Какая бывает любовь.

Но страх остаётся. Преданный и преданный. Этот вечер Авикеджи провела, как и множество других — за написанием книги. Она не помнила день без ноутбука в руках и мыслей в голове. Но именно сегодня писательство стало особенно тяжёлым, потому что Авикеджи собиралась рассказать о смерти Мари. Она обещала, что забудет историю её гибели, но пальцы дрожали от желания пуститься в пляс. Если я изменю имена, думала она, если придумаю другое развитие событий, тогда они не догадаются. Но она обещала и слову своему изменить не могла. Как не могла изменить и своему читателю, как не могла убить достоверность, заменив её глупыми выдумками. — Нет, я напишу всё как есть. «Но ты обещала, — пронеслось в голове. — Обманешь их один раз и второго шанса не будет. Больше они ничего тебе не расскажут, первая история станет последней». — А как они узнают? Как они узнают, что я написала? «Они знают, что ты обещала, они верят тебе. Этого достаточно». — Ничего я им не обещала! — взбешенно бросила Авикеджи, прекрасно зная, что это не так и оттого раздражаясь всё больше. Где найти карту, что выведет из путаницы в лабиринтах значений? Она слезла с большого директорского кресла и отошла к окну. За окном её ждала лишь ночь. Она смотрела на деревья, на покрывшиеся цветами осени листья. Меж стволами берез и дубов она заметила женский силуэт, гуляющий в лесу. В руках девушка держала плетеное из веток лукошко для грибов. Она бегала в лесной глуши, подпрыгивая и кружась, а из лукошка падали красные черви. Наконец девушка остановилась, и бледные глаза повернулись к шпиону, что притих у окна. Авикеджи посмотрела на её серо-коричневую кожу, бурое лицо представляло собой огромный синяк, вместо ног тело удерживали две тонкие косточки. Девушка открыла рот и что-то сказала, но Авикеджи не слышала её. Тогда она сказала ещё раз, и гром ударил в лицо Авикеджи, заставив руки прильнуть к ушам. Гром, что кричал на неё, требовал, угрожал, а она не понимала. Его раскаты, взрывы и рычание сливались в бьющие под дых слова: ТЫ ОБЕЩАЛА! Потом Авикеджи проснулась. — Дурной сон, — решила она. — Я должна… — она нашла глазами ноутбук — …должна писать. Я должна написать правду, иного пути нет. Люди имеют право знать правду. — Руки упали на клавиатуру. — Я напишу всё как есть. — Но ты обещала, — на этот раз сон стал явью. — Ты ведь так ненавидишь ложь. — Перед ней оказался силуэт предателя, персоны нон грата в её голове, призрака её былой жизни. Во мраке директорского кабинета он выглядел страшной тенью. Глаза Авикеджи стали теннисными мячами, и она закричала. — Я тоже кричал. Но горло у меня не болело, потому что я умер. — Как ни в чём не бывало произнёс Адам. — У тебя будет болеть горло, Альбина. Большим крик не способен нас обеспечить. Может ли предать преданность себе? — Чего ты от меня хочешь? — захрипела журналистка. Горло и впрямь стало побаливать. Где так предательски спряталась правда? — Я много дней провёл в дне своей смерти. ОНА любит возвращать меня назад, в тот миг, когда сердце моё остановилось. Я не переживаю тот день заново, не говорю с сёстрами, не умираю. Нет, всё, что я чувствую, оказываясь в дне своей смерти, это прикосновения острого предмета к моей голове, к телу. Последние ощущения перед смертью, физические муки и больше ничего. Ничего, но кажется, что всё. И боль стала бы в десять раз сильнее, если бы не десять человек, которые её переняли. У них может болеть живот, или голова, или зуб. Благодаря этому, моя боль не такая сильная, какой могла бы быть. Боюсь представить, что бы я испытывал тогда. А вот ОНА не боится, ОНА мечтает это представить. Изо всех сил старается извести носителей моей боли, чтобы вся она досталась мне. Пожалуй, лучше бы у меня болело горло, как у тебя. Хотя кто знает, может, ты тоже чей-то носитель? Может, каждый болеющий болеет ради кого-то, забирает чью-то боль себе. Этого мы не узнаем. — Вижу ты совсем свихнулся от жизни в одиночестве в лесу. — С ненавистью поглядела на него Авикеджи. — Убирайся отсюда! Убирайся к своему лживому папаше, который терроризировал меня враньём каждую нашу встречу. — Ты так и не простила меня. — Грустно протянул Адам. — И не научилась верить… — Уходи! Авикеджи подбежала к выходу и распахнула для него дверь. Она ткнула пальцем в холл и стала озлобленно смотреть на него, громко и часто дыша. — Ты всё дальше уходишь от правды, предавшись лжи. — Я верю только себе. — Бескомпромиссно бросила Авикеджи. — Вон! — Нет, не веришь. Ты предала себя, Альбикеди, предала своё сознание, предала свои глаза, предала уши, предала свои руки. Ты — предательница. Авикеджи отпустила дверь и обняла себя обеими руками, словно защищаясь от его нападок. Она стояла, молчала, злобно смотрела на него, но всё же слушала. — Я — привидение, Альбина, неупокоенный дух убитого здесь человека. Посмотри на мою одежду. Чёрные кожаные брюки и белая льняная рубаха. Она не менялась и не пачкалась почти двести лет. Если ты понюхаешь меня, то не уловишь запаха. Если ударишь топором, он разрубит воздух. Если поцелуешь, губы твои замёрзнут. Я умер. Вот правда. — Нет, правда в том, что ничего потустороннего не существует. Ты — сын своего отца. Наверняка где-то поблизости есть посёлок, где ты живёшь. Думаю, твой отец вёл личный дневник, а ты нашёл его и всё про меня разузнал. Возможно, ты рос без матери или никогда её не знал. Вот почему ты приходишь ко мне, ты ищешь материнской любви или, может, думаешь, что я и есть твоя мать? Ты можешь оказаться кем угодно, но точно не призраком. Я изучала это место часами, днями, неделями! И ничего не произошло. Все твердят мне о призраках и демонах, но я не увидела здесь ничего ужасного, кроме парочки ядовитых змей и детей, убивающих друг друга. Ничего другого я не видела! — Ты — нет. — Согласился Адам. — Твоя мать — да. — Не смей говорить о моей матери! Ты не знал её! — Как и ты. — Я… — Ты забыла. Я всё думаю, стирает ли память серебристое свечение или мы делаем это сами. Могло ли твоё неверие сыграть с тобой злую шутку? Авикеджи бросила его у двери, а сама оказалась у директорского стола. Теперь это был её стол. Теперь весь кабинет принадлежал ей. Пока она пишет книгу, вся школа в её распоряжении. Авикеджи выдвинула ящик стола, куда сложила часть своих вещей, и вытащила оттуда предмет, бережно завёрнутый в белую ткань. Она откинула покрывало и дрожащие пальцы показали Адаму картину. Что делать, если наши убеждения оказались ложью? — Вот. Как быть, если преданность себе бьёт предательством? — Красивая женщина. — Улыбнулся Адам. — Это моя мама. — Авикеджи впервые сказала нечто настолько странное и неправдоподобное. Из её рта вылетел бред, который обычно она не могла слушать без раздражения. Её разум подсказывал: «дура, это всего лишь старая картина», но губы ослушались его наставлений и прошептали: — Мама… я знаю, что это она. На картине изображена моя мама. Это всё, во что я могу поверить, и единственное, чего не могу объяснить. Есть вещи, которые мы просто знаем. — Ты помнишь книгу? — вдруг спросил Адам. — Книгу, которая исполняет желания. Помнишь мороженое? — Да. Мороженое, которое якобы наколдовала книга, хотя на самом деле его подложил ты, пока я не видела. Вернее, твой отец. — Да… мой отец… — Адам улыбнулся при мыслях об отце. Мороженое… всё, чем обеспечил его любимый отец — сырая пещера в подземелье. Мороженое. Пожалуй, Авикеджи необязательно знать, каким был его отец на самом деле. — Всего одна запись на страницах книги судеб и память вернётся к тебе. Доверься ей, и она исполнит твоё желание. — Ничего она не исполнит! Я сама писала там про конфету, а в итоге подбросила её сама. Так я хотела доказать твоему отцу, что книга бесполезна. И у меня получилось. — Иногда в этом месте рождаются волшебные дети. Некоторые могут управлять рисунками, а другие словом в книге судеб. Иные могут писать что угодно, но их слова не обратятся в правду. Сейчас я это понимаю, хотя раньше тоже думал, что книга судеб подвластна всем. Но это не так. — Хочешь сказать, что ты особенный? — свирепо улыбнулась Авикеджи. — Позволь мне вернуть тебе память. Если я лгу, ничего не произойдёт. Но если говорю правду, твоя мать вернётся к тебе… пусть не физически, но эмоционально. Она снова будет в твоём сердце. — Я не дам втянуть себя в это безумие. Не хочу иметь с тобой никаких дел. Уходи. — Но как же картина? Как же твои слова? Авикеджи заплакала. Она не любила плакать, потому что некому было пожалеть. Она отталкивала боль, потому что знала: никто не придёт, не уймёт страдания. Зачем болеть, если тебя некому вылечить? Однажды ей пришлось выздороветь раз и навсегда и забыть про боль. Она стала сильной от страха попасть в беду и обнаружить, что некому её спасти. — Каждой девочке нужна её мама. Я не помню свою, но картина… у меня всегда была картина. И женщина на ней такая родная. Мне нравилось думать, что она оберегает меня. Я не делилась с папой своими мыслями, но женщина на картине — самая лучшая на свете. Может, я хотела верить, что это моя мама? Может, я дура? Но… Адам… правда в том, что другого мира не существует. — Минуту назад ты уверяла, что на картине изображена твоя мать. Теперь ты пытаешься выдать свои мысли за потребность ребёнка в родном человеке. Выдаёшь ли ты желаемое за действительное? Или же действительное за желаемое? Ну же, Альбина, давай разберёмся вместе. Но Авикеджи боялась. И страх этот был сильнее её самой. Поверить в непостижимое означало предать себя. Нет, она верила во что-то другое. Верила в близость людей, верила в поддержку. Она верила, что её тоже есть кому любить. И она пошла по пути своей веры, она пошла прямо к Адаму, к его плечу. Парень обнял ее, и Авикеджи ощутила ледяной поцелуй в лоб. И снова стала той маленькой девочкой, которую отвергли. Она снова оказалась в том дне, когда Адам сказал, что никогда никого не полюбит. И она снова услышала его голос, тот самый, что и прежде, только сейчас он звучал здесь, много лет спустя: — Я полюбил. И она услышала. И кем бы она ни считала Адама теперь, в этот момент он снова стал её другом из далёкого детства. — Ты полюбил… — Авикеджи попробовала слова на вкус, и вкус ей не понравился. — Ты полюбил! — Она выплюнула их в него и отпрянула назад. — Я сделал то, что считал невозможным. Может, и у тебя получится? Знаю, ты не готова к правде о матери. Быть может, покойная Мари Петрова тоже не готова к правде о себе? Сделай то, что считала немыслимым. Поверь хоть во что-то. Поверь в доверие, которое оказали тебе эти ребята. Не пиши про их подругу, ведь ты… ты обещала… — Кто эта девушка, Адам? — Авикеджи подошла к столу и взяла платок. — Она живёт здесь, в школе? — Журналистка провела тканью по вспотевшим щекам, но лоб оставила нетронутым — он все ещё был ледяным. — Это не ты… — Вздохнул Адам и угрюмо уставился на ноутбук. Авикеджи перехватила его взгляд и разозлилась: — Это всё, что тебя волнует, не так ли? — Она злобно ударила по клавиатуре и стала с жаром долбить по клавише: — Вот, смотри. Стираю, видишь? Всё стираю! Она была так разочарована тем, что вправду это делает, так подавлена смертью своих трудов. Она была так зла, что схватила ноутбук и бросила его в сторону Адама. Туда, где в пустоте дремала ночь. Адам ушёл. — Ничего не осталось, Адам! Немногие найдут способ… — Смотри, ничего не осталось! Трус! …но единицы очистят преданность себе и вернут её на место, закрепив покрепче, исключая впредь падение. Авикеджи осела на пол и слёзы перестали. Адам ушёл, но Альбина по-прежнему была здесь. Все ушли от неё, кроме неё. И сколько бы потерь она ни насчитала, каждый раз Авикеджи повторяла одно: — У меня всегда буду я. И это была правда. Единственная, которую она принимала. Та самая преданность, которую отдавала. Себе. Продолжение следует…