Неудачная шутка

Брюс оставался холоден ровно до того момента, как вошел в фойе ресторана, но уже после лифта, в коридоре, перед строем настенных светильников-фонарей, начал дергаться. Может, не стоило начинать. Все это - лишнее. Будто он не в курсе, что бывает с людьми, когда они приближаются к нему. Администратор пришла в плохо скрываемый восторг и закрутилась вокруг него юлой, ведомая его славой полудурка, нуждающегося в целовании задницы двадцать четыре часа в сутки. Он усиленно игнорировал ее - в конце коридора, на фоне прохода, в обрамлении голубовато-бирюзовой темноты зала, небрежно опираясь плечом о дверной косяк, его встречал старый друг. Вживую внешне он был ему совсем неизвестен - последний раз они виделись младшеклассниками, и не важно, что формально были знакомы всю жизнь, в детстве вообще не расставаясь с младенчества ни дня - и теперь он, видевший его таким только на фотографиях, с потайным интересом оглядывал длиннорукого и длинноногого, стройного и высокого, но уже начавшего бледнеть мужчину. Не-знакомец, напоминающий о прошлом лишь тем, что был черноволос, зеленоглаз и отмечен чертами Томми, стремительно подошел ближе. - О, Бри, как же я скучал! - воскликнул он, мгновенно обращаясь в того самого Томаса Эллиота, которого он не мог бы забыть, все вспоминал и всегда помнил, и даже голос, пусть высоковатый, но так не похожий на то, что запомнилось, не мешал этому. Хоть детское прозвище на слух звучало неприятно пронзительно и, в целом, странновато. Вдруг раскинулись руки, сомкнулись объятья. Оторопевший Брюс свел брови, теряясь. - Дерьмо, как глупо звучит! - исправился Эллиот, и в его речи проскользнул непривычный акцент - измененная, продленная "и". - Не вздумай в отместку называть меня Ланселот, а? Он отстранился, и все стало проще. Эта среда - "их круг", достояние их предков, узкая, сама по себе создающая иллюзию, что они не расставались вовсе (от каждого была обязательная открытка на Рождество и не только, непременно самая теплая; ежегодное письмо, даже отпиской самое подробное, главное - по желанию ежедневные сплетни о них обоих для каждого из них от всех остальных, в этом обществе называемые "светскими разговорами", избежать которых не было никакой возможности) - давала определенные бонусы в свободе обращения, и друг с другом тоже. Это значило, что можно не изображать радость, если та не пришла. Это значило, что Брюс стал бы ее изображать, потому что на кону стояло что-то несоразмерно большее, чем имидж стоящего на ступень социальной лестницы выше или привычное ему его осквернение. - Ты совсем не изменился, - сообщил он Эллиоту, попутно оценивая скромноватое сочетание элегантного синего пиджака с тонким светлым свитером-гольфом на нем как характерное для выбранной им профессии, и тот пожал плечами. И это значило, что этот человек рисковал в нем обмануться, понимал это, но не считал нужным жаться из-за ерунды. - Да так и есть, - вертясь, согласился он, похлопывая себя по макушке. - Только лысиной обзавелся. Действительно - годы проели приличную плешь у него на темени - он вымахал, взрослея, вытянулся, но Брюсу с его ростом рассмотреть это было несложно. Он был все еще скован, прицениваясь к этому неведомому-близкому, и это, должно быть, отразилось в его лице - втайне угрюмый, он выдал это в учтивости улыбки? Спохватился, ненавидя свою асоциальность больше обычного, но было поздно: Томми заметил его смятение. Пришел ему на помощь, не став делать лицемерных жестов, а просто продолжая молчаливо просить рукопожатия. - Ох, Брюс, - не скрывая насмешки над его щепетильностью, доверительно поведал он. - Я так давно не был на родине! Собираюсь теперь наверстать упущенное. Между тем, рука была протянута, и Брюс крепко пожал ее, пораженно чувствуя чуть ли не женственную мягкость кожи и недостаточный ее тургор. Ему на мгновение стало грустно - в лихорадке своих нестандартных будней, замерев в янтаре беды, он забывал, что время, этот безжалостный убийца, расточает их дух и владеет их телами. Он отвык от рукопожатий, только и всего. За два года, за это полугодие он, намеренно опаздывая на все встречи, осязал только одну мужскую ладонь... Хирурги берегут пальцы, это их инструмент, самый главный; избегают порезов как огня, трясутся над сухожилиями - вот и эта оттого так непрочна, холеная. Вспомнить бы руку отца, хотелось бы сравнить... Он сразу посмурел. Томми мягко подтолкнул его за плечо к насиженному месту в полутьме примыкающего к ресторану бара, оказавшегося, вопреки ожиданиям, полупустым. Столики обок выбранного для них уютного закутка казались покинутыми, как после закрытия. Предусмотрительно. - Так что, ты к нам надолго? - расчувственно спросил Брюс, с трепетом обнаруживая, что его это и впрямь интересует. - На какой срок останешься? Верно - начать с начала, вроде бы, никогда не поздно. Эллиот игриво подмигнул ему - его привычки тоже остались при нем. Он никогда не скупился на мимику, не боясь показаться чудаком. - Навсегда, Бри, навсегда, - объявил он, и уселся напротив, выставляя-закидывая ногу, скрытую щегольской темно-терракотовой брючиной, чтобы начать покачивать ботинком из стороны в сторону. - Займу свое место в нашем городе. Он говорил бойко, торопливо, тесно складывая слова, разве что не глотая их, как когда-то давно - привычная манера, приятно узнаваемая. Брюс вежливо кивнул, все еще отстраненный своей реакцией, и ухватился за свой рукав, слепо изучая циферблат Брегета. Он сам всегда хотел "соответствовать" - иронично, поскольку так тем самым чудаком в школе, даже в спортивных играх, в результате и становился - он, не этот дружелюбный кривляка, без труда за пару фраз налаживающий контакт со всеми, от уборщика до самого отпетого хулигана. - Как поживают твои родители? - ляпнул он, и недовольно застыл: беседа чересчур быстро нацелилась на его собственных родителей, да еще и с его подачи. - Хмм. Слышал, они отошли от дел... Он и забыл, какую бешеную боль вызывают разговоры об этой смерти. Сейчас начнется, он в ответ скиснет, все пойдет наперекосяк... Пауза была относительно длинна, но не так уж неловка: на его предплечье, повыше часов, сжались пальцы. Его утешали, не жалея. - Прости меня, - вдруг проникновенно выдавил из себя Томми, и взглянул прямо и твердо. - Правда. Не знаю, почему я не приехал раньше. Почему не позвонил тогда... сразу. Ох, ты меня понимаешь, - с видимым облегчением прочитал он что-то в его лице. - Ты тоже не изменился. Воспоминания о "тогда" широко развернулись, распластались, раздвинулись. Опасения не оправдались, и Брюс, потихоньку впадающий в беззащитнейшее из своих состояний - меланхолию - только и успел разомкнуть губы, как понял, что их ничего не разделяет - все преграды он себе надумал. - Понимаю, - подтвердил он, уверенно ослабляя плечи. - Спасибо. Спасибо, для меня это очень важно. Натяжение момента могло бы смутить их - его, во всяком случае - но тут мимо прошествовала фигуристая официантка, и Эллиот многозначительно проводил ее низ долгим взглядом. - Хороша! Так бы съел! - бодро взвыл он, стреляя глазами. - Брунгильда, идеальная в ланитах и персях! Эй, Брюси, я смотрю, заведение не по тебе. Махнем по бабам? Брюс фыркнул. Он-то думал, к чему все идет. Этот человек всегда оставался таким... бурным. Дело даже не в том, что его юность прошла в Европе, хотя соотечественников он эпатировал этим до сих пор. Он всегда таким был. - Прости, я пас, - слегка поостыл он, мимоходом поднося стакан ко рту. Алкоголь обжег язык, завладел пищеводом, разлил по нему горячее, снимая напряжение в жевательных мышцах. Он и не представлял, что был так истянут им, даже не догадывался. - Тут поблизости есть одно местечко... - комично зашептал друг. - Я сел в самолет вместо ужина, как раз после вечерней бутылочки красного, сошел с него - таким, знаешь, умеренным утром. И что? Через двадцать минут, через старую-добрую Петлю - был там! Целенаправленно, понимаешь? Учись. - Знаю я это место, - подзакатил глаза Брюс, - ты забываешь с кем... Они засмеялись друг другу искренне, и это было чертовски приятно; впрочем, он умудрился выплеснуть остатки своей порции в стоящее поблизости кашпо с красавицей-алоказией, пока Эллиот вертел шеей в поисках иллюстраций. - Слушай, а как Готэм преобразился, - продолжил тот болтать. - Вот тот же центр. Не скажу, что мне нравится, но, да - понастроили с размахом! Забабахали пластика, все такое броское... Ты меня уже забыла? - возмутился он в сторону стойки неподалеку, где "Брунгильда", покачивая обтянутыми мини-юбкой бедрами, кокетничала с худенькой барменшей, вытянутой по струнке подле начищенных разливных башен, - жестокая! Меня так засудят, - поежился он, получив взамен томное подергивание плечиком, - но ты ведь вступишься за простого смертного, брат? Этот наследник миллионов всегда любил поприбедняться. Брюс его взгляд на Готэм разделял не полностью. Этот город был угрюм чрезмерно, и пластиково-яркие рекламные щиты, бутики, заваленные в витринах мусором вроде гигантских разноцветных бантов из фольги, платьев из туалетной бумаги, ростовых кукол и прочего поролона и пенопласта во всевозможных формах, а так же излишества вроде пяти ледовых дворцов, расположенных практически вплотную, четырех океанариумов, три из которых были оформлены розовыми ракушками под "морское царство", и монстроподобно огромного и катастрофически непосещаемого парка развлечений, наросшие на нем буквально за пару последних лет, даже если и были в какой-то мере отвратительны, шли ему, готическому и хромированно-застекленному, только на пользу. - Следил за твоими успехами в газетах и интернете, Том, - предложил он сменить скучную тему. Он все еще дичился, нелюдимый, не умея решить, где граница между жутчайшей конфузностью атмосферы и разумно-умеренной, с учетом его настоящего лица, непринужденностью. - Ты скромен - скрываешь так много хорошего о себе. Еще одно противоречие - а ведь он их не терпел, не то, что в себе, не прощал даже другим! Что с ним стало? Еще несколько часов назад он думал о "своем настоящем лице" в ключе прямо противоположном - то было сотканно из кевлара, имело графитово-черный цвет. Он так быстро меняет мнение, или, нет - может, это как раз логично. Он так давно варится в этом, что стал палиндромно-цикличен, двулично-циничен настолько, что такого уже не замечал. - О, мои невелики, но твои! Хе-хе, - откашлялся в смехе Эллиот. - Я тоже сужу по слухам... - он замедлился - похоже, почуял все-таки упрек. - Прости что ограничивался формальностями, Брюс. Не знаю, что... Брюс рассеянно поискал тот самый упрек в своих словах. Может, он и правда был обижен. Совсем чуть-чуть, даже, скорее, покинут без общения с ним, больше ничего. В детстве он был робок, и это был его единственный, почти единственный друг, даже если сейчас это многого не значит; более, он, по понятным причинам, с людьми не сходился. - Не надо. Я ограничивался тоже. У меня к тебе нет претензий, и не было, - подумав, сказал он. - Знаю, что ты не думаешь про меня так, но скажу все равно. Я был так занят собой, что, если бы ты остался, я, вероятно, все испортил бы. "Сам" - он не произнес это, ну и что? Был предел любой откровенности. Эллиот показал ему руки, безмолвно сообщая, что осознал его раздражение углубившейся темой и с ее прекращением согласен без возражений. - Напомни, почему мы там не идем к цыпочкам? - вдруг с интересом спросил он, и Брюс досадливо усмехнулся. Хотя, и правда, почему? - Нет желания, - обнаружил он, с ненавистью глядя на чертов новый, мгновенный, услужливо подставленный стакан с виски, неизменный атрибут всех мужских встреч. Почти всех, за одним только уникальным исключением... - Ах да, мои родители, - спохватился Эллиот, подпирая щеку кулаком. - Мама сменила наряд Барби на букле Джеки О... Кенов при этом она выбирает все таких же... Отец... Как бы сказать попроще... Помнишь, когда он... Брюс умилился, стараясь, однако, не показать этого, скинул пиджак, расстегнул пару пуговиц у ворота, и принялся слушать. Чужие родственники, вплоть до тетушек; практика на новом месте, операции, сложные и не очень; красотки, сыр, виноград и брильянты, новые модели - машин и обуви; уродливые пижамы-робы медсестричек против их предполагаемых романтичных белых халатиков; наконец, снова их общая память, сквозящая через эти призмы... Через какое-то время новизна встречи поугасла, и он счел, что скучает. - Ну что, с кем-нибудь встречаешься? - Эллиот, до того моловший языком без остановки, вдруг притормозил. - Что? - переспросил он. - Нет. - Но весело проводишь время? Брюс предпочел бы, чтобы они продолжили с последнего самого бесполезного места - поездки в Доминикану, где его до кровоподтека и визга смешно цапнул за пятку краб, спрятавшийся в куче пальмовых листьев. - Можно и так сказать, - поморщился он. - Если иметь в виду бизнес. Ладно, я обещал - никакой болтовни о моем бездельничанье. Молчок, как ты там говорил раньше... - Не встречаешься, но весело, - подытожил Том, и он в замешательстве понял, что лучше всего для такого поведения подошло бы слово "навязчивое", и осадил себя - совсем одичал в своем дурдоме. - Таблоиды-то ты обошел - как ты это делаешь? Мне такое никогда не удается, - зачастил тот, вспыхивая понимающим болотно-зеленым взглядом. - Так что, ты у нас теперь занятой парень, а? Почти не холостяк? - Тоже читаешь Татлер? - снисходительно пошутил Брюс, хотя тень отсылки, все же, была тяжеловата. - Неужели я такой интересный? Это отчего-то было так неуместно... Не важно. Эллиот ухватил себя за щеку, будто в порыве сопереживания. - Да там про тебя целая колонка! - воскликнул он, но сразу же осекся, пристукнутый сгустившейся напряженностью. - Оу, это тупо, ясно. Молчок, да. Брюс пренебрежительно ухмыльнулся, бдительно соблюдая себя. Никто не знал, какой он на самом деле; никто узнать был не должен. Что, это так странно? То, как выглядит его жизнь со стороны, после всех уловок. Балерин уже не хватает, чтобы прикрывать его. Он выделяется, он так и не научился вписываться. Его обсуждают за спиной вовсе не в том духе, в котором ему было бы удобно, он предполагал такое. Но как он должен был обстряпывать это, если не искушен и в минимуме? Он так же социопатичен, как его подпольные соперники. Как это происходит у них, у всех этих, обыкновенных? Он отшельничал два года тяжелым мертвяком, пока они были живы - ругались, мирились, влюблялись, предавали и оказывались преданными. Он ложился с женщинами, но не мог запомнить их лиц, лишь ягодицы и груди, будто был мясником. Он достиг в этом удовлетворительных успехов, отличая их не по блестящим безделушкам, которыми метил, а по этому модельному каталогу мер и обхватов - но разве этого было достаточно? Они были невиновны в том, что оставались пусты в его глазах. Право неудачи принадлежало ему одному в довесок к праву выбора. Он был внимателен только к одной, и то потому, что у нее в руке был пистолет. Мечтать об обретении этого состояния обычности, так болезненно ушедшего - не мать и отец, но собственный ребенок на руках - было бы, наверное, глупо. Но он так устал, так долго был один... Это не может быть так сложно. Еще шаг, другой, и будущее будет доступно - простая жизнь, красивая и добрая жена, такая же Мадонна, как и его мать, достойная поклонения - каждый день, каждую ночь, хрустальный сосуд; драгоценный сын, лучше два... Три, сколько угодно. Неужели это возможно? Уехать, послать Готэм к чертовой матери... Достигнуть этого - для других естественного, для него апогея счастья - того, что он не ценил, обнимая материнские колени. Он пробовал много раз - складывал планер сам, чтобы Альфреду не приходилось счищать оттуда грязную кровь, и усаживался наверху, в кабинете. С чего ему начать? Он каждый раз терялся. Женщина, недостижимая звезда, плодородное лоно - скольких он сам надломил своими грубыми руками? Сколько раз он наблюдал, как истекает уважение из прежде ласковых, восхищенных глаз? В него швырялись ключами от спорткаров; плакали, закрыв лицо руками, когда он предлагал вечность через полчаса знакомства, но и отвергали его ради каких-то несущественных вещей вроде условной карьеры, на которую не было пока покушения, когда он прилежно выхаживал их годами. Что-то большее не было гарантией - он был так жесток и черен, что каждую считал единственной, но остывал, завидев соперника, молниеносно. И очередная та самая была вмиг обгажена тенью иного рыцаря... - Так, все! - не выдержал его лирического настроения Эллиот, внимательно, оказывается, за ним наблюдавший. - Пошли. Брюс был уверен, что не выразил лицом ничего, кроме сонного изнеможения, решительно одолевшего его к этому позднему часу. - Куда? - довольно кисло отреагировал он, следом сразу же стыдясь напрягать хорошего человека своим дрянным настроением. - Я не... ужасно устал, прости, - он запутался, поэтому решил выбираться через уклончивую вежливость. - В последние месяцы постоянно чувствую себя больным, - он понял свою ошибку запоздало, и продолжил, торопясь, - хотя на здоровье не жалуюсь. Его покоробило от самого себя - вторая часть была объяснением, созданным, чтобы уничтожить все конструкции, что мог бы надстроить над и под его сообщением собеседник. - Пошли, развеемся. Пока - в бильярдную, подождем настоящей ночи, - делая вид, что не заметил его маневров, заговорщически улыбнулся тот, упорный на своей волне-подъеме. - Как насчет нашей старой мечты? Отличная идея? В его костистом, скуластом лице вдруг в давно знакомой гримасе верности воплотилось все то, бывшее - сопричастность, содружество, соучастие. Беззвучный листопад, промозглый воздух, тропинка в хвоще, мох, тайник... - Ты про каток ночью? - Брюс поджал губы, чтобы спрятать ответную улыбку. - Отличная... Когда-то была такой, верно. Бесполезно - они засмеялись, вновь приветствуя тот безумный план, который составляли, улизнув из дома после отбоя, спрятавшись под старым тисом. Альфред тогда еще долго сокрушался о его сбитых о толстые, плетеные корни деревьев коленках. По задворкам памяти пронесся теплый ветер: палатка в саду, установленная для них после долгих уговоров, вороника, выстеленная ковром под ноги, пар от термоса с фруктовым чаем. Может, они и накинули четверть века с последней встречи, но глядя в эти глаза, он наяву видел того мальчика, равного верному другу - языкастого, отчаянного, близкого. Если приноровиться, можно вспомнить, каким он сам был - добродушным? Пожалуй... О, он был так открыт, так счастлив. Весь мир казался ему домом, и единичные грозы вроде того неожиданного, обидного удара, лишь подчеркивали, как... А потом тот мальчик погиб рядом со своими родителями. - Брюси, ты там как? Перебрал? - ринулся ворошить его Эллиот, и он сделал лицо попроще. Четвертый-двойной-неразбавленный опять достался растению, но разве нужно было это выставлять напоказ? Он попытался определить, как должен вести себя, опьянев, поленился тратиться на это, и стал уповать на репутацию невоздержанного гуляки. - Боже, Томми, да мне это словно пятичасовой чай, - невозмутимо выдал он, высмеивая свою анонимную трезвенность, тут же понимая, что алкоголик, если и держится дольше, то пьянеет на первое время быстрее. Он покосился на Эллиота, безуспешно силясь избавиться от нежно-тонкой боли, вызываемой его присутствием. У этого была сокровенная причина - смерть, как всегда, и он простил, но разве мог забыть? Он был тем мостом в прошлое к потерянному, непричастным полностью - таким, которого ему так не хватало. Это было так важно - о, он не тешил себя надеждами на дружбу, просто немного человеческого общения... - Пятичасовой чай, Брюси! - захохотал тот. - Как там твой старичок? Брюс пустился в вежливое обсуждение собственного дворецкого, косясь на стакан; поднял его, но пить снова не стал. Капсула времени, точно, вот что это было. Закопанная в парке подле кладбища шкатулка, наполненная... чем? Он забыл. Из ресторана лился протяжный, плавный мед живого блюзового выступления. Певец долго и обстоятельно расписывал баритоном на эстрадно-популярный манер, как любит, но она не способна, а он любит, а она не способна... В прямом смысле рыдал саксофон. - Боже, - не выдержал Томми, тоже раздраженный этим музыкальным этюдом, и стало заметно, что уже некоторое время в их углу стоит усталое молчание. - Чего же так мучить девку? Я бы ему сам дал, только пусть заткнется. Послушай, - поманил он Брюса, дождавшись, когда тот перестанет смеяться. - О, нет, минутку: чресла вернулись. О, чудесная! Я готов. Сделать вам... Заказ. Он подал знак официантке, так поразившей его воображение, и ударился в не самые деликатные ухаживания. Брюс, флегматично раздумывая, действительно ли в состоянии так заинтересовать кого-либо, украдкой зевнул, доставая мобильный, отчего-то произведший фурор в их мини-компании. - А! - вдруг что-то надумал себе Эллиот и пьяно рассмеялся, подмигивая ему. - Что такое? - Альфред... - удивился Брюс, пытаясь не нахмуриваться. - Как насчет настольного футбола! - проигнорировал его приятель, вставая, и потянул за собой. - Надо разогреться для двойного лутца. Покажу тебе, чего я достиг за эти годы. Я не вру. Увидишь. Брюс скептично приподнял брови, ругая себя за раздраженность. В конце концов он отправил дворецкому сообщение не так, как собирался - просто - а хмурясь и скрываясь как подросток. Ни на какой лед, они, конечно, не поехали и не поехали бы. - Что ж, старина, по-видимому, те дни безвозвратно прошли? - сказал потом Эллиот на подходах к парковке, словно подводил итоги. - Но я ведь все еще твой лучший друг? - Ближайший, - суховато отбил Брюс, отстраняя новую неловкость, сразу же ужасаясь себе, как и многие дни прежде: он просто не способен расслабиться? - Прошли? Если ты так думаешь... Это происходит со всеми, ты же знаешь. Эллиот задрал голову, показывая в этом движении смущения мятую тенями шею, темную под контрастом светло-бежевой ткани высокого воротника. - Спасибо! - покачиваясь, хмыкнул он, у поворота закладывая руки за спину. - Так что, представишь меня миссис Уэйн? Они стояли так близко, что Брюс уловил запах его лосьона для бритья. - Брось, Томми, нет никакой миссис Уэйн, хватит, - вяло обозлился он, вздыхая. - И тебе не стоит садиться за руль... Абсолютно ненормальное для Брюса Уэйна состояние - нормальность. Ему понравилось. Пресно. Абсурдно, разрозненно. Переломанно. Детали не подходят друг к другу - ад для того, кто любит мастерить руками не ради досуга, а по необходимости. Восхитительно: ко всему этому прилагается инструкция. - Ладно, бывай, - услышал он на прощание. - Я теперь буду... тут. Рядом. Недалеко. Опьянение не изменило Эллиота, но теперь почему-то все откровения казались печальней, тяжеловесней. Брюс отмахнулся, прощаясь в ответ, при всем прочем почти радуясь, что остался один - это безнадежно, он аутист, отшельник, дикарь... Он прошел дальше, и ветер сразу же прижал ткань рубашки к его взмокшей спине. Выставленное в исполинских арках открытой парковки небо, здесь, над элитным пригородом, отличалось от готэмского - темно-синее, бархатное, отмеченное едва заметной точкой Венеры в отделенном расстояниями сопровождении свиты иных блесток. Который час? Он отчего-то медлил у запястья. - Брюс, - окликнули вдруг его. - Том? - удивленно отозвался он, оборачиваясь, но вокруг было пусто. Эллиот вздохнул, невидимый. - Вещи, которые мы не будем обсуждать, - помедлив, сказал он, внезапно звуча тоскливо и сурово. - Даже если это так для нас... такая трагедия, Брюс. Я знаю, почему ты... Я - такой же, - его язык заплетался, и Брюс не сразу разобрал, о чем речь, но, когда это случилось, помрачнел, отчего-то рассерженный. - Томми, я... - хрипло начал он, шагая на звук, но закончить не смог. Что тут было сказать? Он был этим обезоружен. - Не думал, что скажу это, но жизнь продолжается, - невпопад хохотнул Эллиот, и было слышно, как он щелкает зажигалкой, прикуривает, затягивается. - Этот ее последний парень... Брюс вдруг понял, что так разговаривать гораздо проще. Преграда щадила его, разрешала ему какое-угодно лицо - даже если его еще могли видеть. - Я должен был избавиться от него, - повинился он вслух, зная, что презрением лжет сейчас слишком нагло, зная, что его не поймут - и хорошо, так и надо. Хоть кто-то не должен этого касаться. - Но я не смог. Не захотел. Сигаретный дым, в коробке бара не создавший ему никакого дискомфорта, в свежий темный час раздразнил ему ноздри, заставил отвернуться. - У каждого своя судьба, Брюси, - со вздохом ответило ему эхо, и шаги стали отдаляться. - А ты ведь и в самом деле не меняешься, - услышал он, видимо, совершенно случайно - расстояние почти поглотило звук. В машине он набрал полицейскую сводку за последние сутки через самую простую, незапрещенную программу - то, что пропустил, болтаясь по судам, курясь в жарких библиотечных ритуалах, беспомощно разыскивая счастье по кабакам... Так и есть, он чокнутый. В который раз выяснилось, что он является не более, чем сумасшедшим говнюком, что тут такого. Мотор уютно ворчал, стеклянная осень дрожала, и его вел гон ищейки - это было приемлемо - но и страсть к контролю. Небрежно перелистывая пальцем страницы, чтобы подготовиться к осторожному осмотру себя изнутри, он грустно улыбался от разбуженных... Самопорке не суждено было случиться: с обзорного снимка места преступления на него смотрело знакомое лицо со свежезврезанными щеками. И он побелел от гнева.