Неудачная шутка

Джокер ослабил плечи, и Брюс, не дожидаясь ни отмены наваждения, ни угасания дрожи, ни нового побега, делающего из него дурака, поспешно опрокинул его под себя, прижал покрепче, отдаляя все сложное. Непринужденно обтирая пальцы об удобно обнаруженную под локтем собственную рубашку (и когда только он успел стать так неопрятен?..), смог еще приложиться губами к уже испробованному, но малодостижимому бледно-розовому шраму на тощей груди - слишком властно, почти обреченно. Ритм угасал, и он не смог бы остановить его. Дыхание затихало, исчезал стук, таяла пульсация... - Джек, послушай... - потребовал он внимания, стараясь обогнать стремительно охладевающую атмосферу. Это было неловко, и он прислушался к себе. Тревожно. Неуютно. Пронзительно. Если бы он мог так же достигать его словом, как прикосновением... Джокер, вновь мутноглазый, неприступный и надменный, ждуще осмотрел его, высоко вздергивая по щекам шрамы. - Мы с тобой встречались раньше? - предъявил Брюс свою версию, не надеясь, однако, на откровенность. Он обнаружил, что это тревожит его больше допустимого. Притворство - он так привык к нему, что перестал замечать. - Когда? - не заинтересовался тот, и он раскаялся в этом порыве - это сожаление предполагалось с самого начала, было заложено уже в потенциале побуждения, но все равно неприятно удивило его, и он замялся, не желая показывать свою уязвимую, безумную ночную сторону. - Тогда... - он мягко повел рукой над его животом, не зная, как обозначить временной промежуток. - До шрамов. Мне все кажется, что мы знакомы... дольше. Этим он заслужил пристальный взгляд. Джокер покосился на него непроницаемо в своей обычной манере, но было видно, что он такого вопроса не ожидал. - Теоретически возможно, но на практике - нет. Они у меня сколько я себя помню. Не помню, мм. Лет в шесть уже были, - отчитался он прилежно, но практичный ответ никого не обманул: сквозняк старого дома остужал выступивший на висках пот. - Правительство подмыло меня, упаковало и поставило на учет, вот откуда я знаю, - он помрачнел, его глаза окончательно опустели - и он неожиданно показался совсем старым, усталым, изможденным... Брюс попытался не выглядеть разочарованным. Не так сложно - он понимал, что это только игры, разве что в этот раз в них его вовлекло его собственное подсознание. Даже если это было сокровенней, чем все, что сегодня видели эти стены. Прежде дававший шрамам на глаз не больше десяти-пятнадцати лет, он вдруг захотел попросить черт знает за что прощения, утешить чудовище - это ведь был миг совершенного доверия? Тогда, когда ему ответили без кривляний, хотя для этого нужно было кричать из-за стены, для этого потребовалось перегнуться через ограду... Неясное ощущение опасности не угасало, и даже эта открытость не нейтрализовывала ее, да и прожорливый интерес к исследованию уродства привычно смутил его. Если этим рубцам так много лет, насколько же ужасно они выглядели изначально? Годы огладили их, отшлифовали... Джокер положил руки ему на плечи - вот и все - и отодвинул его, не желая смотреть в его лицо. - Достаточно, - придушенно пробулькал он, звуча слюняво и невнятно. - Уже довольно, хватит. След акцента, неминуемо проявляющийся в его речи, когда они говорили тет-а-тет, исчез абсолютно. Он, будто местный, говорил сейчас как тот, кто и вовсе никогда не покидал озерных штатов. Те же слова, но звучат по-другому. Что это за тон, обрамляющий привычную отстраненность после преступно сорванной или полученной откровенности? Неуверенность? - Как вам будет угодно, ваше Высочество, - сразу же остыл Брюс, вставая на известную зыбкую почву - энергообмен с ненадежным, ненасытным источником. - Дал бы себе минутку. Перевести дыхание. Это рисковало повториться - он грохается на колени, нападая, и Джокеру приходится помочь ему встать; это оборачивается для того падением - и разве он может не подать руки тому, кто так хорошо, слишком хорошо понимает его? - Что тебе еще? Та-ак любишь беседы, хочешь еще посплетничать, малышка? - тот вдруг стал очень активен, заговорил громко и быстро, а пошло сузившиеся глаза не сулили ничего хорошего. - Окей, давай. Обсудим любимые группы? Лучшие кофейни? Итальянские машины? Наши залупы? Сверим часы? Хочешь нормы? О, ты всегда хочешь, мечтаешь о ней. Может, о той, какая принята в душевых и у писсуаров? Скажи, почему мы с тобой отличаемся от других, мм? Может, ты знаешь причину, и можно больше ее не искать, как тебе такое? Почему, вот например, ты такой немодный? У всех, кого я видел, отчикали шкурки, кроме меня. Он был зол. Он разозлился. И, конечно, сразу же стал отвратен и гадок - бил метко, прозорливый подле чужих сомнений, как и всегда. Брюс поморщился, но удар его не настиг - он в фоновом режиме уже ожидал чего-то подобного. Плотное общение с этим человеком обогатило его некоторыми схемами, программками-картами, с которыми можно было сверяться - не идеальный путеводитель, но хоть что-то. - Мой отец был врачом, - зачем-то честно ответил он. - У него было профессиональное мнение по поводу общепринятого и необходимого. То есть, полагаю, причины состояния моей... шкурки прямо противоположны причинам состояния твоей. Джокер глянул на него так, будто был напуган его реакцией, будто счел ее неуместной. - Да-а уж, Уэйн, - задумчиво протянул он, изображая непосредственность, - да уж, в том лесу, где я родился, о гигиене и не слыхивали. Наверное. Брюс потерял дар речи. Почему оказалось, что это он стал зачинщиком непотребного? - Прекрати. Ты меня не собьешь, - удивился он наконец. Притаившись за поворотом разговора, он дал себе время на осторожное обдумывание произошедшего. Разговор о прошлом в глазах Джокера, обсуждение его лица, точь-в-точь равны этой досужей болтовне вокруг ширинки? Понятие интимности, разумеется, имело много граней, но он, почему-то, был уверен, что не ошибается - речь идет о полном соответствии в одной конкретной плоскости. - Точно, - тот покивал, будто и правда был готов устроить для него какое угодно представление, - сбить тебя та-ак трудно! Мне никогда не удавалось. Брюс протянул руку, но отловить его не смог - от него отшатнулись, будто он собирался сомкнуть на этом запястье не пальцы, а наручники. - Давай ты больше не будешь делиться со мной такими наблюдениями, - немного подумав, заключил он, и правда рискуя пойти не по тому следу. - Почему это? - всплеснул руками Джокер, безуспешно изображая, что наслаждается устроенным переполохом. - Почему? - вот теперь Брюс и правда был смущен. Почему? Ему привычно не нравилось все, что было связано с другими мужчинами. Он только что занимался сексом с мужчиной. Кожа еще не остыла. Он все еще чувствовал его тепло, чужой пот еще не высох на его ладонях. - Полегче, - захихикал Джокер, имитируя осуждающее покашливание, - очень громко у тебя получается. Не лицо, а проектор. Но кого мог обмануть его смех? Его глаза пусто зыркали, перебегая с предмета на предмет, будто он что-то искал, но найти не мог. Он дышал ядовито, держал в свертке сухого листа горла камень, и Брюс почти увидел, как размахивается его рука. Абсурд, эти пальцы были брошены безвольно, но ощущение было очень четким. С некоторой задержкой он понял, что значат эти ужимки - придурок ищет свою одежду, замерзнув, и не может найти, даже глядя прямо на нее. - Что с тобой? - озадаченно спросил он, сводя брови. - Выглядишь безумнее обычного, Джей, а это, надо признать, внушительное достижение. Все нормально? Бесит. Они оба вдруг стали неуклюжи излишне - ладно, он, но чертов-то клоун! Тот должен быть всегда ловок и гибок. Это, в конце концов, гарантирует его психопатия. Он протянул руку, подбирая пропитанную потом сиреневую футболку, и не менее влажно отмеченные похотью зеленые боксеры, чтобы, жадно прижимая пальцами сырое пятно предсемени (безусловное доказательство его влияния), передать их растерянному в поисках хозяину. На тонкой ткани водили хороводы жирные шмели, и он почувствовал иррациональное желание расхохотаться. Но Джокер был мрачен, и чертовски хреново выглядел. Встал, натягивая белье - бледная подмышка сохранила яркий отпечаток поцелуя - откашлялся, не содержа в себе ничего ни от бандита, ни от Джека Нэпьера, ни даже от злобного клоуна-чудовища. - Джек? - раздраженно позвал Брюс снова, не умея определить, что конкретно думает по этому поводу - что-то яркое вонзилось ему в шею в районе седьмого позвонка, и пришлось приложить усилие, чтобы осознать, что это не нож или игла шприца, а реакция его собственного тела. - Просто скажи, что случилось. Будь нормальным хотя бы иногда. Это же несложно. Да хватит суетиться, успокойся. Куда-то опаздываешь? Джек? - попытался он привлечь ускользающее внимание, уязвленный чудовищной разницей между своими состояниями - этот бледный человек лукаво щурится, преступный, и он сам целен и полон достоинства; молчит и каменеет, бессмысленно взглядывая своими темными глазами - и он не может себя понять, потерянный, злобный и черствый. Вместо ответа Джокер нахмурился, наклонился, подхватывая с пола свои носки, но странным быть не прекратил, вскользь касаясь его бедра. Прикосновение его слегка оживило, он открыл рот, но не остановился - закружил вокруг, совершая новое-неслыханное: не смог разыскать свои брюки, хотя те играли с ним в прятки на уровне детсада - их фиолетовое тело укрылось за черными штанинами, заметное в своем цветном аспекте даже слишком. - Потом, я не в настроении, - сухо выплюнул он наконец, неспешно продолжая поиски. - Ну уж нет! - потемнел Брюс, между тем, чувствуя, как выдает этим ему повод для раскачиваний. - Не будь таким самовлюбленным. Ты меня не запутаешь. - О чем ты? - кисло откликнулся Джокер. Брюс помедлил, но осторожности и хитрости еще надо было научиться. У него таких навыков был минимум. - Ты все прекрасно понял, не придуривайся, - взъярился он. Его вынуждали пуститься в уговоры, он так это услышал. - О чем я? О том, что ты в ужасе, почти в истерике. Это приступ? Я его вызвал? Джокер повел плечами. Движение всколыхнуло стоячую воду - отразилось в лице, в черных провалах глазниц. Никакого грима, только синеватые тени, делающие прежде тепло-карюю глубину холодной и непроглядной. - Не в ужасе, нет. Я не бываю. Я... сейчас блевану, мм, - вдруг доверительно сообщило из этого колодца - он, почуяв волю, принял свое освобождение как должное. - Тень... Ты ведь тоже это чувствуешь? Брюс вскинул подбородок, разглядывая его поверху. Горло ему перехватило: он все это очень четко чувствовал. - Никаких теней, - строго отрезал он, отводя взгляд. - Кто бы мог подумать, что наш маэстро не сможет оценить шутку? Я пошутил. Я знаю тебя. Ты - есть. Он не успел отретушировать сказанное, и тревогу в голосе скрыть не удалось, и он уставился в разозленное, побледневшее лицо - Джокер понемногу приходил в одно из самых опасных своих состояний. Что? Что с ним случилось - как было узнать? Все острое, как обычно, принадлежало ему одному, он один был этому распорядителем. Тот выпрямился, оправил водворенные на место брюки, застегнутую на все пуговицы ширинку - пусть и не кольца кольчуги, но яркая броня шута - и, будто захотев этим поделиться, небрежно изогнул руку, набрасывая на него свой пиджак, этим легким взмахом вычеркивая наготу из их пространства вовсе. - Прикройся, - как можно нахальнее выдал он, но получилось жестко и стыдно. - Прикройся, Брюс Уэйн. Выглядишь глупо. Брюс впал в плохо контролируемое негодование - кто тут еще нуждался в прикрывании ног, бесстыдно выставляемых на всеобщее обозрение в килтах медсестер? - и мог бы сделать что-то некрасивое... Но отныне, если ему случалось поддаться сомнениям, закрывая глаза, он видел страницы книги, полутьму медотсека, белую кожу, неотличимую от белой ткани - поэтому с трудом одолел себя, резко откинул несчастную тряпку (та чем-то вкрадчиво звякнула, зашуршала), и протянул раскрытую ладонь, словно подзывая пса. Джокер, польщенно-оскорбленный, одобрительно дернулся - брови взлетели, в глазах плеснулась темнота... Натянулась незримая лонжа... Тишину разодрал истошно взревевший стационар у письменного стола. Брюс вздрогнул, подскакивая, будто застигнутый за чем-то недостойным. Неудивительно: звук разбудил его ото зла. Что-то случилось, в ином случае Альфред не стал бы его беспокоить. - Обязательно поужинай, - выговаривая слова быстро, но размеренно, чтобы попадать между криком сигнала, рассеянно приказал он, отсрочивая этим новости или неприятности. - Поешь и просто ложись спать. Не вздумай уходить в таком состоянии в город. Он снял трубку, уже сам больной от их безумных качелей. Вверх-вниз, от скуки до гнева, от страсти к жалости, от удовлетворенности к отвращению, все в кучу - страхи, улыбки, приязнь, тревоги, сомнения, игры, горечь... - Вас ожидает мистер Эллиот на второй линии, - чопорно проговорил в динамике Альфред, и он оживился, от этого неожиданного известия приходя в настороженный, но восторг. Полностью забывая про внимательного убийцу за своей спиной. - Подготовь мне что-нибудь прямо сейчас, он наверняка захочет увидеться, - торопливо распорядился он тогда, подмечая, что нуждается в свежей рубашке - прежняя, вся измятая, послужила ему салфеткой. - Джек, - не оборачиваясь, позвал он, еще до того, как переключил вызов. - Подождешь меня. Поеду в город, вернулся мой друг... Он еще что-то говорил, но его никто не слушал. Теперь было бессмысленно расставлять тонкие сети, камлать, выкидывать темные пассы - он не отреагирует. Джокер наклонил голову в стандартном жесте изучения - самодовольно хлюпая слюной, принялся разглядывать оголенную самоуверенностью бэт-задницу. Внушительно. Жару исследования не помешала даже дикая тошнота: человек, способный расшевелить вечно угрюмого Бэтмена, должно быть, лютый весельчак... Это новое действующее лицо заинтересовало его относительно сильно, но он отложил любопытство, не ведая, есть ли в нем толк. Он был доволен собой - может, научился наконец самоконтролю в его лучшей, идеальной степени? Или лицо, этот образ, имидж, сама его изрезанная морда, начали иметь для него значение? Помешанный, использующий разум процентов на сорок, не больше, но Бэтмену об этом знать было совершенно не обязательно - присутствовать при этом было запрещено, а он приполз в его дом, встревоженный, словно жалкая раненая шваль... Кто-то умудрялся таким гордиться - герой? Вмешиваться в чужие дела, так это называется. Он пришел, потому что почуял прореху, нуждающуюся в залатывании или расширении... Но он был и правда ранен, слаб, гоним последствиями собственных шуток, а ради иной цели, самой желанной, можно было и потерпеть некоторое... унижение. Ему нельзя было выходить, верно, простор был для него небезопасен. Даже если ему не хватало воздуха, даже если в коробке комнаты он мог задохнуться. И так вечно - он заковал себя, нуждаясь в оболочке, во внешнем скелете. Уродливый, он ухитрялся вместе с тем завидовать этой самоуверенности, бэт-самоуверенности. Для Брюса не существовало преград. Даже повязанный своими странными принципами, он носил эти путы с таким достоинством, с такой естественностью... Прямой, он соблюдал свою осанку неизменно. Он излучал жар, оттого и не поджимался куцо, был расправлен свободно. Его ступни лежат так твердо, о слабостях можно судить исключительно наугад... Его спина, живая кора, была хороша особо - налитые соками мышцы, жесткие, выступающие под загорелой кожей словно корни тиса или каштана, перекатывались лениво; между мощных крыльев застыла горячая роса пота, намоленная прошедшим часом идеального противостояния - обточенная волей и сотнями женских ладоней, покрытая рельефом шрамов. У крестца - ножевое? Этот урон получил Брюс Уэйн, не Бэтмен. Он должен был быть внимательнее, красуясь под их липкими взглядами. Зажившие оттиски укусов - собаки Чечена. Другие, тонкие, неопознаваемые, сетью раскинулись по плечам... Как он объясняет это тем, всем остальным, с которыми ложится? Для этого не возникает необходимости, верно - для того, чтобы принять не удар, а ласку, он чересчур запутан в своей гордыне. Ему и случая не представляется, он один ведет, оглядывается вожаком, пробивной. Особенно выделяется кривой рваный кусок у левого бока, нечитаемый и прекрасный: его бьют только в спину - его любимый Готэм, драгоценные люди. Завтра это покажется смешным. Завтра это будет забавно. Джокер запрокинул голову, рассматривая потолочные панели. Хлестать. Он раньше не знал этого, не допуская себя без причин в дома, пока в них находились хозяева. Хлестать себя - как приятно это было. Как много боли причиняло. Чудовищный секрет беды грозился вскрыться, словно мерзостный нарыв - он этого никак не мог допустить, никогда. До полной памяти оставался узкий серп Луны. Воспоминания наслаивались, как чешуя белой, гнилой луковицы - начало, пласт, пласт, пласт, действительность; расслаивались - отправная точка, пласт, пласт, конец. Он не мог определиться - разговоры утомляли его, но молчания он не хотел. Прикосновения вызывали тошноту, но без них он весь искручивался. Кожа горела, будто обожженная. Чего еще? Финал, он хотел финала. Увидеть это лицо, когда он узнает, насколько все тривиально - о, это будет... Он открыл рот, но говорить было не с кем - в библиотеке он был один. Показалось? Привиделось, точно. Лампы, излучающие деликатный свет, притушены, но не выключены совсем - не признак не-присутствия. И этим себе ничего не доказать - половина, как и во всем прочем: вроде, есть; вроде, нет. Обивка кресел не сохранила вмятин. Кофейный столик пуст - никто не пользовался им, а ведь в Палисайдс пили чай постоянно, лишь бы нашлась свободная минутка. Он запустил руку в трусы, но там было скучно и без сюрпризов, и доказательств реальности он не нашел, и тогда захохотал, насмехаясь над собой. Какая-то ленивая тоска охватила его - он был ей рад. Не стоило экспериментировать со своим аптечным списком. Вот кто был виноват - его лечащий врач. Что бедняга будет делать с этим грузом на сердце? Растерянный, и потому рассерженный, он принялся шататься по залу, уверенно обходя кресла, тумбочки и книжные шкафы. Дорога завела его в этот лабиринт, обманув - обтекая тяжелый дуб полок, он вышел к дивану, к началу. Он понял это по сделанной находке: меченая строгой "дабл ю" серебряная запонка, приютившаяся у мебельной ножки. Придирчивый к деталям, он определил ее на ждущую поодаль, у окна, шахматную доску, на черную клетку, скинув оттуда белого ферзя отбивающим ногти щелчком пальцев. Верно, он вернулся к началу. От себя было не уйти. Когда больше медлить было недопустимо, он связал себе руки, изогнулся, располагая их за спиной, и принялся терпеть иначе, наскоро зажирая кляпом в четыре разрывающих губы укуса рукав собственной рубашки - это гарантировало безопасность. Так он не мог навредить ему. Вне... конечно же... своей воли. Пошатываясь карикатурным узником на прогулке по периметру, укрылся в ванной, уже ничего не соображая. Рухнул в красивую белую джакузи, ложась спиной на ее безжизненное дно, сразу же жалея об этом - в футболке слишком холодно, плечи сразу же стало сводить. Можно биться, сколько хочешь. Свет только режет глаза. Лишиться обзора, чтобы перетерпеть. Что? Что перетерпеть? Гниль. Он гниет, течет, истекает. Снова всплывшее мелькание огней Айсберга плавно перешло в блики прошлого: сперва мерещился запах пота, потом - зловоние клетки, наполненной его собственными испражнениями; под конец остались только окровавленные опилки и горящие, пульсирующие рубцы на лице: он воспален, ему дергает щеки. Он иронично хмыкнул, укладывая ногу на ногу. Его колыбель была ровной и гладкой, и он украдкой пощупал ее прижатыми под собой ладонями, утихомиривая их огонь. Когда накатывала злоба, нельзя было позволять себе крики. Через невозможность закрыть до конца рот достигался апогей страдания: через разрезанные углы губ оттуда на язык попадал гной, копился, переполнял его, и тогда его слабое тело извергало из себя скудный обед. Драгоценную воду. Но это было неважно. Беспомощность, вот что было страшно. Настоящего одиночества он не ощущал - он всегда был один. Но единственной точкой безусловного оставался Бэтмен - породистый, находящий его непременно, неминуемый - но он теперь раздирал горло, тек и горчил, он был на границе. Стоило вспомнить, почему он должен ненавидеть его. Почему? Потому что никого больше нет, только они двое, а раз так, то они полностью тождественны. Он был вычеркнут, или не внесен, или вообще не случился никогда, даром, что что-то оставалось, черное и склизкое - итоги его существования. Ах, как обидно: "Можешь пыжиться сколько хочешь, щенок. Ты для них не существуешь. Помнишь малого, чья могила на холме? Так это ты". Этот душок - солидол. Он в гараже? Все это случилось потому, что он уже тогда был монстром. Уже тогда это было лишь заслуженное наказание. И не важно, даже если он не помнил, за что. Просто за то, что это он? Да. Похоже на правду. Вспомнил, почему дал запереть себя: испугался испепеляющей силы, наливающей его тело при одной только мысли о нем. Попробовать и не потерять это знание, как много раз прежде, ведь это было важным предостережением. Брюс хотел это знать? Обойдется. Никогда не узнает. Как определить, что настоящее? Гнойное молоко, рожденное ранами, исходящее из желудка, создающее ничто. Когда это случилось и случилось ли? Нет, ничего не существует, ему кажется. Сон, след, осадок. Он обратился внутрь себя, обозревая печальные, оскверненные руины, замурованные равнодушной системой самосохранения, разрушить которую значило выпустить хаос на свет, посеять его основательно и повсеместно - обрести монструозную силу? Вдобавок. Он мог получить по этому чеку. Обналичить. Обналичить. Почему он этого не делал? Мог, но ему было не нужно. Головная боль стала невыносимой, глазное давление рвало сосуды. Но он не мог позволить себе заскулить, твердо удерживая в памяти: где-то он есть, может, уже стоит за спиной. Сильный. Осудит за слабость. Страдают только жертвы, боли боятся только трусы - выживают только хищники. Его главный секрет - ему насрать. Как, как сделать себя хотя бы виновным? Он мечтал о желании возмездия, но не смог ничего почувствовать, оставаясь прагматичным - разве что кто-то, не доходящий ему и до колена, все изводил его, цеплялся ему за штанину, усердно обсасывая грязные пальцы. Черные ногти, розовая плоть, искусанная от скуки. Кто заплатит за это? Это совсем не весело. Он чувствовал себя слабым, а не больным, но кого за это наказать? Не смешно. Потянуло болотом, и желудок сдавил ожидаемый спазм - первый, но не единственный, но на живот он не повернулся, не желая показывать спину. Сколько это длится? Он надолго выпал, наблюдая на внутренних сторонах век склонившиеся над ним глумливые лица, протыкающие его кожу липкие пальцы, вязкую соленую слизь, залепляющую его рот, заливающую его горло. Кровь, клинковая бритва, хлюпающий отзвук, шлепки, смех, разорванное мясо. Этого нет. Этого не было. Это отличная новость... Когда кто-то на самом деле приблизился, миг бдительности уже прошел: тень закрыла его собой. Целостность вены на правой руке показалась ему нарушенной, и он предупреждающе заворчал, защищая мразь, великодушный, сердобольный по принуждению, по своей собственной воле. - ...росто ...ый релаксант... - донеслись до него обрывки слов. Через минуту он уже мог мыслить. Горизонт прояснился: стена, кафель. Мерзкий телесный смрад, внимательный взгляд чужака, едва заметный аромат тибетских пряностей от закрывающих ему глаза волос. Шприц, игла. Аркхем? Какого черта ему приходится так напрягаться в сраном Аркхеме? - Мистер Джокер? - кому-то пришло в голову так обратиться к нему. Это было забавно, но не более. Его рот был все еще заткнут тканью: ну и повезло тебе, чужак! Он впился туда зубами - тонкий батист лег ему на вываленный язык, будто крыло какого-то мерзкого насекомого, и тошноту стало невозможно сдерживать. - Почему нельзя было просто попросить помощи, глупое дитя? - прокряхтел кто-то верхний, а потому - обреченный. - О, вы оба невыносимы... Что случилось? Что стоило того, чтобы так... стимулировать свое тело? Вы вчера угнали грузовик с ядерными отходами? Поборов медведя, сражались на саблях с русскими спецагентами? На кону стояли чемоданы Минфина, спрятанные на вершине Элберта? Джокер впал в ярость, затолкнул рвоту назад, гулко сглатывая. Выпустил ткань, выталкивая ее языком. - Куда... - прохрипел он неверным голосом, удивленно раскладывая брови, выпячивая губы. - Куда идет утка, переходя дорогу? - На другую сторону улицы, - незамедлительно ответили ему возмущенно. - На другую сторону улицы, мальчик. Хлынули душевые струи, принялись избивать его, ледяные. И лишь совсем продрогнув, он понял, что они всегда были теплыми. Он выхаркнул воду, воспаленно заполняющую горло, поднялся, перетек на колени, промаргиваясь. Из пустоты его настигли хваткие пальцы, покусились на его оковы, жертвенные, но он, уже заряженный для собачьего нападения в ответ, разом все вспомнил. - Фред, - опознал он наглеца, и прижмурился, отыскивая его по отложенным воспоминаниям. Все окружающее, от лесного лога до случайного прохожего, было противопоставлено ему. Он чувствовал себя в таком случае в безопасности, поскольку так его удивить ничего не могло. Дворецкий, пристроившийся на бортике ванной в обнимку с двустволкой, выдохнул с непонятной радостью. - Наконец-то, сэр! - воскликнул он, не изменяя благонравному тону, которым выговаривал дерзкие насмешки. - Не хотелось бы вступать в схватку с самим Джокером. О, вы подозрительно бодры: не заставляйте себя. Джокер усмехнулся, растирая запястья. Боль пронзила правое плечо - опять вывихнул. - Ну да, ну да, - проворчал он, разминая шею. - Ха-ха-ха. Самое время шутить, когда освободил меня, самое время. Говорят, после восьмидесяти даже самый убежденный жизнелюб перестает бояться смерти. Это правда? - Понятия не имею, сэр, - невозмутимо парировал дворецкий, и помог ему вправить сустав, действуя безжалостно и умело. - У меня еще есть несколько лет до того, как я смогу проверить это утверждение. - У тебя есть ружье, - кивнул Джокер на его старомодную курковку. - Хиленькое, но, уверяю тебя, против любого огнестрела мое мяско бессильно. Вот где настоящие гарантии. - Увы, бессильно, - вторя ему, принялся сокрушаться о его недостатках старик, - но перед смертью вы успеете снять с меня кожу. - Дело говоришь. Они улыбнулись - оба безразлично, раздумывая о делирии. Джокер, вздыхая, поднялся на ноги, позволяя подать себе полотенце. - Не говори ему, - подвел он итог неторопливым размышлениям, и принялся выгребать из карманов вымокшие запасы, чтобы отделить то, что еще можно спасти. - Пусть не знает. Черт... Все засрал. Зачем вам вообще джакузи возле библиотеки? Пузырьки особенно хороши сразу после Канта? Петарды под новый вздох отправились в мусор. Та же участь постигла четыре зажигалки, несколько самодельных конвалют местного, готэмского производства "от Матео", не сберегших бумажной плотью уже ставшего кашицей содержимого, а так же фонарик и миниатюрную камеру. Альфред удивил бы его, если бы не бросился на эту подачку. - Мы не на втором этаже, на первом, возле спортзала, - рассеянно объяснил он. - Один совет, - быстро принял он торги, тут же меняя мнение. - Два. - Что? Нужен палач? Обращаешься по знакомству, мм? Скидку не дам, - посмеялись над ним, и он стал казаться смущенным, будто в самом деле хотел попросить о чем-то. - Предпочту воспользоваться услугой профессионала со стороны, - охнул он в тон, уже, однако, не такой решительный. - А если серьезно... мастер растерян сейчас, вы это понимаете? Он немного утешился неудачной шуткой, но назойливости не снизил. - Я заметил, - фыркнул Джокер, обнюхивая свою подмышку. Под своей вонью он чуял что-то враждебное, и ему понадобилась пауза, чтобы опознать, что это. Он должен знать, как определять эти метки, должен быть начеку, когда встретит этот след. - Это заметил бы даже слепоглухонемой даун. Он был обижен - но растерян был сильнее. С ним что-то происходило, но обвинить в этом было некого: он не помнил, было ли подобное раньше, или, и правда, началось только теперь, с появлением его в этой реальности. Брюс. Его запах, еще сильный, не прибитый ни горячим потом, ни теплой водой. Его личный маскулин, и что-то тревожное, отдаленное. Так пахнет у храма, у россыпей нефритовых бус и парчовых подушек возле чайных в Намче, когда ветер с гор изгоняет все лишнее. Так пахнет от Бэтмена. - Раз уж вы, - принялся зачитывать свой список Альфред, - так себя взбодрили, что готовы меня выслушать, первый: не делайте так без особых причин. Это вас расходует. Беспечно отложив ружье, он стал копаться в ящике-сундуке тут же, подбирая чистую одежду, чуть медля в вербовке свитера из прочих так, чтобы тот хорошо ложился на поло, не заботясь о том, что ждущий за его спиной манекен догадается, с каким на самом деле размахом хозяин закупился для него одеждой. Он был удивлен. Джокер снова удивил его. В Аркхеме ему изобрели коктейль-ошейник, способный удержать его. Что ж, логично, хоть он, выходит, и не сопротивлялся. Но кто мог подумать, что он станет следовать этим предписаниям и теперь? Щедро надбавляя сверху стимуляторов - чтобы уметь стоять, ходить, говорить, чтобы не мочиться под себя. Почему? Это что-то из области мистицизма? Ипохондрия? - И? - поторопил его тот, расчесывая раскопанную рубцом щеку. - И однажды вы не вернетесь в сознание. Джокер усмехнулся, шлепаясь обратно в резервуар, на внутреннюю ступеньку. - Может быть, - устало согласился он, но только потому, что знал, о ком сейчас пойдет речь; устроился поудобнее, попутно вяло разыскивая дельце на вечер: время, раньше не существующее или несущественное, теперь имело огромное значение. - Еще, хоть это и третий. Позволяю. Одежда была им отвергнута. Уныло представляющий влажные следы на нежном паркете, Альфред помолчал, ругая себя за порывы услужливости, хотя наблюдать неумелое обращение с тонким и деликатным было мучительно. - Еще? Брюс Уэйн. Даже если это самый удивительный, самый сильный человек в этой стране, он все еще отвергнут ладонью, которая должна была его оберегать. Яснее объяснять нет смысла, - смутился вдруг он, когда наступил момент для логичного вопроса, даже если тот в этом диалоге возможен не был, - вы не знаете ни слез, ни улыбки, где вам знать неотданное прощение? Запомните эти слова, поскольку однажды они вам пригодятся. Надеюсь, вы... И скажите ему все правду о себе. Любую - все, что помните. Откуда вы вернулись, до того, как узнали его, куда вы собираетесь, когда все закончится. Это лучше той лихорадки, в которую вы хотите обратить его жизнь. Джокер хмыкнул, теряя интерес. Головоломки он ненавидел. - Выслушал, - завизировал он разговор, но бесстрашный старик не отступил, надвигаясь на него вполне буквально: делая шаг навстречу. - Ненавидеть меня опасно, папуля. - О, мальчик, я вас вовсе не ненавижу! - не щадя, но вдохновенно осадил его тот, расшатываясь тоже. - Мне все равно. Знаю, понять это так нелегко... Но вам придется. Вы отменили все стабилизаторы? Какая глупость. Для начала, вы бы ему сами сказали. И, думаю, он отдает себе отчет в том, каков ваш диагноз в действительности... - Он даже не читал карту, - отмахнулся от него Джокер, поигрывая бровями, будто был в порядке: старик изучал его с самого начала, из касты полезных врачей понемногу опускаясь в его глазах до сословия отверженных, и он знал, что нарастающая между ними неприязнь была если не одинакова в причине и следствии, то точно обоюдна. - К тому же... как он разобрался бы в их брехне? Альфред застыл. Брехня? Он что, один должен обладать такой важной, такой раздражающей тайной? Этот злой мальчишка сам ничего не понимает. Думает, что все контролирует. Он думает, что может все контролировать... "Пациент отдает себе полный отчет в своих действиях". - Но вы же не собираетесь скрывать это... - он хотел сказать "все время", но для этих двух упрямцев подобная определенность могла быть вредна. На другом конце города Брюс Уэйн побелел от гнева.