Неудачная шутка

Джокер зашел в бурлящую в полутьме толпу, как в воду, безуспешно пытаясь избежать взглядов и прикосновений. Гвоздь программы, какая-то чушь про лучший костюм, ожидалась позже, и у него были основания полагать, что действие начнется именно тогда. Липкая, соленая, пестрая, оглушающе шумная, толпа галдела, бушевала, извергая смех, накатывала, беспорядочной рябью следуя за раздражающим грохотом музыки, на тонкую полосу тверди под ботинком, ломалась о его локоть валом, отступала, но ненадолго - все повторялось снова сразу же, все вращалось все быстрее, быстрее. В кричащие от возбуждения рты закидывался корм, заливалось пойло, втыкались сигареты. Он примерно знал, кто догадался отомстить ему так незатейливо и одновременно эффективно, и это и правда не имело особого смысла, но он все равно не отступил. Грохот стал мощнее и ниже, появилась вонь. Ему стоило потренироваться заранее, ведь было же время - вместо этой пустой болтовни, всей этой херни про маски, приговоры, пальцы, имена, слепившейся в вязкий комок бессмыслицы... Вместо сраных поддавков, в которые он вовлекся так слабовольно... Когда он стал так чувствителен? И ему самому не стоило мешать алкоголь с конфетами. Вот это абсолютно точно было лишним. Вот в этом всегда была причина. Спиной он всегда чувствовал присутствие Бэтмена, хотя знал, что он должен быть где-то сбоку, слева или справа - у черного входа, или у пожарной лестницы. Если он предугадал верно, тот должен был сделать круг по улице, выбирая место поукромнее контейнерной площадки. Он проверил эту машину еще прежде, задолго до этого дня, и знал, что в багажнике есть второе дно - почти у всех его блестящих итальянских подошв было такое. Недостаточно. Он сделал недостаточно, чтобы избавиться от него, но сожалеть было уже поздно. - Эй, чувак, классный костюм! Один в один! - он поднял глаза: что-то вроде студентов (рога, рыла, красные трезубцы, перепончатые крылья - филиал преисподней). - Только роста не хватает. Тот хрен был высоченный, метра два, еще и горбился. - Что там с ним в результате стало-то? - Кормит рыб! - Уполз под камень! - Гниет в темнице? - Дай пощупать, милый! - взвизгнул напоследок женский голос. Они засмеялись, выпячивая темные, крупно, тупо, многозубые, ярко-белые обезьяньи улыбки, и протянули к нему руки, белые и голые - не самое лучшее напоминание о его детстве, прошедшем посреди подобных выкриков - он их не заметил, но чуть было не шагнул им навстречу, в раскрытые объятья, в тот самый замес, успевая только отвлечь себя силой на мигающую черную череду огней, в розовое, лиловое, рыжее, голубое, красное... Над ним еще насмехались! Ботинки заменить... Танцпол. Да тут можно было спрятать слона, если, конечно, нарядить его в тропическое бикини или огламурить еще как-то иначе, в популярном тут бэт-стиле хотя бы. Преодолев мель, он двинулся по периметру, выбирая взглядом возвышение, и сверху прыгнула, навалилась тяжесть, едва не придавила его. Начав терять силы еще давно, под первым слизнем поцелуя, он почти иссяк к этому моменту; под влиянием чужого радостного возбуждения сам вошел в раж, и даже транжиристо залез в свою копилку, забывая о ее неприкосновенности, и откат был такой, что он чуть не вырезал себе внутренности. Его касались одеждой, пихали локтями, похлопывали по спине, но реальной все равно оставалась только невидимая черная тень - дыхание в затылок, тяжелые руки, давящие на плечи с максимальным усилием, стрела компаса, указывающая всегда на юг. Это тест, он знал. Его проверяли, и он счел, что подчиниться не сложно. Будет, конечно, время и для компенсации. Все шло медленно, словно сквозь густую, желированную воду. Движение тревожило его, смрад стал почти невыносим, звук - был под стать ему и, даже если массовка выделяла тепло, понять это было невозможно: ему все равно было холодно - ему не хватило, как всегда, даже объедков, или просто на него это не действовало, не так уж важно, но он остался озябшим, ледяным под кожей перчаток, в чехлах носков, в корсете жилета, даже в кульке гульфика. Темнота сгущалась - вот, вот, то самое время перед рассветом - перед тем, как утихнет музыка, оживут прожекторы, ведущий покажет себя. И тут все тоже делилось на два, все еще - правильный пол, пол противоположный. Очередной человек из несуществующего прошлого. Стоило ли избегать ее, чтобы в результате так нахлебаться? Идти сюда было плохой идеей, но - какая разница? У него не было выбора. Он должен был - это было его дело. Это были хлопоты, которые он обязан был на себя взять, иначе стоило заткнуть поток нытья и вернуться на ручки к папочке-санитару. Это было самое время проверить реальность на прочность, проверить себя, определить, можно ли себе доверять. Приглашение. Его пригласили развлечься, а сами попрятались по углам! Нож был под запретом. Ременная кобура, уцепленная под поясницу, должна была остаться нетронутой. Кислоту он выложил. Дробить кости - уловка. Не очень ясно... Он никогда прежде не давал никому обещаний. - Давай уже, - пробормотал он себе под нос, теряя терпение, но звука не было, его проглотила, впитала, вмешала в себя толпа, - давай. Не самые выгодные условия - он привык полагаться на спонтанные решения, на самые простые решения, на самые очевидные. Внутри человеческого моря температура немного поднялась - он прорезал себе дорогу взмахом руки, с отвращением замечая, сколько в толще толчеи черного (блестящего, синтетического, сложенного из угольно-серого, даже из темно-синего, из уныло обвисших брылей плащей), сколько фиолетового - цвета не смешивались, хотя обычно достаточно было и капли темного, чтобы вычернить, вычеркнуть все остальное. Ему, в любом случае, было достаточно. Оказалось достаточно. Все это было скучно, убого, невесело. Он немного скучал по тем временам, когда вход даже на нейтральную территорию сулил смерть. Для тех, кто объединился - конец один. Разметает в клочки обоих, раздавит на глубине. Он почти хотел этого. Это не могло его разозлить - сам виноват. Разве не он ввел эти правила в игру? Отвращение наложилось на странно сладкую тень тепла, он даже чувствовал запах - сдобное гниение, что ли, тот домашний ворох листьев, спрятавший трупик зверька. Вся проблема в этом городе, это он так влияет. Почти зазеркалье, где милосердие - конец существования, поэтому каждый желает продлить эту муку - ладно, себе, но и врагу тоже. Верно, это его идея, ему и расплачиваться. Он следил за теми, кто остался позади, грохая на это кучу времени и почти все свое внимание. Копы пока вызывали больше всего подозрений, даже если казалось, что они чисты. И безнадежно слабы - ни влияния, ни свободы, ни силы, разве что универсальные отмычки значков. Комиссар? Возможно. По мере продвижения держать дистанцию становилось все тяжелее. В лицо, целя в глаза, уткнулась корона из кислотно-розовых перьев, под колени сзади ткнули почти по-тюремному, сисек и задниц из ладоней он вытряхнул и вовсе немерено... Он бросил себе слишком смелый вызов? Главное - ощущение реальности происходящего. Он должен проверить, может ли обходиться без натяжения. Его стало пошатывать, и он сунул руку в карман брюк, ухватился за крепкий поручень Крысы, сразу же великодушный. Это было знаком? Чужая кожа плохо сидит, ему надо выпустить пар? Он проверил себя, впиваясь взглядом между чьих-то лопаток, прикрытых багровой чешуей, в чью-то шею, обернутую мерцающим газом вуали, с удовольствием понимая, что не чувствует больше присутствия Брюса. Он теперь был свободен, ничем не связан, хладнокровен, снисходителен, безобиден, безнадзорен. Это была его оболочка, он ее заслуживал и заслужил: он мог бы, но не станет. Не все смотрели сквозь него. Бритоголовый метис, повернутый к нему застывшим лицом, хранил на шее, под кожей, тонкую черную паутину чернил. Пара негров с военной выправкой в черно-серых, зелено-желтых камуфлированных портках, торчали у входа неподвижно, имея такие похоронные выражения лиц, что не заметить их было невозможно. Теперь он понимал, что крылось под словом "общественное". И правда, кого тут только нет. Общественные работы. Итак, это не те, кого он ожидал тут увидеть. Точнее говоря, не только те: он приметил и враждебно настроенных женщин, другую сторону? Может, даже временных союзников этого цветного караула? Засомневаться было легко - место языка из прошлого держал не только Уэйлон. Параноик. Он должен был проверить все, прежде чем раздавать сучье клеймо. Так дела не делаются. Этот вынужденный выход из зачарованного сна в Аркхеме похерил его и без того дерьмовый характер, или то, как он лег в этот стационар... Присмотревшись повнимательнее, он узнал их (неожиданно даже для себя) по навязчиво повторяющимся сине-красным деталям костюмов. Магнит. Знак, призыв, обещание. Он сам пошутил так когда-то и, будучи автором, как он мог не распознать подражателя? Поверить в собственную ошибку было тяжеловато. Но он все равно никому не доверял, поэтому его нельзя было прокинуть. Взамен праздного интереса устоять под угрозой обещания, возникла определенная, уже насущная проблема - как снять этот дозор, не привлекая внимания. Он решил ее привычно просто - проигнорировал, с некоторым злорадством оставляя последствия на самотек. Скрываться от него не пытались (не совсем, не слишком, просто думали, что могут что-то скрыть, показывая часть), и он с азартом опознал наконец неизвестное - Алый, его шавки! Отличная новость. Прежде он не мог объяснить себе желание посетить это место - он не следовал указаниям, и не нуждался, на самом деле, в той помощи, которой вроде бы искал здесь, а признать желание сбежать от постели подальше, порыгивая от отвращения, было невозможно позорно; теперь же все вставало на свои места, и можно было назначить поиски здесь врага официальной версией. Он поспешил по следу к цели, забыв спланировать, что будет делать, достигнув ее. Следуя за спиной, обтянутой красным, карминовым даже хлопком, он знал, что его заманивают в место поукромнее и поограниченнее, чем набитый людьми зал. Он следовал туда смиренно - скрытность была и в его интересах. Уже близко, и он прищурился, представляя себе, как легко всадить прямо в позвоночник. Может, кровь тогда попадет ему на одежду, все будет в этом гнилье. Но допрос зато пройдет как надо, он сможет не тратить столько времени зря. Приняв вызов, он снова взялся за нож, теперь хоть немного, но от тени охоты чувствуя в нем необходимость. Это разозлило его - слабак. Он должен был быть галантнее, обхаживая свою черную тень. Если он лишится ее, он лишится и отражения. С таким анамнезом среди живых ему уже не бывать. - Тихо-тихо... Стой так... - ласково прошептал он, слизывая с губ грим, но осекся, пристыженно озираясь: свидетелей не было, значит, не было и зрителей, не к чему было все это, незачем был этот эксгибиоционизм. Но что-то было не так. Он незаметно огляделся. Шум музыки словно исчез, да и биение толпы - вся эта гадость: дошел до кондиции, ему поплохело. Воспаление было почти зримо, ощутимо слишком четко, он чувствовал свой мозг, значит - скоро появится кровавый туман - не самая приятная часть. Опозорится перед ним. Со спины на него напали, но он был готов, выбивая из непокрытых перчатками рук шприц. - Ух ты, это что-то новенькое! - притворно бодро воскликнул он, с наслаждением наступая на его приятно всхрустнувший поршень, закровоточивший отравой. Итак, он знал, что тот, кому они перешли дорогу, не стремится убить их, он был готов к этому; но эти намерения, однозначные совершенно, не лезли уже ни в какие ворота. - Кто же идет на охоту с таким орудием, мм? Мясо будет непригодным в пищу. Слишком рано - никакого укромного места они не достигли - как отчаянно, глупо и оригинально раздает приказы местный босс! С первым нападающим в толпе никто ничего не заметил, но теперь он скрючился в созданном отступившей людской волной пустом круге. Перепуганные глаза непричастных измелькались, закрутились, горя ужасом и азартом. Выворачивая покусившуюся на него руку, он взглянул на них в ответ - и их как ветром сдуло. Это происшествие больше не секрет. Если Бэтмен сейчас будет тут, не видать ему мяска... Повязать. Его собираются получить, как груз, отбуксировать мешком, владеть им. Это намерение казалось немыслимым. Даже не смотря на то, он стал врагом этой силе, отказавшись быть ее орудием, на то, что перешел на сторону их врага, и было бы не странным сыграть на жизнь, но вот плен в эту схему абсолютно не вставал. Запрет делал из него упрямца, ему понадобилось непременно поступить наперекор - и он прищурился, охваченный единственным стыдом подлецов - уязвленной гордостью. Все равно - еще один... двое... шесть человек. Он должен просто сдаться сейчас - он так часто поступал, это было пусть и небезопасно, но занятно - увидеть другую сторону изнутри. Он и собирался, но руки сами двигались. Под пальцами хрустнул чей-то кадык, брызнул хрипом, и он отшатнулся, уворачиваясь от бросающихся на него рук, от нацеленных на подножки ног. Что будет, если сломать эту часть? Дыхательное горло. Он был мясником, а не ветеринаром, он никогда об этом не задумывался. Он толком не перевязал даже себе ни одной раны, за него все делали послушные подпевалы. Это разозлило его так сильно, что мир и правда стал красным. Парочку раздробленных костей Бэтс даже не заметит. Он отпинывал промежности, колени, животы, истыкивал глаза пальцами, чувствуя, как теряет что-то важное. Ерунда, он умел сдерживаться, вот только никогда не делал этого по заказу. Это было несправедливо - навязанная связь. Это было так мучительно - сочувствие, уложенное ртутным дном на подложку его изменчивых глаз. Как это вышло, как получилось? Пожадничал, вот и вышло... Он не поймает его за руку. Этого нельзя позволить. Повинуясь специфическому стержню, держащему его непростую личность в относительной стабильности, Джокер сокрушал и низвергал - не сложно - но легче не становилось. Считать он перестал, больше не мог, но знал, что количество пришедших по его душу увеличивалось с каждой минутой. Они ждали чего-то другого, он их разочаровал. Перестрелка, они готовились даже не к его ножу, они ждали, что он будет отстреливаться, вот и рассредоточились. Казался... он был гигантом, на которого нужно было идти целым племенем, даже помощь стариков и детей была не лишней... И женщин. Кто-то прибыл новый - не тот, кого он ждал, тот был бесшумен и эффективен, если бы это был он, все бы уже закончилось чопорным чаепитием с песочным печеньем. Он все понял правильно: новоприбывшая порция вражья заметно отличалась качеством - шпанье, выслуживающееся за запах пизденки. - Меня встретить так и не выйдут? - выплюнул он разгневанно, но получилось задушенно и уныло, он терял голос в учащенном дыхании, он терял его в дискомфорте ловушки. - Ну? - Мужик, мы не того сорта, - спокойно ответил кто-то из новоприбывших, - нам не платят за злодейские разговоры. Ты... выглядишь так жалко. Смешно. - Смешно, и правда... Потихоньку нарастая, зажурчал смех. Над ним смеялись даже те, кто получил увечья, и не важно, что этот смех был нервен - он не напугал их достаточно. Он и сам был себе смешон... Брюс уже должен быть тут. Ему было тяжело поверить, что тот боится темноты. Но это была официальная версия. Он заявлял, что его маска олицетворяет страх, игнорируя то, что страх наводит он сам, еще и вопреки этому карнавалу... Псих. Святоша. Но он сам, в круге липнувших к нему рук, ржущих ртов, возбужденных глаз - что он сам хотел побороть, выходя в яркое пятно софита? Он бы победил, если бы они хотели его убить. Если бы ему нужно было сражаться за жизнь, он одолел бы их голыми руками, даже без перчаток. Уворачиваться в такой толпе стало невозможно, и он принялся раскидывать их, рубя кулаками. Шло неплохо, пока он выверял силу. Хватил кого-то за грудки, врубил в стену, в последнюю секунду смущаясь. Затылок грохнул - угол. Он слышал, как разбилась чаша, ливануло красным, и он растерялся, воровато оглядываясь. Переборщил. В спину воткнулось что-то острое, но он успел сбить иглу и в кровь... Ничего не попало? Попало? Отрава побежала по его венам. Вот если бы он решил развлечься, Бэтс сразу бы притащился. - О, да ладно, хватило бы и пули, - пьяно захихикал он. У него был секрет - он был протравлен по больницам так, что теперь мог не только стоять прямо, не только держать себя в равновесии. Сделать что-то со всем этим еще мог. Достать нож - но он не стал, не захотел, останавливаясь, и стал приводить себя в порядок - оправил воротник, пригладил волосы, попытался стряхнуть с плеча серебряную перхоть блесток. Это было даже приятно - такая мания, хотя стоило набросать план действий заранее. Но это поразительно, что он на самом деле может сотворить... Пока он беспечно улыбался, как слабоумный, его скрутили. Теперь новый шприц... Вошла игла, отрава... О, да. Готово. Теперь его отрубало, но он был даже рад этому. Так вот, Бэтмен... Где он шляется? Брюс был занят, размазывая лицо преступника, перетирая его зубы о стену через свой кулак. Сам он вошел через черный вход, кривясь под маской от своего сват-подхода, так унизительно непохожего на то легкое и непринужденное вторжение Джокера, и, только начав осматриваться, наткнулся на троих подонков, разодетых как арлекины, занятых неспешным насилием над истерично отбивающейся женщиной (темная ладонь, зажавшая рот и нос, короткое белое платье, густые от косметики слезы, платиновые кудри и бумажные крылья, раздавленные о грязный пол, обутые в трогательно дешевые золоченые туфли загорелые ноги, судорожно перебирающие воздух, сведенные в отчаянной попытке защититься, бессильные). Он не застал их врасплох, не напугал и не удивил. Даже оказывая сопротивление, они будто знали, что это бесполезно. Бить слабее от этого он не стал. Он злился и на себя - в первую очередь на себя, будто это шутка такая! И то, что никто не торопился с эвакуацией уже не выводило его так сильно, как полчаса назад. Вспомнить свои прежние чувства не выходило - чего он ждал? Как мог он ждать, он совсем свихнулся? Это ужасало его, и то, как быстро он понял затею Джокера, тоже. Как мучительно, оказывается, он ждал от него чего-то подобного... Грудные клетки и спины ублюдков, поделенные чертой на синее и красное, равнозначно яркие рукава, голые задницы. Он быстро упаковал их, но побои наносить не переставал еще какое-то время, ослепленный холодной, прожорливой яростью. Можно было не допрашивать их - какой смысл. Он и так все знал. - С вами все в порядке? - глупо и не слишком нежно спросил он жертву, угрюмо отворачиваясь, чтобы не видеть взрезанной нитки трусиков и бритого лобка. Он не был из тех, кто утешает, но она расплакалась еще горше, отводя покрасневшие глаза в сторону, поэтому ему пришлось, бормоча призыв в микрофон, уложить руку на ее миниатюрную спину. Джокер предал его. Женская спина дрожала от горя. Это горе ей причинил Джек. Как можно было поверить ему? О чем он тогда думал? Он не мог вспомнить. Хуже того, он ведь был готов к этому... Он катал эту мысль - одну и ту же - в разных вариациях еще какое-то время, удивленный и разбитый, пока брел, чтобы осмотреться, даже зная, что никого уже нет, что он ушел. Сцена опустела, по пути даже не нужно было прятаться, но он все равно держался тени. Это его всегда поражало - слова так сильно расходились с намерениями. Его глаза, излучающие страх, еще тогда, при первой их встрече. Он напуган, несчастен, одинок, замерз и истощен - но он не помощи ждет, он ждет ненависти, нуждается в ней. Как это было понять? Инопланетный язык, концепция другого измерения, не перевернутая вверх ногами - так было бы проще понять ее, но нет, нет - искаженная напрочь, нелогичная. Придумал себе его, верно? Почему именно он? У последнего окна, между столов с пуншем, он увидел карту с сине-красной рубашкой. Усмехнулся (фиолетовая), и поднял ее. Дама червей. Даже он ошибается? Пиковый туз, червовый король. Нет, он никогда не вытащит неверную карту, чертов жулик. Брюс чуть не сломал себе зубы, скрипя ими. Что он хотел сказать? Какая-то женщина в беде. Снова. Понять, что он безнадежен: закономерный конец, несмотря на то, что это было начало. Он отправился восвояси, не сделав ничего из того, что предпринимал обычно - не осмотрел до конца здания, не стал собирать информацию, не попытался понять, зная, что прав и никому ничего не должен. Старик преследовал его от порога. - Как вы вообще пришли к этому выводу? - зудел тот, едва успевая подхватывать черные корки брони, сбрасываемые, будто шелуха. Это были их собственные правила, бэт-правила - ничего с этой приставкой наверх, в дом, попадать не должно. Обычно так и было - но не теперь. - Забудь, - Брюс разоблачался прямо на ходу, продвигаясь размашистыми, энергичными шагами. - У меня нет времени. Накопилось столько дел, за пару часов не разгрести. Незанавешенные окна - вот, одно такое прямо тут, вот - следующее, отражает на славу натертой гладью кевлар. Территория, из-за (не стоит упоминать, чьего) молодецко-ухарского упрямства защищенная только от папарацци и только угрозой судебных исков. Альфред скривился, изнывая от приступа испанского стыда, который, вообще-то и по-хорошему, надо было бы попытаться скрыть, но у него не было на это ни времени, ни желания. - Вы не понимаете, - осторожно повторил он. - Это не невозможно, признаю. И все же... это невозможно! - под это беспомощное восклицание они достигли пункта назначения, дальнего крыла прачечной. - Не глупите, молодой человек, - не отступил он. - Включите голову. "Молодой человек" не ответил, но попытку приблизиться пресек, агрессивно выставляя плечо. - Отстань от меня, - нервно улыбаясь, проговорил он. - Не сдвинусь с места, пока он не заявит свое очередное требование. Моя сдача, смерть - все, как всегда. Даже если я знаю, чего он хочет, я желаю услышать это еще раз. Последний. - Мастер... Вы драматизируете, - опешил Альфред. - Я могу вас понять, но... Он приглушил себя, осторожничая в отношении потенциально излишнего. Усталость, недосып, нервное истощение не самые лучшие аргументы - его просто не услышат. Главный же произнести было и вовсе невозможно. Мальчик не знает никаких полумер. Поэтому-то и не дает себе воли. - Я не железный, - сухо сообщил Брюс, немного успокоившись, и, открыв дверь котельной, уставился на вентили, колени труб, пузатое белое тело бойлера, - и, да, я жить еще хочу, вот такой я слабовольный мудак. Ты мне зла желаешь, что ли? - Мы не это собирались обсудить, - справедливо заметил Альфред, упрятывая сбереженные кевларовые части тут же, в шкаф для полотенец, будто кто-то мог сейчас ворваться сюда и обнаружить недостающие доказательства. Это старое крыло уже видело подобное - не улики, указывающие на личность самоуправца, плюющего на мнение властей, а подобные срывы этого слишком неравнодушного, слишком одинокого человека. - Давайте начнем с начала... Вы темпераменты, Брюс, вы всегда таким были. Надо признать, даже такой поразительный самоконтроль... - Не заставляй меня унижаться, - перебил его Брюс, - только не ты. Хотя бы не ты. В такие моменты им было тяжело наедине, они старались этого избегать. Альфред незаметно вздохнул, печалясь. Они могли бы быть ближе, он мог бы быть ближе к нему, драгоценному, единственному непотерянному, если бы они сейчас не находились, как и во все подобные дни, между двух времен. Может, ему и не стоило так биться за этот дом. Он уже спорил с собой и победил, но все равно нет-нет, да поддавался сомнениям. Они встречались в столовой, и на столе проявлялись лишние приборы. Натыкались друг на друга в библиотеке, и слышался отзвук отцовских наставлений, хотя ни один из них не завел детей. Выходили вместе в сад, и цветы на клумбах переставали быть просто частью оформления - нарциссы были "волшебны, правда, Том?", но и пионы "тоже хороши". Они зашли сюда, и он стал моложе, а мальчик, которому не было и шести, разрыдался в углу от обиды, от неразделенной первой любви, от важной пощечины. - Он не станет, мастер, - задумчиво проговорил он, повторяясь, - не теперь... Брюс отвернулся, пожимая плечами. Он уже сожалел о своем взрыве, о том, что дал увидеть себя таким - как всегда - но отменить уже сделанное никогда и никому не удавалось. - Он и не стал. Просто устроил праздник так, как он это себе представляет, - без выражения сказал он в стену. - Выходной. Я был... Был слишком... открыт с ним. Знал, что он сомневается, но все равно... Он, конечно, никогда не скажет правды, никогда не ответит прямо. Даже если будешь с него "шкуру спускать"... Это же важно. Это так важно, как ты не понимаешь... - Понимаю, - задумчиво пробормотал старик. - Вы чувствовали вину и ждали расплаты. Но ведь он никого не тронул, или я ошибаюсь? Это было чистой воды импровизацией, и это было грубо с излишком и манипулятивно чересчур, а все потому, что он не смог сказать всей правды. Брюс покосился в его сторону, но не повернулся. - Сам - не тронул, - процедил он. - Но разве важно? Да последнему трупу всего три дня, Альфред. Альфред нахмурился, теряясь. - Я не знал... - пусто проговорил он, пытаясь вспомнить, что на самом деле хотел сказать. - Но это сейчас не так важно. - Еще бы, - взвился Брюс, бессильный против этой бреши. - Смерть, какая ерунда! Ты просто не можешь признать, что наконец ошибся. Признай и оставь меня в покое. - Пренепременно признаю, если пойму, что ошибаюсь, вы же меня знаете, - пообещали ему. - Или мои мотивы тоже сомнительны? - это должно было сработать с тем, кто так придирчиво строг к преступлениям вины и праву невинных. - Я ничего не скрываю. Вы должны помнить наш последний разговор об этом... - Он угрожает мне дамой червей, Альфред. Ты можешь такое представить? - Брюс прикрыл глаза, и правда затронутый. Альфред вежливо ужаснулся с помощью рук, стараясь не переигрывать. Этот человек не был простодушен, но это не касалось того, что он принимал близко к сердцу - там, в одном отсеке со всем этим добром жили и сомнения. Они хотя бы могли продолжать. Он бы не простил себе нового краха. Не выдержало бы сердце - время, которого никогда не было бы достаточно, проходит для этой молодости впустую в полутьме кабинета, в пустой спальной, в безрадостной келье, безо всякого шанса... Он терпел его бродячую, горячечную юность, отвергнутый; терпел увлечение восхождениями, скоростью, боевыми сектами, принял его последнюю форму - черную хламиду печали и сожалений, бензиновую, кровавую, вооруженную одними только кулаками. Знал ли он тогда, что будут страшны не они, а распорядок, тишина, покой - упадок. - Это дерзко, - поддакнул он, не боясь, что его позиция может показаться кощунственной. - С трудом, сэр. С трудом могу это представить. За столькие годы он узнал ничтожно малое количество бесспорного. Но найденное было безошибочным. То, что нельзя пребывать одновременно в двух противоположных состояниях, например. Стоило нажать, и Брюса прорвало. - Он мне угрожает, а я? Я опять ему проиграю, - разглядывая свои руки, поделился он, звуча тускло и скучно, но под схватившейся коростой кипеть не перестало, напротив, стало еще хуже. - Потому что его игры не предполагают другого победителя, кроме него. Знаешь, что? Она не пострадает. Если я не попытаюсь ее спасти, никто не пострадает. Потому что ему будет неинтересно. Альфред закивал, довольный представившейся возможностью сдвинуть тяжесть. - Ваше неравнодушие лишило вас рациональности, - с ощутимым удовольствием констатировал он. - О, прошу прощения, сэр. Просто подумал вдруг, что подобное упрямство все же лучше, чем те ваши марафоны по притонам налетчиков и явкам террористов. - Ты говоришь мне, что я нелогичен, - мрачно обвинил его Брюс, пылая. - Я говорю так, верно, - признал старик. - Уж простите мне эту дерзость. Вы становитесь так ограниченны, когда дело касается его. Ваша... ваш травматичный опыт делает вас пристрастным более... обычного. Это нормально, но разве годится вести себя так, когда можно обдумать все спокойно?.. Брюс кивнул так, будто что-то осознал. - Жертва, - неизвестно с чем согласился он, - ты думаешь, что он жертва, и жалеешь его. Потерянный. От него несет этим, это у него в глазах, в каждом движении... - Разве это я так считаю? - поразился Альфред. - Прошу прощения, но такого... глубокого мнения я о нем не составил, да и вряд ли составлю. Он наверняка сейчас нуждается в вашей помощи. Ваше общее дело... Подумайте сами. Сперва появляется то объявление... это он первый предъявил его, но все же... Потом он позволяет вам следить за ним... в своей излюбленной манере. Наконец, исчезает, не получив результата. Символика и специфика, конечно, наталкивают, но... Действительно, на слух звучит не очень. Больше всего он опасался, что Брюс не пойдет вызволять указанную женщину - видит небо, он ненавидел эти его операции больше всех, но такое всегда означало возврат к началу, регресс и опустошение. - Хватит, - огрызнулся Брюс. - Что? Сейчас не время слать все к черту? А мне думается, вполне подходящий момент. Что я должен здесь сделать, напомни, - вдруг попросил он, не меняя тона. Альфред с сомнением улыбнулся, шагая к нему поближе, и его даже подпустили. - Здесь - ничего, - сообщил он, аккуратно касаясь хозяйского плеча. - Речь шла о небольшом ремонте кухонной трубы под раковиной, но это можно отложить. Пойдемте. Я знаю, что вы хотите сказать, - ласково понизил он голос, увлекая его за собой прочь из технической части. - Но если его что-то задержало - разве это не объяснило бы все? Быть может, он в данный момент в плену, может быть, его захватили... Ваше дело, ваши общие враги. Вы делаете слишком смелые допуски, а пробелы зачерняете, даже не раздумывая. Вы устали, - объявил он о своей сдаче вслух, - я сделаю вам чаю, а после вам следует хорошенько отдохнуть. Брюс иронично усмехнулся, сдаваясь тоже. Устал? Он так мало спал эти дни... Но он не чувствовал этого на самом деле, напротив, он был налит силой, прямонаправлен, переустремлен. - Кому он нужен? - он чуть было не сказал "кроме меня", но вовремя опомнился. - Он слишком силен для этого. Слишком ловок. - Вы его переоцениваете, - торжествующе возразил дворецкий. - И я могу назвать как минимум два десятка организаций, мастер, у которых на него зуб. И это только то, что я смог найти на поверхности! - О, да хватит. Если бы его "захватили", там бы были горы трупов и лужи крови... - почти застонал Брюс, прижимая язык к небу, чтобы замолчать. - У меня есть маячок на его часах, - вдруг неохотно признался он. - Можешь заняться этим, а мне нужно время. С момента обнаружения карты прошло уже три часа. - Поторопитесь, - наставили его, только тогда освобождая. Брюс поджал губы и побрел, направляемый ковровой дорожкой, прочь. Он был и правда ранен - и, нет, он не думал, что это неловкая драма. После очередного поворота он оказался в зеленой гостиной, и резные деревянные панели потолка, и темное дерево мебели обступили его, будто на допросе. Почему это так важно, почему нестерпимо? Потому что он знает, как болезненна эта потеря. Как неискупима вина, как горек проигрыш. Женщина, которой он поклонялся, вот до чего она была важна. Кто она еще, какая? Одна из прочих. Олицетворение прощения и будущего - он не прощал и не мог найти прощения среди мужчин. Он ломал слишком часто - не мог унять себя, был слишком груб, взмахивал слишком резко, был погружен в себя слишком сильно. Вот почему он позволил себя вовлечь, вот почему окунулся в этот огонь... Или нет, время для самообмана прошло: вот почему вовлек его, вот почему притопил его следом, стоило лишь резьбе сорваться, вот почему держал там, на глубине, узнавая в руке, перекрывшей дыхание, свою собственную руку. Агрессия, злоба, нестерпимое желание утвердить свою власть. Он стыдился обрывать лепестки, и без того готовые прильнуть к его рукам, а потому в податливости несопоставимые в ценности с шершавой, прохладной, мощной на ощупь змеей, с плаксивым, истеричным шипением вырывающейся из захвата ладони, опасной, враждебной, непокоренной, готовой... вонзить... Он был сверху, и был лучшей своей версией. Он почуял уклон, и запаниковал - и вот теперь, когда это случилось, пришло для этого время, время поднять себя за шкирку, ткнуть себя носом. Он потерял контроль, ступил за грань... он звал его по имени, он ему приказывал, он ненавидел его за неподчинение, не за подлость. Он пересек весь дом снова, неторопливый, но деловитый, сухой. Спустился, прямо держа спину, по ступеням, позволяя тяжелой двери подвала пригласить себя. Джокер... Стояк, ярость, тождество и вражда, слабак и соперник. Ключ к темноте, ключ к силе. - О, мастер, хватит мечтать, - суетливо пробудил его недовольный голос. - Он в Эйс Кемикал. На востоке. Брюс расслабил брови, сворачивая руки на груди тесно и крепко. - Что я тебе говорил? Туз. Серьезно? Все же сделано, чтобы не ввести меня в заблуждение, - он помрачнел почти дочерна, гораздо сильнее прежнего, снова непримиримый, отвердевший. Это значило кое-что - эта своеобразная обходительность, не надуманная, поскольку являвшаяся периодически в жестах, в брошенных фразах. - Я не знаю никого, кто понимал бы его так хорошо, чтобы так имитировать. Главный грех этого придурка - робкая, почти болезненная непрочность. Без этого его фокусы бы так не трогали, не задевали бы так сильно. Он укладывается спать, подкладывая под свою кривую щеку мешок с ворованным миллионом, но при этом ужинает тарелкой ничего и запивает чашечкой воздуха. Он вкладывает пальцы в сердце женщины, оставляя незащищенной собственную спину. Он отнимает жизнь одной рукой, другой придерживает лацкан пальто, чтобы не пустить к воротнику рубашки ледяного ветра. - Просто сделайте это. Ради меня, - поставил точку старик, пробиваясь к нему с помощью раздраженного стука ногтем по смотровому стеклу карманных часов, недовольно демонстрируя, как отклонился от графика ради всего этого, и как сильно об этом жалел, не скрываясь. - И готовьтесь к тому, что вы неправы.