Неудачная шутка

День Колумба наступил и прошел - отгремел парад, массовые гулянья, хаос разноцветного калейдоскопа рекламных акций; прошли выборы в совет округа, прошла война полицейских аттестаций, приближался Хеллоуин, предваряя свое появление локальными вспышками человеческой активности - столько отличных сцен для кровавых выступлений остались неиспользованными: ничего не происходило. Врачи наконец оставили его в покое, и Брюс переселился в свою спальню, но вернуться в колею - в какую? в кабинет отца? - не получалось, и мысли об унижении и вине не оставляли его. Больше всего он хотел бы дождаться момента, когда игнорировать существование того самого зла будет невозможно - это был слабовольный и жалкий импульс, поэтому он взял с себя обещание разобраться с угрозой до того, как она проявит себя. Стремясь отдалить неизменные ночные блуждания непослушного подсознания, каждый вечер он слишком долго читал в кровати, у ночника, но кошмары-эринии подхватывали его сразу же, как он доверчиво закрывал глаза - и в этот раз тоже не дали обсчитать их хотя бы на пару часов покоя: по простыням поползла ядовитая, влажная змея песочного цвета; гнездо пауков притаилось под навесом у старой кухни; под отдаленный лай собак раскачалась на ветру корявая вишневая ветка, истекающая дождевыми каплями, на которой уже готова кому-то ближнему висельная петля; за дверью притаилась прохлада морга, где хранится мертвое тело - его двойник. Понемногу из туманов и огней появляется Парк-Роу, влажный осенней ночью и подмороженный зимним утром, освещенный заходящим солнцем июля, полусерый, тающий в мареве стоячего воздуха, пахучий канализацией и пряным стоячим болотом. Привычный сценарий: он виновен, виновен любимый черный город - до такой степени пропитаться проклятым Тупиком, что стать его обитателем. И вот он сам, его расшатанный разум, поневоле, но торжественно - разумеется, главная роль, а какая еще? - прибывает на сцену - темнота нападает внезапно и резко, когда он выходит из пятна голубоватого фонарного света - ночь ахает, накрывает его, словно набрасывает на голову пыльный мешок; полог мелко моросящего дождя, ворча на блюзовой волне, зашторивает вход, серебристый; горят янтарем и кислотой неоновые вывески, за пределами сущего пульсируют светофоры, а в бетонном околоплоднике тупика уже зреет зверь. Отдаленный гудок последнего ночного поезда дрожит басами, сигнальный, и на третий театральный звонок его рука оказывается в теплой лодочке нежной материнской руки - графитовая наппа перчатки, мягкая жемчужно-серая шерсть рукава, цепочка сумочки, светлая волна с усилием усмиренных до "пристойной гладкости" кудрей, теплый медовый аромат ее духов, плотная пола пальто; все во влажных заломах смятые белоснежные венчики лилий у ее груди. Встревоженный, он хотел бы взять и отца за руку, но это несолидно, кроме того - хочет ли тот этого? Брюс грустно усмехается: теперь... Кто знает? Кругом между ними вина, тяжелая больная обида и разочарование. Он попытается взглянуть на него, то ли задумчивого, то ли недовольного, но не может навести взгляд, отгоняемый какой-то новой или той самой тайной, и поникает, снова и снова отвергаемый. Мамы не слышно, но ее губы двигаются - съемка без звука, но он помнит текст - она не-говорит что-то о том, что ей жаль цветов, помятых из-за их красоты? Из-за размера, верно: стебли слишком толстые и длинные. Резко пахнет бензином, лавандой от простыней, еще пудрой и уже порохом, кричит несуществующая толпа; под ногами шипят влажные ливневые решетки, неутомимые дым-машины, рождают тонкую мглу пара. В такие моменты он ненавидит себя, бессильный-слабый, и существуют только два удивительно жалких, противоречащих друг другу порыва: сладкие суицидальные мечты о конце света - для всех, без обид, так уж получилось - и горькая, но надежда на спасение. В высвеченной блестками дождевых капель полутьме от соития стены и теней рождается силуэт, стремительно приближается, высокий, спокойный, стройный; даже, вроде бы, отдает честь - его рука взлетает, словно хищная птица, в щелчке пальцев создавая черный проводник смерти от огнестрельного ранения. Ничего не требуя - позабыл ритуал? - поднимает указующий перст выше. Брюс зажмуривается, как всегда, и поэтому пропускает начало представления - материнская рука мягка и тепла, но приближается неминуемый миг конца, а все, о чем он, трус и слабак, может думать, это только как не обмочиться, как все это несправедливо и как он не хочет умирать... Когда он открывает глаза, успевает увидеть, как невинные лепестки цветов, затоптанные прошлым, напитываются алым. Натянувшись, тревожно замирает миг, когда взметнувшееся вверх от резкого движения нежный перламутр матинэ на маминой шее остается недвижным, еще невредимым, застыв в воздухе. Момент даже сладостный, он доставляет ему удовольствие, и немалое, хочется его длить, длить: на данном отрезке времени ничего еще не случилось, и пока это не-происходит, он... Но шелковая нить рвется - не спасти - тугая, лопается, брызгает белоснежно. Жемчуг градом бьет его в лицо, ударяет по щекам, и, отскочив, исчезает-теряется в серой дряни луж под ногами. Он резко оборачивается, оказываясь почему-то в противоположном углу тупика, но такой же ничтожный и невысокий, и упирается взглядом в острые, сухие колени Чилла, обтянутые черной парусиной брюк. Бедра, удлиненные и узкие, тоже принадлежат этому убийце; расслабленная левая кисть лениво ждет на накладном кармане потертой черной ветровки. Длинные пальцы, изящно потирающие золотую в свете ночного фонаря стреляную гильзу, тревожат его больше обычного его, а скрытый пузырем линялой клетчатой рубашки торс устрашает - тело волка. Убийца без лица вдруг наклоняется к нему, повыше вздергивая рабочие брюки странным щегольским жестом, прежде Брюсом ни у кого не виденным, садится перед ним на корточки. Издевается? Хочет помучить? Кто-то перепутал времена или этого не было? Почему все это происходит с ним, без конца, раз за разом, душит, тяжелое? Почему снова и снова все повторяется - может, это только репетиция, а само представление только предстоит, жуткое? Мерзостность этой догадки ошпарила его. Другое время. Прошлое - мертво. Тишина - шум тисовой рощи, стук дождя, биение горячей воды в старых трубах, вздохи деревянных панелей - вдруг стала ватной, все резко, одним махом - исчезло. Или это была старая магистратская башня, нудный, мерзкий, вязкий перезвон карильона, грубые юношеские шумы общежития - там, за стеной? Большая, грубая рука поползла к нему по неожиданно желеистому от влаги воздуху, ужасающая; ухватила за подбородок. В легких кончился воздух. На его лице плотно лежали жесткие пальцы Чилла - сухие, хрусткие при каждом движении, а на движение тот был щедр - крутил его, словно товар, рассматривал, сам удобно наклоняя голову. Поля простой, уродливо продавленной в тулье борсалино закрывали лицо грабителя, а тени от них и подавно - ничего не разглядеть, но много было и не надо: зверь был так близко, дышал, изучал его - придирчиво, внимательно, слишком долго. Большой палец чудовища вдруг оторвался от его липкой от страха кожи, и нежно погладил оцепеневшее детское лицо по нижней губе, мозолистый и наждачный. Их тут было трое еще-живых, и Брюс возненавидел мальчишку, поджавшегося, обезумевшего от страха: по щекам потекли горячие слезы, задрожал плененный рот, размягчился позвоночник, оплавленный. Это его так поразило, что он разозлился, дернулся - пора было снова взять под контроль свое... Но обнаружилось, что он никак не может пошевелиться. Он все осознавал, но ничего не мог. Палец чужака тем временем скользнул к нему под губы, быстрый, раскружился, поступательно потирая твердость зубов. Мальчишка судорожно всхлипнул. - Тише ты, - печально прошептал неуловимо знакомый низкий голос. - Это всего лишь я. Лицо не запрокинулось, скрытое, ничего не стало яснее, но страх отступил, сменился только какой-то особенной тревогой - не приятной, не мучительной. Больной? Капризное тело, все такое же неподвластное собственной воле, но теперь хотя бы обретшее возможность сотрясаться дрожью, окуталось жаром болезни, заболело горло - и он вспомнил совсем недавнюю простуду, честно заработанную на подмерзшем ивовом пруду вместе с Томми Эллиотом - кожа неприятно источала, треснув, пот, тут же высыхающий; говорить было больно, но он накричал, как мог, на Альфреда, потому что тот не захотел... Чего старик не захотел сделать, Брюс вспомнить не смог. И мама приходила так ненадолго, занятая новым приютом... Палец все кружил, влажный, и он приоткрыл рот, пропуская его дальше - если он не будет покорным, снова останется один? - Вот так... Ты отличный парень, Брюс, да? - зашептал мужчина в шляпе, и подался вперед, касаясь своим огромным плечом его дрожащих жилок. - Такой послушный, но... Любишь гулять? Любишь гулять в одиночестве? Любишь гулять в одиночестве по ночам, Брюс Уэйн? Брюс с сомнением оглядел пшеничный завиток волос, выбившийся из-под черноты покрова. Дрожащий мальчишка неуверенно кивнул. - Тебе страшно? - продолжил незнакомец, подавая ему свободную руку. С небес незаметно хлынул ледяной дождь, но проклятые своды Тупика укрывали их от непогоды - над ними жилой массив, один из самый злачных многоквартирных домов - в плену волшебных белых фей зарастают коростами мужчины и женщины, варится зелье, вдыхается порошок; кости ломаются, словно сахарные, опорожняются желудки, неостановимые, пробивается, прокалывается серая кожа; на сальных, продавленных полосатых матрасах рождаются-растут одинокие дети... В этом каменном углу было сыро, и холод пополз по его ногам, забрался под неудобные белые носки, которые он надел назло положенному, и черные брюки, которые он ненавидел, потому что они были одобрены, были "совершенно естественной одеждой". Пальцы на ногах мгновенно окоченели - его черные туфли прямо на глазах покрывались изморозью; визжали разбитые колени, красные туманы, потихоньку возникая на задворках зрения, красили перед ним серое. - Страшно, Брюс? Испугался? - повторил мужчина, красиво занижая голос на гласных. - Тебе страшно? Страшно? Ненавидишь меня? Вместо ответа трепещущий Брюс вложил свою покрасневшую от холода руку в протянутую к нему ладонь, надеясь так хоть немного согреться. Задрожал морозный воздух. Но длинные пальцы, удивительно белые, не имели температуры, невозможные - ничего не получилось. Брюс вдруг обнаружил, что если бы они были такие же ледяные, как у него, он мог бы... Если бы этот человек захотел... Мог бы согреть их? Но в этой руке было приятно - словно под подушкой снега, когда защищен в ледовых боях варежками, двадцатиминутной переменой на случай разгромного проигрыша и зорким взглядом воспитателя. - Ты ненавидишь меня? - продолжил допытываться мужчина, и не-Брюс, а ребенок отрицательно покачал головой. Незнакомца, казалось, отвратил такой ответ, и он, зло поведя плечами, попытался встать. Щеки и скулы обжег стыд: мальчишка бесстыдно бросился преступнику на шею. - Ну вот... - блекло раздалось из-под шляпы. - Всегда получаешь, что хочешь, верно? Ты должен ненавидеть меня. Надменный, гордый, прямой Брюс Уэйн сам знал, что, как, когда и кому он должен. - Во-от как, - прочитал его мысли человек, на чьей груди он застыл, стыдясь, чью руку кусал, будто щенок. - Но я же сделал это, Брюс. Сделал. Он попытался отнять руку, но детские зубы сомкнулись еще плотнее. Никакие не детские, он не ребенок. Что? Что? - Что сдела...л? Что? Что ты сделал? - захрипело горло, и голос, которым он сам заговорил, опознать было невозможно. Если податься еще ближе, можно будет раскрыть тайну: увидеть его лицо. - Что я сделал, Брюс? - тот стал очень ласков и сжал пальцы - получилось почти рукопожатие, верно? Брюс вспыхнул от удовольствия. - Верно. Пожимаю тебе руку. Как мужчина мужчине. Что? - Что? - повторил спящий, подаваясь ближе. Незнакомец его желание исполнил, прижался сильнее, твердый и жесткий, хотя теплее не становилось. - Ты удивительный, Брюс Уэйн. Я стрелял в твоего папу, - спокойно прошептал убийца, и он все вспомнил и сердце сжалось, ледяное. - И в маму, в твою добрую маму. Ты знаешь? - Знаю... - обреченно подтвердил мальчик, закрывая глаза. - Не просто стрелял, - поднажал грабитель. - Убил. Ты теперь сирота. Открой глаза. Опечаленный Брюс послушался, уставился в темноту фетра, разжимая зубы, смутно чувствуя, что делает что-то не то. Освобожденный палец задвигался - последний человек уходит - но вдруг не убрался, только скользнул в уголок рта. - Брюс, - позвал убийца, которого он простил. - Брюс... Рука-в-руке задрожала, разогреваясь, разогреваясь сильнее - повалил пар - и он вдруг подумал, что умрет от счастья: неужели он сможет выбраться из этого заколдованного царства беды, мучительного и печального? Не видеть больше Тупика, суметь наконец от всего отвернуться... За зубами, у его неба, вдруг оказались целых четыре пальца, и он застыл, растерянно помаргивая: незнакомец проталкивал руку к нему в горло, незнакомец поднимал голову. Брюс, распаленный, жадно вскинулся, всмотрелся, ахнул: на белом лице не было рта. Смутно знакомое, это уродство не напугало его. Может чуть-чуть. Совсем немного. Глаза Чилла были закрыты. Пальцы уже добрались до надгортанника. - Видишь? Ты должен бояться, - снова заговорил убийца, низко и приятно, и белая кожа на щеках уродливо натягивалась движением челюсти. - Ненавидь меня. Ненавидь всех, осторожничай. Никому не открывай. Не доверяй никому на слово, не поворачивайся спиной. Не принимай ничьей руки, не входи в чужой дом. Не подходи к незнакомцам. Брюс вдруг обнаружил в себе плотные, черные ростки дикого гнева. - Правильно, будь крепче, Брюс. Гнев - это хорошо. Злоба поможет тебе выживать, хватит всех прощать. Будь бдительным, недоверчивым... Предатели, они все предадут тебя. А он... Но только не этот человек, пахнущий так тепло, выглядящий так печально, ведущий себя так терпеливо - и пускай это только декорация, которая - всегда - гарантия притворства. Пусть. Такой высокий и худой, такой бледный. Пустой? Непонятно, красив ли он, - но это же не важно, верно? Как это может быть важно? Это он, и никто не знает его, только он сам. В каком угодно месте пространства и, может, времени, вдруг вспомнить его, и... - Верно? Кто знает... Ничего не имеет значения, Брюс Уэйн. Но он же не предаст его? Будет существовать, гибкий и плавный, будет стоять за спиной, высокая тень. - Ты так ничего и не понял! - потерял терпение незнакомец, и вложил руку дальше, умудряясь поместиться в его горле по локоть. - Держись от него подальше, гони его, отгоняй, сломай, а лучше - убей, убей, уничтожь, пусть уйдет в землю, ему там самое место. Почему ты не убьешь его? Он убивает отцов, он убивает матерей. Только и ждет, чтобы ты потерял бдительность, только и желаний у него - вцепиться в твое горло! Боли не было. Неодобрительно засопев, последний человек приоткрыл глаза, сглотнул неопределенно, напоминая Брюсу хмурого мастера-настройщика, который на днях приходил чинить рояль, и углубился, двигая пальцами у него в глубине. - Нельзя быть таким, - буднично твердил он. - Ты пойми, мне нравится, какой ты. Но нельзя. Нельзя. Вдруг полыхнула дикая боль, и Брюс был готов взвыть, но сдержался, вглядываясь в красивое белое лицо: преданно ждал похвалы за терпение. В воздухе запахло железом. Настройщик комично крякнул, что-то ухватывая в самой середине, и он вдруг не смог дышать, поднялась рвота, боль стала невозможной: что-то сорвалось, надорвалось у него внутри. Он замычал, требуя помощи, и они встретились взглядами. Черно-белые глаза незнакомца были холодны. - И пусть себе дуб... - низко зашептал тот, или он сам. - Средь широкого поля... Родители мертвы, ничего не осталось. И умирать было так страшно... Убийца вдруг вскинул брови и захохотал из глубин своей грудной клетки - смех заклокотал, забурлил, мерзкий в своей низкой чистоте. И тогда мальчишка горько, безутешно зарыдал - тихо, но оглушая Брюса - задергался, несчастный, но белая рука не остановилась: потекла обратно с добычей. - Там, в Луизиане, искрится, одинокий, под солнцем... Каждое движение лишало его воли и воздуха, снова и снова, будто у него прежде было и то и другое; и унижение было невозможно вытерпеть. - Весело шумя своей листвой... Красивая рука прекратила не-рукопожатие, равнодушно выбросила его пальцы, и его собственная кисть безвольно опала, вялая, на грязный асфальт. - Всю жизнь без единого друга. Движение из глубин горла завершилось: в кулаке злодея был зажат резиновый, желтоватый сгусток, полупузырь, совершенно сухой и мутный - его собственный желудок? - Что это? - недоуменно заворчал Чилл, рассматривая дряблую, мягкую резину в своей руке. - Это нам не понадобится, - он наклонился к Брюсу. - Больше не понадобится, верно? Ты ведь доверяешь мне? Наивный, одинокий мальчишка закивал, прикрывая глаза. - И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом... Убийца поднапрягся, уперся ботинками в землю, растирая под подошвами красную нежность лепестков и зеленый сок стеблей маминых цветов, забытых, отброшенных, покинутых в беде, и подцепил сухую и твердую кость детских ребер свободной рукой. Созерцающий сосущую боль в самой своей сути, рожденную этими пальцами, Брюс и не подозревал, что там что-то есть, что там нет пустоты. Дверца грудины, сплетенная из ивовых прутьев, заскрипела несмазанными петлями, и он мрачно уставился туда: в нем было еще что-то, шуршало кожистыми крыльями, мерзкое и черное - но хуже всего было не это, и не горькие слезы, ничем не зашифрованные, не унижение, даже боль не была самым ужасным. Самое гадкое... - Давай же, Брюс! - захохотал злодей с новой силой, раскрывая его ребра легко и с оглушительным, совершенно нереалистичным хрустом, чтобы выпустить на свободу ледяную, одинокую ночь окончательно. - Давай. Давай-давай. Скажи это, признай. Брю-юс, Брюс... Брюс... Самое гадкое было то, что этот незнакомец был печален. Господи, он печален из-за него? - Я должен был назвать тебя по имени, да? - виновато зашептал убийце своих родителей не-ребенок, падая на колени вне воли Брюса Уэйна. - Да? Джо... Смех истаял, невыразительную маску лица убийцы исказили досада и раздражение, и он был готов сказать что-то важное... Брюс проснулся посреди ночи от своего шепота, выданного подушке: обычное дело, привычней только крик. Не в силах вспомнить, что ему приснилось, широко отерся (сухо, только пот), вставая, скидывая с кровати любимый бланкет из верблюжьей шерсти. Имитация страха? Верно. Ужасно надоедливое подсознание... Его ничего не мучило. Никогда. В целом, он не мог даже предположить, что могло его так напугать, да и слез он ждал добрые двадцать лет, с интересом пытаясь себя хоть немного размягчить. Это время регресса, отката. Выздоровление после долгой болезни... Конечно, ему не должно быть... весело. Не важно. Осадок, тяжелый и рыхлый, был мерзок, и он раза в три тщательнее, чем необходимо, облачился в спортивную одежду, и отбыл наворачивать запретные беговые круги по треку за тисами, доказывая себе сквозь боль, что снова прочен, что восстановился, и под каждым шагом на языке подпрыгивали слова, плод долгого бдения над томиком Уитмена: "и я отломил его ветку, и обмотал ее мхом, и повесил на виду в моей комнате"... По возвращении он проверил маячок на Гамильтоне, но тот, конечно, не откликался.