к лицу. Верхняя ее губа приподнимается, и девушке необходимо несколько секунд, чтобы натянуть вновь ухмылку-оскал и протянуть свободную от бокала с вином руку виновнице нежданного внимания. — Не думала, что моя инаугурация привлечет таких гостей, — Мэй не знает, кто ее обучал светским речам, но учитель этот — так себе. И улыбке тоже научил фальшивой. Кивок головой, и свита растворяется как не было, Аннет так же исчезает, и Мэй не успевает заметить, в какую сторону советник бежала, чтобы пойти следом. Киригири цапает ее за руку, кладет запястье на сгиб своего локтя, все так же на светский манер, старается сохранять присутствие духа, а сама дрожит, мельтешит в мыслях, молит и проклинает, чтобы Мэй не выкинула ничего лишнего, чтобы все прошло гладко, без срывов. Она витиевато рассказывает обо всем случившемся: как побочная ветка захотела что-то решить по Кодексу и им необходимо было посоветоваться, но, как оказалось — не с кем; после основная ветка начала думать, что подобного рода вопросы будут плодиться, и откладывать до возможно-невозможного момента, когда Мэй сложит «все свои амбиции» в дальний угол и вернется к ним «вершить дела», — абсолютно глупое решение. — И тогда я предложила свою кандидатуру, — не без гордости говорит она, едва ли не вздергивая нос-кнопочкой. — Разумеется, — продолжает уже с тенью чего-то омерзительного, от чего мурашки рассыпаются по спине Мэй вновь, — были и другие претендентки. Но разговор здесь, аргументы там — и все они рассосались, кто куда. Мэй сдерживает хмык — в мыслях Киригири все не так солнечно, как на словах. И где она говорит об аргументах, там имеют место быть кулачным избиениям, а также угрозы и искреннее желание сжить со свету. Претенденток действительно не осталось — забились в угол, пытают счастья в других эстафетах. И все же Киригири трясется — что Мэй внезапно воспарит идеей вернуться к главенству, отберет у нее надежды и мечты, саму идею оказаться намного выше всех остальных сверстниц, быть примером, быть уважаемой, значимой, чтобы в ней нуждались… На секунду Мэй задумывается, что Киригири, подобно ей, хочет выделиться из семьи, быть ценной, но тут же отметает эту мысль — ее желание приземленное, рассчитанное на хвастовство и задирание носа. Ей нет дела до помощи остальным — она жадная до внимания лишь к своей персоне. И только Мэй ставит точку в этом рассуждении, как… — Чертова дура, смотри куда идешь! — рыкает Киригири, не сдерживаясь, на девушку, что случайно задела ее плечом и тут же извинилась, а теперь — согнувшись в почтительном поклоне, выслушивает поток грязи, изливающийся из будущей главы, «жаждущей быть нужной своему народу». — Разинула рот и не знает, куда… Она осекается, когда Мэй в едва скрываемом ужасе сжимает ее под локоть, бросает тихое извинение и уводит ее в сторону, готовясь не то к судорожным мысленным попыткам сгладить возросшее непонимание, не то к пояснению этого выпада. И, судя по скривившимся губам, злости, горящей под ресницами, и складкам, проступившим на лбу, более вероятен второй вариант. — Жалкое отребье, не годящееся Киоямам в подметки, — выплевывает она, окончательно ставя в разуме Мэй на себе крест. — Кто вообще пустил ее сюда? Она озирается, собираясь найти и отчитать наверняка определенного человека, а Мэй не может понять, в чем причина этой безграничной ненависти к обычной девушке, присутствующей на собрании, носящей имя Киоям, но при этом как бы отделенной в ее разумении. Она задает вопрос. — Потому что приемная, — и получает рык в качестве ответа. Мэй вскидывает брови. — Видишь ли, то, что одна из семей приняла ее из жалости к своему бездетному состоянию, не значит, что она в полной мере может и поймет нас, чистокровных Киоям. В ней нет нашей крови, нет нашего характера, который столетиями откладывался в генах, а, следовательно, она не может быть нам ровней, находиться среди нас, — «как и другие, которых твоя бабуля и многие другие сердобольные старухи нашего рода приняли под свое крыло в качестве непутевых учениц». А вот это интересно. Неужели, именно поэтому Аой и сказала ей поставить «курицу на место»? Потому что эта самая «курица» несколько лет назад самолично, вызвавшись во власть рода, выгнала ее на улицу? — И одно дело, если бы они были кем-то вроде уборщиц — принеси, подай — так нет же! — восклицает она, преображаясь мгновенно в избалованную на вид девицу, с оттопыренной губой и фальшивым интересом к теме. — Они качают права, хотят понимания, смеют называться нашей фамилией!.. А также следуют их Кодексу, когда вольны того не делать. Мэй заглатывает предложение, когда как Киригири окончательно раздражается и надувается, и оборачивается туда, где минуту назад произошел конфликт. Что та девушка, что Аой, подобранная с улицы, — обе они были преисполнены благодарности и гордости за свою спасительницу в лице бабушки и другой «сердобольной старухи», они старались сглаживать собственное присутствие, старались походить на Киоям во всем: посещали различные тренировки на физическое и ментальное — если позволяли способности — укрепление, убирали, ухаживали, готовили чаи и делали массажи — тратили свои года, отдавая полностью самих себя, за что бы ни брались, в чем-то даже превосходили самих Киоям (как в том рукопашном бою, когда Мэй было семь). И при минимальном колыхании власти они в ответ получили выговор и лишение крыши над головой? «Разве это справедливо?» — хочет спросить, но осекается — встречается с забитым взглядом совершенно другой. Незнакомой и взрослой женщины со следами подтеков на лице — и останавливается вовсе. «Ты хотела стать кому-то нужной, важной миру, плюя на семью, на проблемы, которые возникают у таких же, как ты», — внезапно крик подростка-Аой обрушивается на нее обухом. — «Однако, стоило одной мелкой проблеме в лице нелюбимого мужа появиться на твоем пути, как ты тут же оскалила зубы и начала плеваться во всех, что «ты — глава, ты отменишь правило!» Таких же, как она… «Бабушка сказала, что Киоямы видали и худших мужей, что тебе повезло…» Ей повезло встретить Эстебана… «Потому что ты любишь спасать людей, Мэй. И Киоямы для тебя…» Киоямы для нее — «непаханое поле». Кусок жизни и мира, который она тщательно игнорировала, когда должна была начать именно с него план по спасению. Отодвигаемый, неприятный, но такой обязательный к исполнению. Мэй раскрывает рот и вспоминает все уговоры Эстебана, все его настояния, на том, что ненавидеть просто так Киоямы ее не могут, что зависть — это тоже чувство, рождающее злость, что она должна тщательнее провести линию следствия между ей самой и остальными Киоямами, которые желают ей смерти, как оказалось, не «просто потому», а потому что она вырвалась — смогла вырваться из порочного круга, состоящего из «нелюбимого мужа, Кодекса семьи и постоянных правил». Несмотря на закостенелую дискриминацию женщин, она смогла найти работу по душе, человека, который едва ли не положил к ее ногам половину мира, с которым у нее есть общий, наилюбимейший ребенок и общее дело, друзья — но каково живется остальным? Тем, кто не смог? Постоянные избиения, упреки — ведь главенство и первостепенность женщин над мужчинами есть только на общих собраниях семьи и в надеждах жен и дочерей, на самом же деле… Она сцепляет зубы и подходит к небольшой трибуне, с которой, еще немного, и должна начать выступать сначала Аннет, как советник, потом и Киригири. Поднимается по ступенькам, берет микрофон, наблюдая, как расширяются зрачки у Киригири, а цвет ее лица становится бледнее, сравнимым с потолочной штукатуркой. Мэй захватывает всеобщее внимание, когда глотает немного воздуха и начинает, без особых представлений, изливать все то, что скопилось и перелилось через край широкой души на них, скованных и несвободных в своем сознании. Говорит о том, чем занимается, почему так долго пропадала и обязательно о том, что не жалеет, что сюда пришла, что может и хочет помочь всем тем, кто в этом нуждается, «потому что прошла через это сама и ни за что и никогда не позволит впасть в это отчаяние другим». Она срывает искренние аплодисменты Аннет, зашептавшей благодарность, и еще одной женщины, которую при ближайшем рассмотрении алого браслета на серебряной цепочке можно идентифицировать, как… — Гвиневра Киояма, — ее рукопожатие твердое, а голос — глубокий, взгляд долгий и пристальный, а желание уничтожить основы семейных «ценностей», которые даже таковыми и назвать трудно, еще сильнее чем у Мэй. Она останавливает истерику Киригири одним жестом, пресекает на корню любое желание впадать в крайности и корить Мэй за недобросовестное поведение на протяжении десятков лет, предлагает высказаться лично ей за все то, что сидит на душе, а когда сопротивление угасает полностью, отводит Мэй в сторону, долго беседуя о том, как тяжело им придется, что необходима помощь, больше всего моральная, а после — материальная (с работой и психологами), но они должны справиться, попросту обязаны. И когда Мэй соглашается с этим всем, говорит, что перечитает Кодекс и внесет все необходимые правки, прежде всего — в двадцатое правило, освобождающее сразу большую часть Киоям, Гвиневра ей улыбается, подобно матери, нашедшей свое дитя, и тихо произносит сокровенное и давно забытое: — Добро пожаловать в семью.