***
Во всем доме выключен свет. Время — далеко за полночь, и Анна не собирается никого будить, но — черт! — задевает коленкой небольшой столик у входной двери и шипит сквозь стиснутые зубы. Ладно, она отвлеклась, забылась, в остальном — полный порядок. Она бросает ключи на глянцевые журналы месячной давности на том же столике и, опираясь на стенку, снимает туфли, чтобы не стучать каблуками. Пол приятно холодит уставшие ступни, и Анна семенит чаще, потирает измучено шею и мысленно обижает того козла, решившего, что кинуть ее через полкомнаты на стол, чтобы вырубить, это отличная идея. В итоге и не вырубил ее, и она приложилась об угол железной салфетницы затылком. Анна падает на диван, не в силах подняться на второй этаж и забраться в теплую постель. Скорее всего, Хана уже давно спит (как и любой нормальный человек в… в… черт его знает, сколько сейчас времени), и лучше его не будить; Анна вполне может вздремнуть до утра тут, а после — либо закинется крепким чаем, чтобы взбодриться, либо уломает совесть напополам с трудоголизмом, и поспит пару часиков нормально. Рабочий трекер в виде золотого браслета касается ледышкой лба, Анна не различает деталей в темном потолке и медленнее разлепляет веки, чувствуя, как постепенно адреналин с возбуждением, сопровождающие каждое задание, спадают, и на тело давит обыкновенная физическая усталость… как к усталости примешивается нечто теплое, нежное, нависшее сверху бесконечным уютом. Анна распахивает глаза. — Почему ты не спишь? — она тянет ладонь к Хане, чтобы погладить по щеке. Но мальчишка льнет к ней сам, и Анна мимолетно улыбается от щекотки пушистых волос. — Думал, что дождусь тебя, — отвечает он тихо, словно они могли кого-то разбудить, и продолжает стоять в изголовье дивана, чуть наклонившись. — И дождался, как видишь. — Который час? — сипло спрашивает она и думает, что небольшая чашка зеленого чая — это просто отличное завершение вечера. — Начало второго ночи, — но слова Ханы заставляют ее нахмуриться и сесть, испытывая тянущую боль в пояснице и середине позвоночника. Кажется, вместе с салфетницей она задела еще пару углов, ободрала собой шершавую стену и оцарапалась о нож, которым на нее замахнулись. — Хана, ты… — Просто хотел тебя успокоить, если ты вдруг решишь, что бессонная ночь готовки — это круто, и вместо этого мы вполне могли бы забить на собрание болт, купить пиццы и, в целом, стать счастливее процентов на восемьдесят, чем те, кто там будут… — Стоп-стоп, — прерывает его Анна, выставляя ладони, но вряд ли Хана их может различить. — Какое собрание? — Родительское. Ты еще его назвала проверкой на умение готовить, — поясняет Хана, и лицо Анны искажается, пусть и этого не видно во все еще темной гостиной. — Но ведь оно должно быть в субботу? — Так сейчас и есть суббота. Наступила час назад, — она хмурит брови в активном мозговом процессе. Хана надеется, что она вспомнит про первую часть его монолога, и все не будет как обычно. — Вот черт! — но Анна уже оказывается на ногах, и шелест длинного и дорогого проносится за ней следом. Следом идет и Хана, что запрокидывает голову в измученном стоне. — Мам, — он слышит, как она с чертыханием ищет выключатель. — Мам! Я же сказал тебе забить. Щелчок, и Хана морщится от того, как свет ударяет по глазам. — Ты черт знает сколько провела черт знает где, устала и еще хочешь остаток ночи провести за готовкой, когда можно — повторяю еще раз — забить, купить этих пирожных в ближайшей кондитерской… — Чтобы директриса, и без того меня ненавидящая, решила, что я не могу выделить пару часов на своего сына и бесполезные собрания, которые она устраивает по выходным? — интересуется она, выглядывая из проема на кухню, с сочащимся как из голоса, так и из взгляда сарказмом вперемешку с презрением. Хана вновь запрокидывает голову, бесполезно. Вражда, которая началась из-за его драки с третьеклассником, перешла на личности, и вот, директриса уже называет Анну не особо лестными фразами, а Анна, сдерживаемая Ханой и порядочной Элизой, чтобы не ответить тем же, бесится и делает все точно наоборот от того, что от нее ждут. — Ну мам, — он хочет на ней повиснуть, надавить на жалость и воспользоваться всем своим природным обаянием, четко зная, что Анна побаивается этой силы, запечатанной в белозубой улыбке и взмахе ресниц. Но останавливается, когда видит ее в вечернем платье, достающей из выреза на бедре сначала пистолет, а затем и тонкую кобуру. Изумрудное платье на тонких лямках с открытой спиной. Анна шелестит юбкой, одергивая тяжелые и гладкие складки, снимает с шеи небольшую бархотку с длинными концами, ниспадающими на лопатки, и принимается за золотые серьги-висюльки, сбрасывая их туда же, к пистолету. Йо наблюдает за ней, приоткрыв рот, и благодарит мысленно Хану за отвешенный комплимент ее внешнему виду. — Спасибо, — как бы она ни замучилась на очередном задании, в какой бы передряге ни умудрилась побывать, Анна все равно остается очаровательной в этой слабой улыбке и сосредоточенности на небольшом замке сережки. Волосы забраны в высокую прическу, и только на затылке есть пара выбившихся прядей, которые можно отнести больше к творческому беспорядку, чем к последствию внезапной драки в ресторане дорогущего отеля. — Наверное, я никогда к этому не привыкну, — бормочет Хана, имея в виду оружие, за которое взгляд цепляется автоматически. Когда с серьгами покончено, Анна бросает в общую кучу еще и несколько шпилек, но прическа не распадается. Остальные она оставляет на месте, словно и не собиралась распускать волосы. Хана присматривается к шпилькам — небольшие зеленые камушки в обрамлении из россыпи белых, более мелких. Они искусственно переливаются в свете кухни, и Анна одергивает его от того, чтобы рассмотреть поближе. — Оно не то, чем кажется, — поясняет она, и маленькая ладошка опускается, игнорируя усиливающийся интерес. — По крайней мере, когда мне их давала Триш, она сказала, что «если вдруг кто-то будет настойчиво лезть, я могу использовать одну, и он уже вряд ли ко мне когда-либо полезет». Наверное, именно поэтому я не рискнула их использовать на том китайце. — Шпионские штучки, — комментирует он, хоть нервный комок относительно безопасности этой штуки на обеденном столе и давит на обратную сторону горла. — Как вообще прошел вечер? — Ну, — она неопределенно закатывает глаза, забавно вытягивая губы трубочкой, и шелестит тканью подола, садясь на стул. — Я вернулась домой в туфлях, а это уже делает вечер лучше. Обычно я не снимаю каблуки даже когда собираюсь кому-нибудь надрать задницу, но если это случается, то после сразу же происходит какой-нибудь апокалипсис: меня выкидывают из окна, начинается погоня, перестрелка. В последний раз здание, в котором я бросила туфли, взорвалось! Она всплескивает руками, кажется, не замечая отвисшей челюсти сына. — Ты бы знал, как мне надоело тратиться на обувь. Ладно, одна пара, две, но восемь за последние три месяца это уже что-то за гранью фантастики. — Так не носи? — И дышать Рурку в пупок? — она приподнимает брови и откидывается на спинку стула, бессознательно проигравшая в поединке с Ханой за бессонную ночь. Сейчас она отвлечется от грядущего собрания, и он сможет увести ее в спальню, где они проспят до обеда, весело наплевав на директрису и все бесполезное, придуманное от скуки. Идеальный план. — Один из немногих минусов работы с ним это что он — просто чертова гора мышц, на фоне которой без каблуков, макияжа и всего того, что прибавляет пару лет, я выгляжу как малолетняя коротышка. По сути, так оно и есть, но все равно обидно. Она смотрит на Хану и то, как он складывает руки на столе, ставя на них подбородок. Хана же в свою очередь внимательно слушает, потому что о работе мама редко рассказывает, ссылаясь на секретность информации, анонимность высокопоставленных чинов и того, что происходит в обществе вне объектива камер. — Плюс, не стоит забывать, что большая часть наших заданий происходит на вечеринках закрытого типа, где есть дресс-код, но нет журналистов. А поэтому всевозможные грязь, измены, растрата баснословных денег, если организаторы устраивают аукцион, распродавая бесполезное, но безумно дорогое хламье, выливается именно там. Пусть у тебя есть приглашение, но тебя могут не пустить лишь потому, что галстук на твоем спутнике не подходит к твоему платью, или ваши наряды различаются стоимостью в несколько сотен тысяч йен. Ты должен быть одет с иголочки, тебя должны оценить все, и их оценки должны быть на высоте, чтобы после — ты мог опуститься на их уровень, и порой этот уровень достигает дна. Она криво усмехается, и в этой ухмылке выражается, что повидала она всякое. И женатых людей с любовницами вместо законных супругов (зачастую, женщины грешили чаще мужчин), и непомерное тщеславие, желание выделиться чем угодно, доводя свои выходки до абсурда, и демонстративные скандалы, которые иногда шли на руку, потому что отвлекали толпу. Богатые — не значит умные и разумные, однако они с Рурком не в праве высказывать по этому поводу мнение. Их дело защищать: людей, драгоценности, что попросят и за что заплатят — и они его выполняют. — Но не все и не всегда такие. Есть и хорошие люди, — она отпивает из стакана с водой, который ей приносит Хана, и удивляется тому, как, оказывается, сильно хотела пить все это время. — Были и хорошие типы? — спрашивает он, и она кивает. — Да, был один недавно. Предложил помочь с разводом, — говорит Анна, когда как Хана приподнимает брови, и ей приходится пояснить. — В зависимости от того, как часто нам необходимо и необходимо ли вообще находиться друг с другом, не привлекая внимание, мы примеряем различные роли, — Анна ставит локоть на стол и разгибает пальцы, — молодожены или просто женатая пара без каких-либо проблем, женатая пара с проблемами или на грани развода, как это было в тот раз, деловые партнеры, незнакомцы. Последнее используется довольно редко, но все же имеет место быть. Также, если это не предусмотрено заранее, я приезжаю позже Рурка, и когда мы встречаемся впервые у входа, то он всегда говорит о том, как я выгляжу. И это никогда не связано с моей внешностью. Снова локоть на столе, снова загибание пальцев. — «Ты прекрасно выглядишь» или же: «Я подготовил все, и у меня не возникло никаких проблем». «Дорогая, ты выглядишь очаровательно, но эти туфли или колье не подходят к платью» — «Я подготовил все, но возникли проблемы, надо обсудить», соответственно. «Я надеялся, что ты наденешь что-нибудь другое» — «У нас проблемы», причем, если он еще указывает цвет, который «хотел бы видеть», то это так же уточнение с чем проблемы и на что именно я должна обратить внимание. И последнее, означающее распоследнюю катастрофу, которую ничем не сдержать и которой, к счастью, у нас никогда не было, это «Скажи своему стилисту, что он уволен». Анна допивает остатки воды в стакане и вновь припадает лопатками к стулу: — В тот вечер у него были проблемы, и на мое платье, в котором я могла буквально встать перед Королевой Англии, он сказал, что «Черный подошел бы мне больше». Тихиро, стоявший рядом, послушал это, а потом очень выразительно и громко сказал, — она делает задумчивое выражение лица, переигрывая мужчину с приема. — «Кажется, я понял, почему она подает на развод». Рурк как открыл рот, так его и закрыл, позеленел, а потом еще и обиделся на меня за то, что я приняла его предложение. Хана прыскает, а Анна собирается отпить из стакана еще, но он очевидно оказывается пуст. Вновь шелест складок, она придерживает подол, чисто из привычки, чем из нежелания его запачкать, и возвращается обратно, чтобы услышать вопрос от сына: — Но почему именно черный? — Система безопасности, — коротко отвечает Анна, и по тому, как она напрягается, Хана понимает, что она не может рассказать больше — он подступил вплотную к границе дозволенной информации. — Значит, у всего, что бы он тебе ни сказал, есть второй смысл? — Да, сказал или сделал — все наши действия — это четко выверенный алгоритм, которому мы следуем вплоть до завершения задания. — И никакой отсебятины? — Нет. — Сплошное напряжение, — комментирует он и забирает пятерней волосы назад, отзеркаливая позу матери: мнимую расслабленность под хорошо скрытым мыслительным процессом. — И не говори, — соглашается Анна и пристально смотрит на Хану. — А теперь, когда своеобразная сказка на ночь рассказана, ты можешь идти спать. И, ради всего святого, давай без твоих привычных штучек. Хана раскрывает рот, но, чуть поколебавшись, прищуривается: — Каких «штучек»? — невинная простота при природном коварстве. Анна закатывает глаза. — Это был хороший план: отвлечь меня работой, чтобы после потери бдительности, я сочла бесполезным или ненужным подготовку к завтрашнему собранию и отправилась бы с тобой спать, — она искренне удивляет его тем, как легко и точно расписывает задуманное. — И, вполне возможно, я бы действительно так и сделала, но ты забыл об одной маленькой и важной детали: Милли пользовалась теми же методами. Пожалуй, этого он не учел. И, поняв, что план А провалился, Хана переходит к плану Б — надувает щеки, олицетворяя само очарование, — то, против чего Анна практически никогда не может выстоять. — Но ведь тебе нужно отдыхать, — он куксится, протяжно тянет сухие факты, отчего, он готов поклясться, у матери дергается нижнее веко. Она делает глубокий вдох, беря себя в руки и давая себе мысленную оплеуху, после чего возвращается в строй с непроницаемым выражением. — Мне нужно сделать то, на что давалась неделя срока… — Вряд ли родители других детей помнили об этом все время. Да и за неделю пирожные бы испортились! — Если только они не решили сделать печенье, — отбивает Анна и, когда видит насупившегося сына, добавляет утомленно. — Хана, давай не будем соревноваться в упрямстве? — Я просто не хочу, чтобы ты загонялась и лезла из кожи вон, как это обычно бывает, — Анна приподнимает брови, но ничего не говорит. Хана понимает, что спорить бесполезно, поэтому поднимает голову и надеется на ее благоразумность. Которой обычно нет. — Пообещай, что хотя бы немного отдохнешь? — Хана, я… — Обещай! — перебивает, наступает и вводит в замешательство. Анна смотрит на твердость сына и, зная, что опять все сделает по-своему, нагло врет. — Постараюсь сделать все возможное, — не то, что он ожидал, но вполне в ее духе. Хана щурится весь путь с Анной до их комнаты, где укладывается спать, получив привычный поцелуй в лоб, а она возвращается на кухню, уже переодевшись в домашнее: простые серые бриджи и такую же серую легкую кофту, свисающую с одного плеча. Анна сняла макияж и заплела волосы в небольшой хвост на затылке, оглядывает пустую кухню с грядущим фронтом работ и надувает щеки, выпуская воздух. — Что ж, — закатывает средней длины рукава, — приступим.***
Хана находит ее спящей на столе. Совестливо взвывает внутри и зло смотрит на три небольших пластиковых коробочки, расположенных рядом, — если бы не дурацкое задание, то мама нормально бы выспалась, а не страдала ерундой. — Мам? — и тем не менее голос его мягок. Мальчишка трясет ее слабо за плечо, боясь напугать. — Мама. — М? Который час? — Анна не подскакивает лишь из-за боли, прострелившей шейные мышцы. Потирает глаза, медленно отрываясь от стола. — Восемь, у нас есть еще время, — он задумывается, что вполне мог сделать так, чтобы Анна проспала, и быть может, тогда бы приняла решение отдохнуть и никуда не идти. Но она уже потягивается, стряхивая остатки сна, встает на ноги. — Я могу тебя попросить? — растягивает гласные, довольно разминая поясницу. Анна резко выдыхает. — Упакуй все: там в ящике лежат картонные коробки. Я пока схожу в душ. — Хорошо, — он кивает, получая поцелуй в макушку, и думает, что три пластмассовые коробки с пирожными это не особо много, и мама могла оставшиеся часа три или четыре подремать. Подниматься наверх не стала, чтобы не будить его, вот и вырубилась сидя на стуле. Хотя, кого он обманывает? Это же мама, она не могла ограничиться этим. — Госпожа сказала, что на столе стоят пирожные для взрослых, — Элиза вплывает в кухню как раз когда Хана ныряет носом в одну из пластиковых коробочек, улавливая стойкий запах коньяка. — Они с алкоголем, — он морщится, закрывая крышку и вытирая ладони о штаны, как если бы тронул грязь в луже. — Нет, спасибо, одного инцидента хватило. Элиза хмурится, не понимая смысла последнего предложения и решая спросить позже, говорит, что угощения для детей в холодильнике, а бисквит нужно достать из духовки. Брови Ханы ползут вверх от удивления: сколько же она наготовила? Он подходит к холодильнику и распахивает дверцы, но Анна все равно превосходит самые смелые ожидания. — Охренеть. — Хана! — Прости-прости, — но извиняется он больше из необходимости, чем из искреннего желания. Он осматривает заставленные полки с изумлением и подступающим все ближе ударом по совести, и, словно не решаясь, медленно берет тарелку с блинным креповым тортом, чтобы переставить ее на кухонный островок. Элиза подлетает ближе, чтобы рассмотреть цветастые слои, выглядывающие из-под сливочного крема, и улыбается тому, как наверняка это вкусно. Но тут Хана достает точно такой же второй, а также какие-то печенья, которые отличаются по запаху и виду — фигурные, звездочки-сердечки, без примеси алкоголя — от тех, что предназначены для взрослых, не дотягивается до пирожных на верхней полке, и берет барный стул, чтобы это исправить. И с тем, как быстро и в самом прямом смысле слова «мощно» заставляется островок тарелками, коробками и плашками, в которых то и дело обнаруживаются разнообразные пирожные, кексы, даже немного тарталеток с шоколадным и ванильным муссом, посыпанных сахарными звездочками, удивление абсолютно всех присутствующих — Ханы и Элизы в прошлом, Милли и Йо в настоящем — достигает максимума. — Либо в этой вселенной управление временем досталось не Милли, и мы не знаем об этом, — выдвигает предположение Хана, когда тарелки в холодильнике заканчиваются, — либо у мамы есть лишняя пара рук — своя, которую она вытаскивает и втягивает обратно в тело, чтобы не пугать народ, или чья-то еще. Черт, у нее было около шести часов на все про все, как она успела? Хана бросает беглый взгляд на настенные часы, прикидывает, сколько необходимо времени на покупку продуктов, на поиск круглосуточного магазина, которого он не застал в двух кварталах во время своих ночных похождений, на отбор рецептов, на готовку и чтобы все было аппетитно, аккуратно. Может, они на вкус не очень? Он, конечно, не сомневается в способностях мамы, тем более — Милли не раз и не два говорила, что обычно готовила именно Анна, но сопоставляя количество и время… Хана откусывает первое попавшееся пирожное и застывает. — Ну как? — кажется, вопрос вкуса волнует не только его, иначе бы Элиза не смотрела так пристально. Хана проглатывает. — У меня для отца плохие новости, — он смотрит в жидкую начинку пирожного — вроде бы обычный, покупной, шоколадный соус, но черт. — Ему грозит ожирение. И отправляет остатки разом в рот. — Значит, все хорошо? — выдыхает в улыбке Элиза, и в этой улыбке отражается настроение Йо. — Ну, если не считать того, что меньше чем за шесть часов мама приготовила сладостей на две роты… — Кстати, она говорила еще что-то о мороженом в морозилке, — вспоминает Элиза, и лицо Ханы окончательно вытягивается. — Но так как прошло мало времени, она не уверена, что оно готово и… — Кто вообще готовит мороженое на дурацкое родительское собрание? — но, судя по его виду, мальчишку интересует явно другое. Хана смотрит на пол без особой цели, обдумывает, после чего, фыркая под нос, идет к духовке, чтобы обнаружить там очередное творение и окончательно удавиться в муках совести. Он должен был помочь, должен был остаться, выиграть в битве упрямства, и пусть быть уставшим, но довольным, что они оба утрут нос директрисе. А вместо этого… вместо этого он продолжает чувствовать себя скотиной, как перед фестивалем с этими всеми ссорами и руганью, и открывает эмалированную дверцу, доставая остывшую форму, заполненную шоколадным бисквитом. — Это брауни, — принюхивается, стараясь определить, не воспользовалась ли она и в этом случае чем-то спиртосодержащим, что, судя по отзывам в интернете, улучшает вкус и придает ту самую пикантность, которую обычно запрашивают ведущие ток-шоу о лучших поварах страны. — Что ты делаешь? — Элиза одновременно умиляется и недоумевает от того, как уже полминуты Хана что-то тщательно выискивает на поверхности бисквита, размером с лист А4. — А мама не говорила, для кого это? Просто если для взрослых и она использовала алкоголь… — Мне надо будет тебя уговаривать не пробовать это? — уточняет она, зная любовь Ханы, да и не только Ханы, ко всему запретному. Сигареты скрепя сердцем она смогла ему простить, но вот алкоголь в теле семилетнего мальчишки? Увольте. — У меня аллергия, — но Хана удивляет раньше. Отставляет форму туда же, к общей куче небольшого ограбления кондитерского склада, и прячет руки в карманы пижамных штанов. — И не хочу больше никого пугать, внезапно склеив ласты. Он усмехается, а Элиза напрягается, привычно прижимая руки к груди. В ее взгляде читается вопрос, который она либо не может, либо не считает корректным задать, но Хана знает его наперед. — Я же уже рассказывал, что последний год в школе провел в Америке? Так вот мы с одноклассниками как-то решили взять бутылку шампанского, чтобы отметить проект, на который убили полгода. Нас было шестеро, и ни у кого не было желания прям напиваться: квартира нашего одноклассника, все прилично, у многих были дела после этого, и мы даже особо задерживаться не хотели — сказать пару тостов для «вдохновения на новые свершения», как обозначила это Тесс, и разойтись. Но… — Хана хмурится. Он слабо помнил, что происходило после первого и последнего глотка. — Но все пошло не по плану. Ребята сказали, что я посинел в первые же тридцать секунд. Единственное, что я помню — это лица ребят, когда они сначала были на одном уровне со мной, а потом я куда-то поплыл. Он понижает голос, словно бы для усиления эффекта, но по выражению Элизы можно сказать, что она и без того впечатлилась. — Отек Квинке. Я не доехал до больницы всего-то ничего. И, что самое забавное, хотел буквально незадолго до этого позвонить отцу, а в итоге… он почувствовал высвобождение моей души и сильно удивился, — он корчит умильную мордочку, смешавшую в себе радость, иронию и мимолетный страх, что если бы его отец не был Королем, то и его бы уже не было. — Вернул меня к жизни, успокоил всех, кто поехал со мной, заодно познакомился с ними, проконсультировался с врачом, который был в шоке, что я вообще очнулся, при таких-то «повреждениях», а когда дверь кабинета закрылась, он… упал в обморок. Хана прыскает, наполняясь нежным и одновременно с тем насмешливым чувством по отношению к отцу, и в том, как он смотрит на Элизу, успокаивающе и ободрительно, Йо видит и напряжение, и страх, и радость. А главное — необычайную теплоту по отношению к самому Хане. Кто бы ни был его отцом, ему невероятно повезло иметь такого сына. — Потом мы, конечно, привели его в чувства, и начались крики: «Да ты в своем уме, да ты понимаешь, как я распереживался!», тра-та-та. Я наслушался всякого, чуть ли не жилеткой ему был первые полчаса, а потом как-то поутихло. Маме мы так и не рассказали об этом — она до сих пор думает, что я не пью и не курю из принципа — и в итоге это все стало очередным секретом, за который нам надерут уши, если вскроется. — Вы близки с отцом, — Элиза выдыхает в успокоении, что все закончилось хорошо, пусть она и не особо радостно относится к секретам от Госпожи. — Конечно, — кивает Хана. — Второй человек после меня, которому я полностью доверяю и могу рассказать что угодно. Конечно, не без характерных подводных камней по типу отцовских советов и наставлений, которые зачастую не работают, но в целом… — его взгляд рассеивается, и улыбка становится меланхоличной, отдающей грустью. — Я безумно по нему скучаю. И наступает тот момент, когда им обоим — что Элизе, что Йо — становится невыносимо на него смотреть: с опущенными плечами, погруженного в собственные мысли и воспоминания, оторванного от родного мира обязанностями, которые он на себя взвалил. Элиза кладет ладонь ему на плечо, обдавая прохладой и заглядывая в глаза. — Я думаю, он и так это знает. Знает и разделяет твои чувства, но вы оба должны понимать, что это временная разлука, — Элиза не хочет предполагать, почему Хана решил задержаться в их вселенной, если Вайолет мертва, и не хочет думать, что станет с ними всеми, если он все-таки уйдет. Но она не может не поддержать его, когда он в этом нуждается, пусть и подбирать слова дается труднее, чем обычно. — Да, — Хана кивает, не особо вдохновленный энтузиазмом о скором возвращении. Он прикрывает веки, через силу заставляя себя улыбнуться и отвлечься. — Знаешь, мы ведь не всегда были так близки. В детстве я больше общался с мамой, Милли — такое, почти что женское воспитание. А потом мне стукнуло семь, родители сказали, что мне больше подойдут шаманские силы, нежели медиума, и поэтому отец забрал меня к себе, а Бию… Он осекается, вздергивая подбородок на Элизу так быстро и резко, что изначально незамеченное имя прокручивается в разуме еще раз и порождает интерес. Кто такая Бия и куда ее забрали в детстве? Где она теперь? И неужели она является… — Стоп! — выпаливает мальчишка, точно зная, что она шарит в его подсознании, переворачивает мысли, пытается найти ответы. И стоит ему грозно наступить на нее, как хватка в висках ослабевает, и Хана пыжится, подобно маленькому ребенку. — Ты опять без спроса лезешь? Обвинение — запоздалое, Хана видит, как ее зрачки расширяются, а на языке вертится тьма вопросов, которые ему даже слышать не хочется. Болван, как он мог… — Прости-прости, — те же извинения, что и в его случае — с ругательствами и крепкими словечками. Элиза не чувствует вины, извинения ради извинений, но стоит тишине повиснуть между ними, как она раскрывает рот и собирается развернуть его кошмар. — И все же… — Мне кажется, она все же заперла кого-то в подвале, — Хана не дает ей закончить, при этом отчаянно сопротивляясь возвращению к имени, внешности и неисправимому характеру, с которым мирился и в итоге так и не смирился на протяжении черт знает какого времени. Не смотря на Элизу, он отходит от кухонного островка под пристальным вниманием и останавливается у стены, чтобы легким движением откинуть край небольшого коврика, до которого в принципе никогда и никому особого дела не было. Постепенно интерес Элизы смещается, а когда мальчишка дергает за встроенную ручку, поднимая деревянные половицы и тем самым открывая проход в погреб, и вовсе подлетает ближе, заглядывая внутрь. Хана подсвечивает телефоном помещение два на два метра — темное, с застоявшимся воздухом и атмосферой пыльной старости при недавней отстройке дома — садится на нижнюю ступеньку крутой деревянной лестницы и цокает языком, что если кто-то, заключенный в кандалы и приниженный шантажом, есть, то явно заточен не здесь. — Как ты узнал, что здесь есть погреб? — спрашивает Элиза, проскальзывая ниже и осматривая дубовые мощные стеллажи, заставленные формами под бутылки — различными выемками, фигурными статуэтками из металла или керамики — и самими бутылками: пузатыми и короткими, длинными и вытянутыми. В основном — отлитые из темного стекла, но встречаются при ближайшем рассмотрении и прозрачные, покрытые слоем пыли, которую редко стряхивают. При всей длительности знакомства с Госпожой, обитателями и гостями этого дома, Элиза впервые видит, чтобы кто-то открывал или упоминал данный погреб, а поэтому это своего рода открытие для нее. Впрочем, как и то, что для Ханы это не является новостью. — На одной из миссий маме подарили бутылку Шато Мутон-Ротшильд сорок пятого года, и мы с ней разговорились, что такие дорогие вина необходимо хранить в правильном месте, иначе бешеные деньги вылетят в трубу. Мама сказала, что за это не стоит волноваться, и показала мне его, — Хана пожимает плечами. — Удивительно, что в свое время я гонялся за парой этих бутылок по всей Японии и Америке, чтобы купить и не остаться при этом без цента в кармане, а тут ей подарили просто потому, что были очень довольны ее работой. Не то чтобы я обесценивал ее труд, но-о-о… Он закатывает глаза из-за обрушившихся чувств и закрывает погреб, обратно накрывая ковриком и отряхивая ладони. Тем временем у Элизы появляется другая череда вопросов: — Но ты же сказал, что у тебя аллергия на алкоголь? — хмурые брови — как знак усиленного мыслительного процесса. Элиза старается соединить одно с другим, но где-то в процессе терпит крах. — Так и есть, — однако Хана не видит ничего особенного. — И зачем тебе бегать, искать дорогущее вино при учете, что ты сам не сможешь его попробовать? — лишь произнеся вслух, Элиза понимает, что Хана вполне мог готовить подарок кому-то важному, у кого не было аллергии, и поэтому обыскивал две страны, но тогда почему именно две бутылки? Не сходится. — Сдуру пообещал постояльцам, — и своим ответом Хана больше запутывает ниточки. Он шарит по карманам, намереваясь закурить, но, вспомнив про маму, которая могла вернуться в любой момент, топит все внутренние предложения выйти и немного прогуляться. — Что за постояльцы? — Элиза скрещивает руки под грудью, определенно недовольная этими играми-вытягиваниями ответов через прямые вопросы, а Хана одновременно рад, что прежняя тема забылась так быстро (все же хранительница порой бывает чересчур ветреной), но и не очень, потому что это еще одна сторона его жизни, которой особо не похвастаешься. Тем более, будучи в теле семилетнего мальчишки. Поэтому он настороженно смотрит на приоткрытую дверь кухни, спрашивает, где сейчас находится Анна и как долго еще она не сможет к ним вернуться, и, получив со слов Элизы ответ в семь-десять минут времени, вздыхает. Потирает неуверенно шею. — Ты наверное задумывалась, почему все это время я не особо распространялся об учебе, хотя первое, что я сказал тебе это что именно из-за нее я переехал в Америку. Так вот, ответ прост: меня выгнали из университета. — Что?! — Элиза вытаращивается на него, как на человека, от которого совсем не ожидала, но Хана вспоминает причины своего исключения, и, на секунду сжав губы, становится расслабленно-беспечным. — Не буду вдаваться в подробности — по крайней мере, сейчас — но факт в том, что после этого я вернулся в Токио, где мне предложили авантюру в виде открытия ночного клуба, и я согласился. — То есть, вместо того, чтобы пойти учиться в другой университет, ты… — Стал совладельцем ночного клуба, да, — Хана кивает, после чего расплывается в улыбке. — Поэтому я разбираюсь во всяких алкогольных напитках, как их готовят, потому что надо что-то рассказывать гостям, пока руки вытворяют для них магию. — И при этом у тебя аллергия на алкоголь, — напоминает ему Элиза. — Я самоубийца, мне уже говорили об этом, — соглашается Хана, возвращаясь к кухонному островку и доставая из нижних ящиков небольшие картонные коробки. — Более того, я не один такой: у Тая — друг, с которым мы управляем клубом — аллергия на цитрусовые, что делает приготовление где-то семидесяти процентов коктейлей особо опасным. Он аккуратно разрезает лопаточкой брауни прямо в силиконовой форме — какое нежное, мягкое! — и перекладывает кусочки в разложенную коробку с самым сосредоточенным видом, при этом собирая пальцами вкусные крошки и отправляя те сразу в рот. Вкуснотища! — И поэтому бармены у нас особо не задерживаются — не выдерживают издевательств над напитками: ведь для того, чтобы утвердить что-то, нужно это попробовать. И так выходит, что ему они могут готовить все с добавлением водки или рома, в зависимости от рецепта, но исключая добавление лимонного или апельсинового сока, а мне — все по рецепту, исключая, непосредственно, сам алкоголь. — Извращенцы, — констатирует Элиза, почесав кончик носа, и Хана соглашается. Он углубляется в выполнение просьбы матери, мысленно радуясь, что витиевато, окольными путями, но удалось отвлечь хранителя от назойливых и несвоевременных вопросов, и это тоже не ускользает от нее. Повисшей тишины хватает на то, чтобы опомниться от идеального преступления, и Элиза готовится вновь вернуться к нужной теме. — Ты только начал? — как, к счастью, Анна возвращается как раз вовремя, чтобы вопрос так и остался неозвученным. Элиза пропускает Госпожу к сыну, и Хана находит еще одно доказательство, что в этой вселенной судьба и удача очень даже любят его. — Увлекся твоими пирожными, — в подтверждение Хана откусывает кусочек брауни, когда как Анна заправляет светлую, вымытую и высушенную, прядь волос за ухо — единственную, что выбивается из прически; остальные же собраны в крабик на затылке. Из одежды на ней — классические узкие брюки и белая рубашка с рукавом в три четверти. Хана знает, что из-за ее неоднозначной одежды и слишком молодого лица они с директрисой успели поругаться, и поэтому сопоставляет официальный стиль в субботу утром, в плюс двадцать тепла именно с этим — как и с ее очевидным нежеланием переодеваться. Анна настроена утереть «старой карге» нос, и она в лепешку расшибется, чтобы сделать это. — Почему ты на меня так смотришь? — Анне не нужно смотреть за пирожными и коробками, чтобы не потерять ритм и при этом ничего не запачкать. Ее движения четкие, выверенные — словно последние десять лет она то и делает, что фасует собственноручно сделанные пирожные по упаковкам. — Пожалуйста, скажи, что ты украла какого-нибудь гоблина из Зазеркалья, и он помог тебе все это приготовить, — неотрывно наблюдает за реакцией. И она, признаться честно, его удручает: это виноватое выражение, будто Анна не оправдала его ожиданий. — В противном случае, моя совесть меня сожрет с потрохами за то, что я не помог. — Твоя совесть не имеет права тебя «жрать», потому что была ночь, а ночью детям необходимо спать. — Ночью необходимо спать не только детям, — замечает Хана, и Анна не находит, что ответить. — Признайся честно, сколько ты спала? Три часа, два? — на слове «один» краешек ее рта дергается, и Хана буквально вскипает изнутри. — Ты обещала! — Я сказала, что постараюсь, — напоминает ему Анна, и движения теряют свою выверенность. — Так получилось, что я немного увлеклась, и вместо дюжины пирожных приготовила немного больше, — игнорирует саркастичный фырк. — К тому же ты все равно уже ничего не сможешь исправить: ночь прошла, впереди это странное и непонятно зачем нужное собрание, на которое мы пойдем, хочешь ты того или нет. Под конец она хлопает ладонями по столу, обозначая конец спора и разговора в целом, и Хане приходится проглотить острое словцо, чтобы не случился конфликт. Как бы он ее ни любил, как бы она его ни любила, иногда случаются темы и события, заставляющие буквально искриться от злости обоих, и сейчас — именно такая тема. — Пойду переоденусь, — буркает он, и сердце Анны сжимается. Она не хотела до этого доводить. Но если каждый раз пасовать перед напором сына, то велика вероятность, что-либо из нее начнут вить веревки, либо ничем хорошим это не кончится. Ни того, ни другого она допустить не может, поэтому приходится проявлять твердость. И все же… Анна сдувает прядь волос с глаз — нужно как можно быстрее упаковать оставшиеся пирожные. — Ты же не злишься на нее всерьез? — интересуется Элиза, чисто по-девичьи отворачиваясь, когда Хана снимает с себя футболку. Светло-сиреневая комната справа от лестницы, с аккуратно заправленной постелью и нежными тюлевыми занавесками, в основном используется как гардеробная: здесь лежат купленные Госпожой вещи, какие-то школьные принадлежности, которые Милли посчитала забавными, но которыми Хана не пользуется. Сам же мальчишка спит с матерью в ее комнате, не собираясь избавляться от детской привычки (и взрослых страхов вновь обнаружить ее мертвой), а уроки делает на кухне. Гостевая комната простаивает, хотя Элиза несколько раз слышала, как после трудных миссий Госпожа предлагала Рурку не ютиться на диване в гостиной, а нормально выспаться здесь. Хана тяжело сопит, явно раздумывающий над вопросом, но в итоге мотает головой: — Нет, конечно. Глупо злиться на нее за то, что она ведет себя как мама, — и пусть Хане до сих пор непривычно получать столько нежности: объятия, легкие поцелуи и бесконечные послабления, на которые он разве что не провоцирует ее открыто — он рад этому отличию. Королева бы плевала на то, кто там и что организовывает: скорее всего печенье, принесенное им, было бы либо куплено в магазине, либо сделано королевским шеф-поваром — и вряд ли бы она отложила несколько совещаний, чтобы повести его за руку в школу. Междустрочное поощрение, что дети и родители какие-то вещи должны делать вместе — например, готовить или рисовать — было бы послано далеко и надолго. Но ведь и здешняя Анна не отличилась, решив взять как обычно все проблемы на себя. Не выспалась, раздраконила нервную систему еще больше, и теперь вынуждена идти на встречу с той, кто ее и за приличного человека не считает! Нет, Хана не злится, но чувство досады изрядно сконцентрировалось в организме. И Элиза это видит в насупившемся выражении, однако, еще раз оценив обстановку — тишина комнаты за закрытой дверью, тьма неразрешенных вопросов — понимает, что это последний шанс, когда она может вернуться к прежней теме. Хана заменяет пижамные штаны серыми джинсами, затягивает узлы на кроссовках, неожиданно быстро привыкнув к европейской манере ходить по дому в обуви, и замечает незавершенность на лице Элизы. — Что? — И все же… — возобновляет она, решая, что раз он сам начал это, то можно продолжить. Пальцы нервно перебирают косички. — Кто такая Бия? Хана смотрит на нее с секунду молча, моргает и, как ни в чем не бывало, одергивает штанину вниз. — Понятия не имею, о чем ты, — делает вид, словно ничего не было, словно это не он пятнадцать минут назад осекся и выдал то, что не должен был. — Хана, — под пристальным надзором он закидывает на плечо рюкзак, но не выходит в коридор, понимая, что дальше эта тема уйти не может. А если и уйдет, то повалит как снежный ком. — Хана, ты не можешь это игнорировать и тем более убегать. — А кто сказал, что я убегаю? — вернувшаяся невозмутимость и приподнятые брови. — Ты уходишь от темы, — замечает Элиза. — Я выхожу из комнаты, — поправляет он ее, отчего тонкие губы хранительницы выпячиваются одна под другой. — Ты понял, о чем я. — Вообще-то нет, — берется за дверную ручку, почти сразу оказываясь по ту сторону, и добавляет. — И кто такая Бия я тоже не особо в курсе. И вот опять. Слова разнятся с мыслями: Элиза улавливает отголосок нервозности, когда произносится имя неизвестной, но вместе с тем он просит мысленно ее или кого-то сверху немного времени на обдумать — понять, так ли критична будет та информация, если он обо всем расскажет. И, наблюдая за тем, как он подбегает к матери, как помогает ей сгруппировать все картонные коробочки в приличной высоты башню, Элиза дает ему это время. В конце концов, умерев, становишься терпеливым. Главное, что после этого собрания она подтвердит кое-что важное.***
Корделия Диегиш-Тоно — шестидесятилетняя женщина суровых взглядов, выращенная в период обнищания стран, из которых в которую убегали ее родители, имеющая в роду абсолютное количество национальностей и воспитание, граничащее с пуританским. Благодаря несгибаемому характеру и уверенности в своих силах она смогла пробиться на пост директора младшей школы Миямото, с которого бдит за непоседливыми и зачастую неуправляемыми детьми вот уже десять лет. На различного рода собраниях учебной коллегии, а также редких присутствиях в Министерстве образования, она не раз и не два предлагала ввести инициативы контроля, правила воспитания для родителей по отношению к детям возраста от трех до семи лет, но ее никогда не слушали. Твердость в том, что это — лишь временная неурядица, и скоро члены комиссии поймут ее взгляды и необходимость подобных мер — не угасает до сих пор, Корделия чувствует себя непоколебимой, и между тем уже вовсю использует свои инструкции в стенах родной школы. Учителя вышколены, практически выдрессированы: у женщин из униформы — белая блузка, черная юбка по длине не менее трех пальцев ниже колена, короткие ногти без маникюра, у мужчин классическая двойка, галстук должен соответствовать цвету костюма, никаких ярких красок. У каждого в столе должна быть методичка с решением возникающих проблем с детьми и их родителями, на любой конфликт или вопрос — перечень стандартных фраз, которые либо разрешают перипетии на месте, либо перенаправляют «в высшую инстанцию» — то бишь, к директору. В качестве инициативы Корделия предлагала еще ввести ряд строгих требований по отношению к родителям и потенциальным ученикам, но из-за обязательства Правительства обеспечивать надлежащим образованием всех детей без исключения, ее ждал отказ и смешки, которые так же были проигнорированы. Пусть она не смогла добиться конкурса на предоставление учебного места, но Корделия лично встречалась с родителями, а также присутствовала на оценке базовых умений детей. И в зависимости от того, полная ли была семья по анкете, оба ли родителя пришли вместе с ребенком или кто-то один, как вели себя с ребенком и с будущим классным руководителем, она составляла свое мнение и дальнейшее отношение к этому ребенку. Кто-то может сказать, что Корделия судила всех поверхностно, что люди могут общаться с разными людьми по-разному, но ее мало волнует чье-то мнение. Первое впечатление говорит о многом, зачастую его нельзя отыграть, нельзя сфальшивить (особенно, если речь идет про детей дошкольного и школьного возрастов), его нельзя исправить, и то, как родители и их отпрыски вели себя впервые в стенах школы, в большинстве случаев продолжится в дальнейшем. Дети могут измениться под воздействием учителей и сверстников, расширения социального круга, ответственности и личных границ, но их поведение, чему учат дома, как ведут себя родители не изменится никак. И это — то, с чем придется ей работать как директору. Поэтому, когда на одну из встреч однажды пришла малолетняя мать-одиночка с сыном, Корделия сразу поняла, что с ней будут проблемы. Еще сама не выросла, едва получила образование, судя по анкете, заполненной наспех, не утерла молоко с верхней губы — так открыто, наивно и чересчур эмоционально она на нее смотрела, улыбалась. Никакой сдержанности! И сын — практически полная копия: белобрысый, с пристальным взглядом, менее болтливый, но когда все же раскрывал рот, то показывал непомерно острый язык, который Корделия с удовольствием бы отрезала. Она хотела бы надавить на возможную безграмотность и ограниченность ребенка, что очень часто случается в неполноценных семьях, когда мать — вертихвостка, и отказать им в приеме, посоветовать найти школу «со специальным уклоном», но Хана Киояма превзошел ее ожидания. Чтение, счет до ста, вычитание, сложение и умножение по таблице — Хана умел составлять несложные предложения на английском языке, а также имел представление о всемирной истории, рассказав несколько фактов о своих любимых правителях и временных эпохах. Классный руководитель, получившая после этого выговор, посмела обмолвиться, что Хана мог бы попытаться перепрыгнуть один или два класса или же пойти в специализированную школу, но не с намеком той же Корделии — для умственно неполноценных — а наоборот, для юных гениев. Но его мать — при взгляде на нее губы инстинктивно сжимались в полоску — настояла именно на этой школе и этом классе, «потому что по графику совпадает и идти недалеко». Однако графа «Работа» в анкете так и не была ею заполнена четко — ни организации, ни должности. Мать сказала, что «работает с людьми», но как именно можно было трактовать это описание — вариантов масса. И, соединив молодой возраст, вполне взрослого сына, который наверняка все свое свободное время находился на попечении у более взрослых и мудрых бабушки с дедушкой, отсутствие мужского воспитания в семье, Корделия поставила на «мисс Киояме» (язык не поворачивался произносить это с уважением и благосклонностью) жирный крест и клеймо проститутки, попросту не знавшей отца Ханы в лицо. Либо потерявшейся в списке кандидатов, Корделия не упускала и этого варианта. Пусть Хана умел то, чем не могли похвастаться даже третьеклассники, Корделия была уверена, что воспитание и характер матери сыграют свою роль, и с ним еще будут проблемы. Поэтому, когда ей сказали, что мальчишка подрался с третьеклассником, она не удивилась, но ее до глубины души поразило то, с кем именно он сцепился. Рассмотрев дела обоих учеников, уровень ее презрения к семье Киоям вырос вдвое, и каждую встречу, каждое упоминание в письмах она не могла не затронуть ту истину, что Хана — лишь неотесанный грубиян, прикрывающийся заученными фактами. Не прямым текстом, но с очевидными эмоциями и чувствами, граничащими с надменностью, неодобрением и пренебрежением. И даже сейчас, когда они вдвоем появились в актовом зале младшей школы Миямото, она — одетая по классике в жаркий летний день, а он — в абсолютную непотребщину, Корделия лишь фыркнула и проигнорировала обязанность желать всем удачного дня. Также, как и прослушала половину рассказа о готовке — разумеется, готовила она, наверняка купленное, магазинное — который мать-вертихвостка поведала ей с небольшой горкой протянутых картонных коробок. — …и я добавила нечто особенное в пирожные, предназначенные для родителей и учителей. Надеюсь, вам понравится, — очаровательная улыбка, которую Корделия понимает по-своему. Но, вынужденная принимать угощения от абсолютно всех семей и не имеющая возможности (и мусорного ведра) выкинуть сомнительные пирожные прямо тут же, Корделия забирает их с собой и ставит на самый край стола, отбивая всем своим видом желание что-либо взять из этих коробок. Улыбка Анны выгибается в обратную сторону: — Пусть думает, что они отравлены, — и взаимная неприязнь выливается в неровный жест откидываемых на спину волос. Хана закатывает глаза. — Нет вероятности, что вы помиритесь, да? — почти что утверждение. — Только если одна из нас захлебнется своим же ядом, — и Анна пожимает плечами, соглашаясь. Мальчишке нечего на это сказать. — С учетом того, что она сказала про Госпожу, я не думаю, что это вообще возможно, — однако рядом появляются Элиза с Эной. И если первую не замечают по невесомой дымке, то вторую чувствуют даже простые смертные, то и дело озирающиеся с иррациональным чувством неминуемой опасности. — Она же буквально сравнила Госпожу с проституткой! — Фу, какие слова от самой правильной из нас, — Эна скрещивает руки под крупной грудью и скалится на невнятное выражение Элизы. Хана фыркает, а Анна продолжает подозрительно молчать. — Но я с ней согласна: предлагаю не оставлять это просто так и что-нибудь сделать. Скажем, устроим ночью погром, а когда она в ужасе начнет проверять дом, напишем кровью в ее спальне «Мы все знаем»? И пусть гадает, кто и что конкретно узнал про ее грязное белье. Хана ошалело уставляется на нее, несмотря на отсутствие шаманов в их окружении и того, что это может выглядеть странно. Йо как открывает рот, так его и закрывает. В конце концов… — Что? Это самое безобидное и милое из того, что я могу сделать с ней, — именно так. Эна ведет невозмутимо плечом, когда как у стоящей рядом женщины, выбирающей печенье, резко пропадает аппетит и нервно вздрагивают руки. — Решать все равно Анне, но я бы не простила… как там она сказала? «Наверняка у нее было столько мужчин, что она не может вспомнить, кто отец»? — «Столько мужчин, что она не знает, кто именно отец», — поправляет ее Элиза. — Может хватит уже это обсуждать? — не выдерживает Хана, видя, как напрягается челюсть у Анны и костяшки пальцев белеют в кулаках. — Я понимаю, что постельные сцены любят обсуждать абсолютно все, но имейте совесть — умейте вовремя остановиться. — Прости, — пищит Элиза, сочувственно опуская голову и исподлобья наблюдая за Госпожой — та все продолжает молчать. — Просто нас это задевает. — А маму радует, да? — огрызается мальчишка, запуская ладони в карманы. — Хана, тише, — просит Анна, замечая несколько косых взглядов, направленных на них. — Ну, а чего они? — ожидаемо насупившись, буркает он. — Мало нам истерик из-за драки с Энди, так еще ты огрызаешься с директрисой по этому поводу. Анна гладит его нежно по макушке, притягивая к себе и тем самым успокаивая. Элиза повторно извиняется, не забывая напомнить, что это — логичное поведение тех, кто хочет и будет защищать Госпожу до победного. — Мы не будем никому мстить, — отрезает Анна, наконец озираясь и поджимая губы. Ей необходимо время, чтобы заправить волосы за ухо и в улыбке извиниться перед разговаривающими за вспыльчивость. Элиза совершенно потухает, а Эна находит такое поведение странным. — К сожалению директрисы, ты умеешь читать мысли, — начинает она, обращаясь к Элизе. — К сожалению Анны, ты реагируешь на них слишком бурно. Так и получилось, что мы обо всем узнали, пусть и не должны были. Но я не верю, что у тебя нет никакого плана мести и ты так просто это проглотишь. Анна, ты далеко не девочка для битья, и мы обе это знаем. Просто признай: тебе нечем крыть. Пока. — Может быть, — неоднозначно отвечает она, и Хана возмущенно поднимает подбородок. — Я могу сделать это сама! — как копошение неизвестной женщины заставляет прерваться всех четверых. Хана хмурится, а Анна выгибает бровь. В меру крупная, коренастая женщина с отчетливо выраженными японскими корнями глядит себе за спину и то и дело отдергивает не то руки, не то… — Эми! Девочка с причудливыми хвостиками и неуемным характером выглядывает из-за матери. Напоминает своим видом Анне неприятный разговор с директрисой после драки Ханы и ее цветастые пластыри. Одноклассница, заботящаяся о ее сыне. — Здрасьте, — коротко отзывается она. — О, — реагирует Хана, округляя рот. — Привет. — Увидела твою физиономию из другого конца зала, решила поздороваться. Это моя мама, — она кивает вверх, на женщину, — и она немногословна. — Эми, — хмуро отвечает ей мать и оборачивается на Анну с нечитаемым выражением лица. — Сразу видно, кто в семье принимает решения, — хмыкает Эна на ухо Элизе и, перехватывая мрачность Ханы, растворяет в густой темной дымке их обеих. Мать Эми расплывается в натянутой улыбке, и пухлая, довольно крупная ладонь протягивается в приветственном жесте: — Инугая Кацуки. — Анна Киояма. — Там Кики принесла вишневый пирог, — удостоверившись в успешном рукопожатии, Эми обращается к Хане с заманчивым предложением, — на вкус отвратительный. Но, если выковырять вишню, то, думаю, можно неплохо так накормить улиток в классе биологии. — Разве улиткам можно тесто? — спрашивает Хана, то и дело поглядывая на матерей. Кажется, она знает, что задумала Эми. И девочка кокетливо прячет руки за спиной, поворачиваясь боком. Улыбка растягивает щеки: — Заодно и выясним. Оставляем вас наедине, — машет на прощание и утягивает Хану за собой. Инугая вздыхает не то с облегчением, не то с «О Боги, опять», а Анна оборачивается на стол позади, отмечая стопку одноразовых тарелок и лимонное печенье неизвестного авторства. — В ней определенно умер Гитлер, — комментирует Инугая поведение дочери, вызывая тихий смешок со стороны. Анна точно знает, что им не о чем говорить — разница поколений, рода деятельности. Она понятия не имеет, что стоит и не стоит говорить людям возраста «за сорок»: Эна не учила ее взаимодействовать с ними, проявлять уважение, потому что Анна максималистично и наивно считала, что нормальное, реальное уважение нужно заслужить своими поступками, а не счетчиком лет. Поэтому они просто постоят здесь минут двадцать, пока детишки не убьют одну или двух улиток, Анна вновь выслушает нотацию от директрисы, возместит деньгами, но те не примут из гордости, и они с Ханой смогут вернуться домой. Идеальный план. Она берет печенье в руки, не замечая интереса к себе. Инугая с сомнением смотрит на Анну, и та бы с радостью сосредоточилась на лакомстве… — О вас ходят слухи, — как ожидаемая фраза отбивает всякий аппетит. Анна бросает печенье обратно на одноразовую тарелку, и весь ее взгляд, поджатые губы говорят о раздражении: вот, вроде бы от матери Эми — девочки, с которой Хана дружит — она не ожидала. — Нет-нет-нет, вы не подумайте! Поняв, что ее слова возымели другой эффект, Инугая мельтешит ладонями. После чего осматривается по сторонам, как если бы кому-то до них было какое-то дело, и продолжает тише, но с явной твердостью. — Я это не со зла, — ее узкие темные глаза живо наблюдают за Анной, тем, как она выдыхает и размышляет над печеньем, продолжить его есть или нет. Кажется, Инугая перестает ее интересовать, но на деле и Анна, и два хранителя внимательно прислушиваются. — На самом деле, я хотела сказать, что я и большая часть родительского комитета восхищаемся вашей стойкостью и смелостью вступать в прямую конфронтацию с директрисой. — Если для вас это — конфронтация, то у вас явно скудные представления о ссорах и холодных войнах между людьми, — наконец Анна переводит взгляд на Инугаю, но та выдерживает его черствость. Лесть и восторг не помогли, но Инугая этого и не добивалась. — Она лишь чопорная старуха, в правила которой я не вписываюсь. В принципе, мне все равно, пусть думает и говорит что хочет. Главное, чтобы не трогала Хану. — Первым делом мать думает о детях, — соглашается Инугая, кивая. Скорее всего, если бы Эми попала в ту же ситуацию, что и Хана, то весь мягкий и уступчивый характер матери ушел бы в дальний ящик. — Но отчасти и ее можно понять… Анна поворачивает голову слишком резко, едва сощурившись. На чьей она стороне, если минуту назад говорила про поддержку Анны, а теперь переключилась на эмпатию к директрисе? — Это в чем же? В том, что она составила список требований, которому и Богам проблематично будет соответствовать? Или в том, что она докапывается до моего сына из-за ничего? Пусть подрался, но тот мальчишка — не помню, как зовут — получил вполне заслуженно, как мне кажется, — Анна оскорбленно фыркает, когда как Инугая округляет рот. — Так вы не знаете, с кем подрался Хана? — одноразовая тарелка отставляется в сторону, Анна прислоняется к углу стола, скрестив руки. — Разве это имеет значение? — Энди — племянник директрисы, — Анна так и повисает с невысказанной язвой, — и, думаю, при таких обстоятельствах, имеет. — Да уж, определенно, — она тянет слова, задумываясь о своем. Значит, директриса покрывает своего племянника-хулигана? Любопытно. Эна улыбается в представлении того, что с этим можно сделать, пуская по позвоночнику холодок, но Анна остается непринужденной. Использовать детей, подобно Корделии? Нет уж, она найдет другой способ поставить директрису на место. — Но как бы она ни пыталась замять конфликты с детьми и их родителями, жестокая сущность Энди все чаще прорывается наружу, — Инугая качает печально головой, и Анна вопросительно приподнимает брови. — В прошлом году, когда я выпускала старшего сына, в школе разразился скандал. Сидя на одном из уроков по творчеству, Энди взял ножницы и отрезал впереди сидящей девочке косу под корень. — Что? — громче обычного тайного разговора. Анна привлекает чужое внимание и, небрежно двинув плечами, возобновляет уже тише. — Как так? — Никто не знает, откуда у второклассника взялись настоящие ножницы, потому что сама директриса за этим тщательно следит, — один живой фырк и два — духовных, как реакция, — но крик поднялся просто невозможный. Девочка в слезах, учительница и другие дети пытались доказать, что все было именно так, но директриса была непреклонна: «Так получилось, нечаянно». Родители в шоке, а Энди… поулыбался и на этом все. — Первые звоночки социопатии, — констатирует Эна с усмешкой. Уж она-то повидала на своем веку закоренелых и неисправимых отбросов, изгоев и просто асоциальных личностей в обществе. — На следующий день они забрали документы, а учительнице прилетел выговор за ненадлежащее поведение, ложь и поощрение таких же «детей-врунов», как директриса их назвала. Не прошло и месяца, как она уволилась, а Энди продолжает периодически выкидывать фокусы, за которые ему ничего не бывает. Анна поднимает глаза к потолку с откровенным непониманием. И это директрисе говорить о соблюдении правил, воспитании, «жестких руках родителей»? Где это воспитание в отношении племянника, когда оно так нужно, если вот-вот, пара лет, и проблемы от Энди станут куда ощутимее отрезанной косы у одноклассницы? — Поэтому, как бы это ни звучало жестоко, но я рада, что кто-то дал ему отпор, — подытоживает Инугая со слабой улыбкой. — Да уж, — и слов описать впечатления нет. — Мама! — но и не приходится — два детских голоса в унисон обращаются каждый к своему адресату. Анна привычно наклоняется к Хане и ловко поднимает его на руки, Инугая, не без всплеска удивления у зрачка, ограничивается объятиями. — Что такое? — спрашивает нежно Инугая, обращая вопрос сразу к двоим. Ладонь то и дело оглаживает темную макушку дочери. — Мы с Ханой тут подумали и решили, что было бы неплохо сегодня остаться у него с ночевкой, — спокойно заявляет Эми, ошарашивая мать. — И я так рад, что ты согласна, — и Хана добавляет, пользуясь заминкой Анны и вставляя ей в рот кусочек урванного шоколадного печенья. Анна моргает раз-два и, опуская сына, достает неожиданное угощение. — Так, во-первых, не перебивай меня пирожными — это невежливо. А во-вторых, вы в курсе, что это решается совместно со взрослыми? Мы с Инугаей должны договориться, удобно ли это ей, может ли она отпустить Эми к нам так просто, — подбоченившись, Анна взывает к их совести. Но, переглянувшись между собой, дети понимают, что совесть, как таковая, им чужда. — Мам? — Эми смотрит очаровательным дьяволенком. Ладошки за спиной, перекатывается с пятки на носок. — Ну, в целом, звучит неплохо, — как и следовало ожидать, Инугая не долго держится против упорства и обаяния дочери и переключается на Анну. — Если только вы не против. — Я… — начинает Анна, как тут же чувствует две ручонки, обнимающие поперек талии, и волна из недоверия к собственной устойчивости прокатывается по груди. Она смотрит на Хану, и по его лицу все видно. — Ты ведь не дашь мне отказаться? — Не-а, — он самодовольно мотает головой, и ей остается лишь смириться. — Ладно, мы можем использовать гостевую спальню, чтобы расположить Эми. — Отлично! — в один голос радуются дети. — Впрочем, — заключает Эна, появляясь вновь за спиной Анны вместе с нахмуренной Элизой, — в нашей семье решения принимает тоже не самый взрослый человек. В ответ на это Анна бросает на нее убийственный взгляд, но Эна пожимает плечами, мол, от правды не скроешься. Элиза же сосредоточена на Хане — том, как он, умело породив интерес к определенной теме, уведя в сторону, сославшись на неправильность места и времени, сейчас явно не просто так соглашается на ночевку вместе с Эми. Потому что она — не шаман, а значит все попытки Элизы разговорить или хотя бы попытаться вытянуть слово-два из Ханы, могут восприняться как пугающая странность последнего. Умный ход, ничего не скажешь, но и Элиза может быть упертой. «И, по-твоему, это не называется бегством?» — спрашивает она у него, проникая в сознание. Хана замедляется в развороте — они с Эми решили напасть на еще несколько столов со сладким, прежде чем уйдут гулять с Анной и Инугаей, — и едва заметно сводит брови на переносице. «О чем ты?» «О том, что ты избегаешь меня», — она наблюдает, как Эми машет ему, подзывает, и Хана продолжает путь до слоеных пирожных. В глазах мелькает знакомое, тяжелое и взрослое, но Хана быстро возвращается к амплуа ребенка. «Если бы я избегал тебя, то прикинулся дурачком, слышащим не то голос совести, не то шизофрении. Да и ходил бы, наверное, по стеночке, озираясь», — разумно, и все же Элизе кажется, что он лукавит, прячет за иронией правду. И прочитать она не успевает — мысли Ханы закрываются, полностью отрезая его от нее. «То есть, за предложением Эми остаться на ночь ничего не кроется?» — она сощуривается, по-девичьи напыжившись и вызвав приподнятый краешек рта у Ханы. Элиза смотрит прямо, без возможности заглянуть вглубь его сознания, она вооружается интуицией, и та подсказывает ей… «Нет», — что он врет.***
— Так, дети, руки мыть, занять себя приставкой, ужин будет позже, — Анна пропускает Эми с Ханой вперед в дом, удивляясь тому, что почти развела детсад. — Приготовишь что-нибудь? — удивляется Хана. После ночи готовки и что-то еще на ужин? Мама определенно монстр. — Уволь, — но нет, подает признаки обычного человека. Анна растирает уставшую шею, ноющие корни волос. — После сегодняшнего я вряд ли прикоснусь к плите ближайшие пару недель. Пицца? Лапша? Эми, аллергии есть? — Нет, — отвечает девочка, во все глаза осматривая высокий потолок гостиной, огромное вмонтированное окно, которое неизвестно как моют без поддержки клининговой компании, множество светильников, создающее уютное тепло, цветной диван, отличающийся от того, что она привыкла видеть в японских домах. Заканчивает осмотр она беспричинно дующимся Ханой. — Она милая. — А? — будто не с ней и не здесь. Хана сконфуженно чешет затылок и с запозданием кивает. — Мама? Да, она клевая. Как насчет поиграть? Спрашивает чересчур быстро, отрывисто. И лишь посмотрев ему за спину, Йо может понять причину этой спешки — Элиза стоит в отдалении, но в этот раз ее взор направлен не на мальчишку, а на Эми. Она не впивается в нее с жадностью и интересом, не порывается прочитать мысли — Элиза рассеянно размышляет, а когда дети уходят в ванную комнату, и вовсе растворяется в небытие.***
Когда Рурк входит в гостиную, персонаж Эми в видеоигре заламывает персонажа Ханы, отнимая половину здоровья. — Привет, мелюзга, — здоровается он, но стоит заметить две макушки вместо привычной одной, как мыслительный процесс не заставляет себя ждать. Сначала ему кажется, что ему кажется, и мозг от переутомления подкидывает галлюцинации, но нет. Рурк подсчитывает детей, думая, что мог ошибиться, но скептичное фырканье разной тональности говорит об обратном. — Мама на кухне, — сообщает Хана, разрешая неловкое молчание. Рурк кивает, а Эми ставит бой на паузу, как бы невзначай придвигаясь ближе. — Это твой отец? — шепотом спрашивает она, но развитый слух Рурка все равно улавливает некоторое сомнение и любопытство. — Кто? Он? — к счастью, Хана и не думает шифроваться и секретничать. Он вытягивает шею, замечая друга в проеме кухни, широкую спину, перечеркнутую ремнем от спортивной сумки, и мотает головой. — Нет, не отец. Скорее, друг семьи, дядя по маминой линии. Говорит как можно невозмутимее, Хана выключает паузу, нападая с серией ударов, и не видит потеплевшей улыбки Рурка. — Тебе никогда не говорили, что воровство детей из других вселенных незаконно? — войдя в кухню, Рурк застает, как Анна кладет телефонную трубку и удивленно упирает кулак в бок. — Прости? — Девчонка на диване, — поясняет он, указывая себе за спину. — Это одноклассница Ханы. Дети уломали нас на совместную ночевку, и поэтому… ты светишься, как лампочка, — останавливается она, всматриваясь в лицо Рурка. Тот проваливается в попытке опустить уголки рта и чешет затылок. — Хана только что назвал меня дядей, и пусть для тебя это ерунда, — предупреждает он ее смешки от наивности, — но для меня много значит. — Вот как? — и все же Анна не удерживается от немой подколки. — Именно так, и ты не сможешь испортить мне настроение, даже не пытайся, — он берет барный стул и подтягивает его к кухонному островку, садится. Анна смотрит на него с секунду и, понимая, что это состояние надолго, поднимает обезоруженно руки. — Твоя взяла. Ты пришел похвастаться или у тебя есть что-то посущественней? — Да, кое-что есть, — он кивает и открывает сумку, доставая две бежевые папки разной степени наполненности. Анна берет ту, что поувесистее и не только из-за того, что ей можно неплохо хлопнуть напарника по физиономии. — Я знаю, что ты не любишь, когда я выбираю за тебя задания, но тут решил сделать исключение. Возможно, тебе понравится. — Очередное ограбление ювелирной выставки? — она скептично приподнимает бровь. — Зато с возможностью выступить в качестве одной из моделей! Правда, не факт, что тебя не зарежут раньше, чтобы стащить миллионы с твоей шеи или ушей, — бодро уверяет ее Рурк, отчего скепсис увеличивается. — Владельцы скрывают имена и лица, поэтому в ходе дела можно привлечь к себе лишнее внимание, если они вдруг станут дополнительной целью. Ну давай, Анна, всего один вечер! — А сколько таких вечеров было всего? — Да, наша жизнь порой не пестрит разнообразием, — соглашается он, когда Анна с сомнением раздумывает, отложить это дело и взять другое, или дать Рурку шанс соблазнить ее интересным предложением. — Но работа в «Ревиле» это не всегда спасение жизней. И порой приходится выполнять «грязную» работу и следить за деньгами богатеньких людей. Они за это платят, а Мэй поручает нам исполнить. Возникать бессмысленно. — Это точно, — тихо произносит Анна. Уж кто-кто, а она прекрасно знает, каково это — бороться с Мэй в том, что она заслуживает большего и более опасного. Анна понимает, что для Рурка это своего рода ступенька назад, потому что без него она одна выйти на задание не может, но и он ее взять на «свой уровень» тоже. Так и приходится перебиваться относительно несложным, с возможностью использования шаманских способностей в критической ситуации и вызовом подмоги, если все пойдет совсем уж плохо. — Ладно, сколько у нас времени? — Чуть больше полугода, — и на ее удивленный взгляд добавляет. — Я и не обещал, что оно будет завтра! Ты площадь этого отеля видела? Попробуй за ночь выучи — крышей съедешь. — Я думала, у тебя хорошая память, — ехидничает она, проглядывая строчки. — И снова женатая пара? — Ты хочешь со мной поругаться? — спокойно спрашивает Рурк, ставя локти на кухонный островок. Пусть по взгляду не видно, но Анна понимает, что за последние десять минут повертела носом на все его предложения. — Нет, нет, — повторяет она извиняющимся тоном и закусывает нижнюю губу. — Я просто уже неоднократно ловила себя на мысли, что мы были абсолютно всем, кроме пары разведенной. Это дало бы нам одновременно возможность свободно перемещаться по отелю и расположило бы часть гостей, у которых не ладится в собственных отношениях. Разумеется, для этого придется выработать новую стратегию поведения и… — …и, конечно же, ругаться на публике, делая себя гвоздем программы, — заканчивает за нее скептично Рурк. — Скажи честно: ты искала повод съездить мне по роже? — Что? Нет! — он выразительно щурится. — Хорошо, ладно, не буду отрицать, но иногда ты прямо нарываешься, — Рурк усмехается, ожидая подобного, а Анна совершает неопределенный жест кистью. — Да и что плохого в ругани на публике? Это создает повод для обсуждения, сплетен, а люди любят сплетни. Особенно — когда это не касается их самих. Он молчаливо смотрит на то, как Анна выпускает из легких весь воздух, проводит нервно ладонью по волосам, представляя из себя смесь неоднозначного волнения и непонимания. — Опять что-то в школе? — бьет прямиком в цель. — Анна, если тебе не нравится отношение директрисы к тебе или Хане, я уже предлагал… — Рурк, мы это обсуждали, — обрывает она его с усталым раздражением. Изначальное рвение напарника помочь гасится, но Рурк не унывает окончательно. — И когда впервые встал этот вопрос, я сама предложила Хане разыграть счастливую семью, но он был против. — Потому что не хочет, чтобы кто-то занимал роль его отца даже будучи фальшивым, да. Но ведь Хана вряд ли знает обо всех ваших терках с директрисой? — Анна отводит глаза, стоит поймать ее на неудобной правде. Она действительно о многом умалчивала, посещая директорский кабинет и получая смс без ведома сына. И как бы она ни хотела, сменить школу так просто уже не получится — времени не шибко много, да и Хана обвыкся. Рурк считает молчание за согласие. — Думаю, мне стоит с ним поговорить. — Рурк… — Анна, он — не маленький мальчик, как бы ни дышал тебе и мне в пупок, — настаивает Рурк, вставая с барного стула и намереваясь устроить мальчишке серьезный разговор со времен их первой совместной ночевки. Сощурившись, Анна упирает кулак в бок. — Он все поймет. — Ты слишком серьезно воспринял его слова о дяде, да? — но на это Рурк отвечает лишь искренней улыбкой. На душе как-никогда тепло. — Пусть так, но мой долг позаботиться о племяннике, — заявляет он, и ей остается только закатить глаза. — Хана! — как взвизг Эми заставляет вскинуться. Они бросаются из кухни, теряясь в догадках, и первое, что видят — как девчонка, взболтнув в воздухе ногами, выкатывается из-под нависшего над ней Ханы и тут же прячется за Анной. Сам же мальчишка быстро поднимается следом, одновременно смущенно надувшись и обиженно насупившись. — Что произошло? — отрывисто спрашивает Анна, смотря то на сына, то на его одноклассницу. Хана же не мог ее ударить? Не мог? — Хана продул в игре! — ябедничает Эми, немного шкодливо выглядывая из-за Анны. — Что, пацан, всосал всуху… Ай! — кулак Анны встречается с грудью Рурка, выбивая «ох». — Словечки! — грозно напоминает она. — В общем, это не повод обижаться и обижать других, — заканчивает он уже спокойно, обращаясь к Хане. — Я и не обижался, и тем более — не обижал ее! — эмоционально отнекивается мальчишка и стопорится, стоит услышать приглушенное хихиканье Эми. — Он начал щекотать меня, — поясняет девочка, понимая, что взрослые думают совершенно о других вещах. — Ничего плохого не произошло, просто я… — Обозвала меня! — выпаливает Хана, и щеки заливает румянец сильнее. — «Обозвала»? — хмуро переспрашивает Анна. — Как? Хана опускает глаза в пол, не способный повторить, а Эми в умилении делает брови «домиком»: — Булочка с повидлом, — словно красная тряпка. — Угх, я тебя сейчас!.. — начинает беззлобно Хана. — Вы посмотрите на эти щечки! — подначивает Эми. — Так стоп! Стоп! — и обоих ловят Анна с Рурком. В дверь удачно звонят, возвещая о приходе курьера, и Рурк пользуется случаем, чтобы развернуть Хану вместе с собой. В момент, когда мальчишка оборачивается на одноклассницу, Эми посылает ему с самым самодовольным видом воздушный поцелуй, и краснота на его щеках достигает шеи. — Кажется, я понял, почему вы с ней общаетесь, — хмыкает Рурк. — Заткнись, — буркает Хана и открывает дверь.***
Когда вторая коробка из-под пиццы закрывается пустая, в качестве единственного источника света в гостиной остаются лишь телевизор и непогашенные лампы в кухне. Хана с Рурком сменили диск в приставке и, громко комментируя, пытались добраться на маленьких машинках до финиша, а Эми с Анной наблюдали. Малышка оказалась смышленой, умной и умела вовремя сгладить углы. Так она стиснула в объятиях Хану, когда они с Рурком переговорили насчет директрисы и сложившейся ситуации, и сжимала до тех пор, пока смущенный и скованный он не простил ее. Эми могла поддержать достаточно широкий круг тем, знала, что такое сарказм и нередко к нему прибегала, активно поддерживая его выразительной мимикой. И именно с ней же Эми однозначно закатывает глаза, стоит Рурку с Ханой начать препираться по поводу марок машин, того, что стоит выбрать для скоростной гонки и что у каждой из них «в жизни под капотом». — Мальчишки, — выдыхает она и смотрит на Анну. — Мама обычно заплетает меня на ночь. Вас не затруднит? Так Анна находит в ней еще и скромность — Эми не настаивает, предлагает и готова услышать отказ. — Конечно, — но Анна соглашается, вставая с дивана вместе с Эми. Приносит из ванной комнаты на втором этаже расческу, когда как Эми достает цветастые резинки из своего рюкзака. Они устраиваются на прежнем месте, пользуясь светом, тянущимся из открытой двери кухни, и Эми, примостившаяся между ног Анны, поворачивает голову: — Две, пожалуйста, — проговаривает, когда расческа касается темных волос. — Я не буду делать слишком туго, иначе будут болеть корни, — легкие касания, Анна захватывает пряди, разделяя волосы сначала на пополам, а затем одну половину еще на три части, чтобы ловко сделать первые витки. Эми ощупывает готовую косичку, проверяя на торчащие короткие волоски, но не находит таковых. — Поразительное владение косичками, вы на Хане тренируетесь? — на упоминание своего имени, мальчишка подозрительно щурится. — Что за намеки? — да, у него достаточно длинная шевелюра для среднестатистического мальчика, но это не повод ей так… — У меня есть младшая сестра, — сообщает спокойно Анна, завязывая резинку на второй косе и расправляя петли для объема. — Она такая же молодая, как и вы? — комплимент без особой лести. Эми вертит головой, стараясь словить кончики волос в промежутке между губами и носом, но лишь щекочет кожу. — Вроде того, — уклончиво отвечает Анна, и Хана с Рурком переглядываются — тема их взаимоотношений с Милли негласно признана табуированной. Поэтому они не особо понимают, как можно расценить эту реакцию, и что творится у Анны в мыслях. Но та как ни в чем не бывало встает с дивана, забирая расческу, и мягко сообщает о том, что детское время закончилось, а значит, Эми и Хане нужно идти в постель. Рурк на «великих правах неизменного и лучшего-на-всем-белом-свете дяди» вызывается уложить Хану, а Анна поправляет подушку для Эми. В отведенной ранее для Ханы комнате прохладно, но девочка просит оставить окно открытым, чтобы не стало душно. Личных вещей мальчишки немного, а поэтому, пройдясь любопытным взглядом несколько минут назад, Эми не нашла ничего для себя интересного: пустые рамочки для фотографий, учебники со школы и стопка выполненной домашки. Вполне возможно, думает Анна, Эми хотела получше узнать Хану, но даже рада, что сын предпочитает ее комнату своей: так будет меньше шансов, что Эми узнает о настоящей личности и мире, полном магии. — Сказку рассказывать не нужно? — с улыбкой спрашивает Анна, и Эми мотает головой. — Нет, спасибо и спасибо еще раз, что разрешили остаться, — она кутается плотнее в одеяло и укладывается. — Не за что, — Анна выключает свет и закрывает за собой дверь. Легкая улыбка блуждает по лицу и неловко застывает, когда появляется Элиза. — Что? — Непривычно вас видеть с другими детьми, — делится хранитель, на что Анна лишь отмахивается. — Брось, это же всего на одну ночь. — Да, но вы не думали… — Элиза семенит за Госпожой и останавливается вровень с ней — когда Анна вскидывает в вопросе бровь. Энтузиазм и уверенность исчезают из вопроса. — Не думали о том, чтобы когда-нибудь завести еще одного ребенка? Скажем, мальчик у вас уже есть… вернее, будет, но что насчет девочки? Добавляет она быстрее обычного, и в этот раз Госпожа останавливается уже на ступеньках лестницы, ведущей вниз. В пустынном полумраке гостиной невозможно понять, что проскальзывает на ее лице, а в мысли Элиза боится заглянуть. — Хотите ли вы дочь? — повторяет она, и отзвук голоса кажется пронзительным меж ними. Анна раздумывает с секунду, смотрит куда-то под ноги и возобновляет спуск, держась за перила: — Это очень серьезный вопрос, Элиза, — а у самой под закрытыми веками мелькает Эми с просьбой заплести ей косички и то, как Анна по привычке едва не взяла ее на руки. — И, думаю, нужно сначала понять, справлюсь ли я с одним Ханой, чтобы потом уже решать… — То есть, вы не говорите однозначно «нет»? — перебивает с надеждой, кажущейся очевидно ненормальной. Анна всматривается в хранительницу тщательнее. — Так, Элиза, что происходит? Есть что-то, чего я не знаю? — Нет-нет! — тут же заверяет она, растопыривая пальцы перед собой. — Просто вы так обращались с Эми: заплетали ей косички, вытерли ей щеки от соуса из пиццы — плюс, я вспомнила о том, как отзывалась Эна о ваших отношениях с Милли, и… мне просто вдруг подумалось, что вы могли бы абсолютно так же вести себя и с вашей родной дочерью. Заканчивает она, не улавливая в Госпоже ни раздражения, ни подозрения — Анна словно обдумывает ее слова, свои ощущения пятнадцать минут назад, с одноклассницей Ханы, и полгода назад — когда отношения с Милли приносили положительные эмоции. — Я подумаю, — и ограничивается этим. — Не обещаю, что после рождения Ханы сразу побегу беременеть снова, но… если так случится, то я буду рада. Элиза благодарит ее с незабываемой улыбкой, отчего у Анны появляется ощущение, что она явно чего-то не улавливает, но сосредотачивается на уборке коробок из-под пиццы с кофейного столика и мытье посуды. В то время как Элиза наблюдает за ней и думает о том, как им повезло с ней — Хане и кое-кому еще. Ведь, как оказалось, у Королевы в будущем тоже есть дочь.